А зверолюдям было насрать на Артемовы сны, у них мелела лохань, а им еще нужно было тут прожить еще сколько-нибудь времени, и без помоев они это сделать бы не смогли никак.
Но Гомер его слушал. Слушал и не ел.
– И вагончики такие… Маленькие… – он кашлянул, прочищая горло. – Вместо машин… На дорогах…
– Да, – подтвердил Артем, озадаченный. – На четыре места.
– Ты видел? Ты это видел? Там? Наверху?
– Я видел. Как будто сон вспомнил, знаешь? А ты… Ты откуда?
– Это из книги моей. Из тетради. В тетради написано!
Гомер щурился, осматривая Артема, моргал, стараясь понять: розыгрыш? Издевательство?
– Ты брал ее? Мою тетрадь? Читал? Когда?
– Не брал. Да и где она?
– Конфисковали. Сразу. Дитмар этот. Документы, тетрадь… Все. Как – не читал? Откуда ты знаешь тогда?
– Говорю же – сон!
– Это не твой сон, Артем. Это и не сон.
– Что?
– Я тебе про девчонку рассказывал. Про Сашу. Которая на Тульской… Утонула. На затопленной станции.
– Что-то… Что-то такое, да. Когда мы на Цветном надрались с тобой?
– Да. Это… Саша эта… Это ее… Так она себе представляла мир наверху. Она в метро родилась. Никогда наверху не была. И так вот, глупо… Наивно.
– Саша? С белыми волосами, ты говорил? – Артема повело, мир заколебался, как от волны горячего воздуха.
Артем потер виски. Голова трещала.
– Жри, что не жрешь? – отвалившись от корыта, устало сказал ему дядька с вспухшим пузом; борода у него была колтуном, и по ней струилась темная вода. – Хорош трындеть! Раз в день кормют!
Он натужился и протяжно пукнул. Потом лег на спину и стал глядеть в потолок. Что мог, для спасения Артема он сделал. Но Артем сегодня даже и глядеть в это корыто не мог – сразу мутило.
– С белыми волосами. Худенькая. Лет восемнадцать ей. Как ты знаешь? Откуда? – Гомер тоже встал, придерживая поясницу.
– Не понимаю. Не помню. Откуда. Но я видел это все сам. Представляю себе… Своими глазами, – Артем поднял руку, словно хотел поймать проплывающий мимо него игрушечный самолет.
– Ты брал ее. Тетрадь мою. Брал, – убежденно и недобро произнес старик. – Другого ничего тут быть не может. Зачем ты сейчас мне врешь?
– Не брал я твою гребаную тетрадь! – обозлился Артем. – На хера ты мне сдался со своими летописями!
– Ты издеваешься надо мной, да? Засранец!
Артем, не дождавшись даже свистка, схватил свою тачку.
Потом пожалел. Еще достаточно времени оставалось, чтобы пожалеть.
Дальше склеилось, срослось: погрузи, побеги, разгрузи. Камень, земля, мертвый человек. Одно на другое сверху, одно под другим. Руки и ноги сперва зажглись, потом замолчали, потом обессилели, упали; потом откуда-то взялось в них еще на донышке жизни, и они уже через тупую боль: дергались, поднимали, опускали, шагали, тянули время.
Начал засыпать на ходу – сутки не спал – будили стальными шипами. Пытался помочь тем, кто падал – отгоняли цепями. Перестал оборачиваться, отзываться, когда дверь громыхала – забыл уже про Дитмара. Не хотел о нем знать, не хотел слушать скулящих несчастных зверолюдей, слушать их истории, кто как сюда попал, кто за какое уродство наказан; какие-то из них все равно бубнили – не Артему, а всем людям, чтобы все люди чуть-чуть о них знали и запомнили, когда им придется тут подохнуть и лечь под надвигающуюся насыпь. И не было уже ума строить линии и цепочки от расстрелянного радиста к чекисту Свинолупу, от проболтавшегося Зуева к Лубянке, от Мельника к какому-то Бессолову, от Бессолова к фюреру, от фюрера к Дитмару: ничего не срасталось, ничего смысла не обретало.
Вместо невидимым карандашиком черченных связей, вместо пыльных забоев, вместо лоханей с помоями – Артем вызывал в бетонный воздух тихоходы, строил в пещере дома до неба. Самолеты эти и дали ему дождаться отбоя, эвакуировали его в мир, который себе эта девчонка утопшая представляла. Нет; это он сам все видел, точно. Своими глазами. Но когда? Как?
Отбой случился все же.
Тычками отогнали в угол, повалили друг на друга: спите. Артем и уснул, думая тот город увидеть, Сашин. А увидел клетки, восставшего из праха Свинолупа и свой побег. Только во сне ему бежалось не по прямому коридору на свободу, а по лабиринту – закольцованному и безвыходному.
А дальше кончился сон и прогудела новая смена.
Был еще день, или это ночь была – сутки, в которые Артем научился против тошноты хлебать пойло со всеми вместе; в которые не заставил себя подойти первым к обиженному старику; в которые перестал считать тачки с землей и тачки с телами.
От колючей проволоки одежда на нем разорвалась, царапины от шипов всегда сочились красной жидкостью, и эта жидкость становилась все прозрачней, все тщетней. Вытекала вторая, отрицательный резус, компот разбавленный. Некому было восполнить, своей долить Артему: Летяга постоял-постоял, видно, половил руками зайчиков, повернулся – и потопал обратно. Без приказа не мог. А приказ от Мельника касательно Артема мог быть один: вычеркнуть. И Дитмар за ним не пришел. Не повел вешать. Был, наверное, занят на фронте.
Ни спасения Артему не причиталось, ни казни.
Потом еще одни сутки провернулись.
Отнимал Гомеровы камни молча, тот молча уступал. Выглядел Николай Иванович плохо; пожелтел, качался. Артем и пожалел бы его, да старик не давался. За летописи оскорбился, и за то, что Артем ему надежду дал.
Поговорил через силу с обессилевшим Лехой: как эти чертоги роют, кто направляет работников, кто сказал тюбинги разбирать? Леха указал на какого-то раскосого. Вот Фарух, он Москва-сити строил, у него свои люди, Абдурахим и Али, им и доверили. Других специалистов не нашли. Фарух расхаживал везде со своими заместителями и без кандалов, важный; но помои черпал руками из общей лохани. Стройкой руководил уверенно: кому копать, кому бетон мешать, кому подпорки ставить.
– Сбежать надо, – сказал брокеру Артем. – Сдохнем иначе.
– Сдохнуть – и есть самый верный способ сбежать, – слабо улыбнулся брокер.
– Ну давай ты первый тогда, – Артем посмеялся половиной лица. – На разведку.
На четвертые сутки Дитмар так еще и не пришел; и Летяга не пришел тоже. И уже не было сил думать про побег. Но пожить хотелось обязательно, и с каждым часом все отчаяннее. Не чтобы дела доделать, отомстить, правду узнать, родных увидеть, а просто так – пожить, чтобы пожить.
Для этого Артем обучился не получать свежих следов от колючей проволоки. От гнусного помойного вкуса его выворачивало, но он заставлял себя возвращаться к корыту, чтобы хоть чуть-чуть в нем сил почерпнуть. Обучился так работать, чтобы не видеть ничего вокруг, кроме самолетов стрекозиных.
Но слепота не бесплатно досталась. Когда при тебе лежачим людям головы ломают, а ты молчишь, несказанное копится, киснет и гниет. Пока шипами стегали, душевный гной вместе с болью и кровью выходил. А когда ранки стали подсыхать, коркой покрываться – Артем забродил изнутри.
Отбой дали, а он не мог уснуть: ворочался, расчесывал корочки, отрывал коросту… Коросту.
Коросту.
И от бессонницы, от духоты, от чрезмерной телесной близости с другими людьми, как во рву с трупами, плыл. Кто говорил ему про коросту? Кто хотел эту коросту с него смыть? А?
Голова его лежала на коленях какой-то женщины. Этот человек, видишь, какой коростой оброс? Давай, понежнее с ним, малыш… Было мутно, словно он через грязный полиэтилен все видел… Но нет – не сон. Правда. Его голова лежала на коленях… Девушки. Он смотрел ей в глаза снизу вверх, а она на него – сверху вниз, наклонившись. Груди маленькие снизу полумесяцами белыми кажутся. Она обнажена. И Артем обнажен. Он поворачивает голову, целует ее в мягкий втянутый живот… Багровые следы там… Как точки… Сигаретные ожоги… Старые. След ленивых пыток. Он целует ее в этот ожог. Там нежнее, там ранимей. Спасибо, Саша. Она… Она прикасается пальцами к его волосам, ведет руку – приглаживает их, а они – мягкие, но сразу же, как пальцы пройдут, распрямляются упрямо. Улыбка ее рассеянная. Все плывет. Закрой глаза. Знаешь, как я представляла себе мир наверху?..
На следующую смену Артем все оглядывался, когда у Гомера наконец наберется достаточно породы: не терпелось рассказать ему, поделиться, обрадовать – и оправдаться.
Но старик работал совсем медленно, будто никуда не спешил. Он стал тонкий, кожа повисла на нем; взгляд блуждал. Стену Гомер бил щадя, и куски от нее откалывались мелкие, а больше оставалось на ней порезов.
А потом он, так и не накопив породы, взял и сел на пол.
Прислонился спиной, вытянул ноги, закрыл глаза.
Артем заметил первым, раньше надзирателей; швырнул в Леху камень: отвлеки. Сам погрузил высохшего старика к себе, повез вроде как в туннель хоронить, а вывалил к спящим. Схватил потом плети за то, что шел с пустой тачкой – но не за старика.
Артем попросил у Бога пока старика не списывать. Много уже за последнюю неделю просил, как рассчитываться? Но еще раз отпустили – в долг. Гомер не стал умирать: проснулся по гудку вместе с чужой сменой.
Артем исхитрился с ним встретиться у корыта. Не терпелось сказать.
– Слышь, дед? Я вспомнил. Вспомнил, откуда у меня эти самолеты в голове!
– А? – старик был еще оглушен.
– В тот раз, на Цветном. Когда ты напоил меня. Мне кажется, я ее видел. У меня, знаешь, прямо перед глазами… Мерещится. Ты только… Не будешь злиться на меня?
– Ты ее видел?
– Видел. Там, на Цветном. Это она мне рассказала все. Ни при чем здесь твоя тетрадь. Честно.
– Она – на Цветном? Что… Как она…
– Девушка. С белыми волосами. Хрупенькая. Саша. Сашенька.
– Сейчас – не врешь? – голос у старика стал слабый; он хотел Артему поверить, старался.
– Не вру. Не издеваюсь, – твердо ответил Артем.
– Живая? Ты же… Ты же там ел эту дрянь… От нее всякое…
– Я видел ее. Я с ней говорил. Помню это. Вспомнил.
– Постой. Саша? Моя? В этом гадюшнике? В притоне? Она? Что она… Что она там делала? Ты ее видел – как? Она – что?