Сколько ему Саша отвела? Три недели?
И доктор столько же. Проштамповал врачебной печатью приговор. У доктора только печать эта и была, а лекарств не было.
А что делать в эти три недели? Что в них еще делать?
Ко всем вернуться, у всех прощения попросить?
У Ани – за то, что не захотел с ней жить человеческой понятной жизнью, и что детей ей не смог дать. У Мельника – за то, что задурил его единственную дочь. У Сухого – за то, что не смог его никогда назвать отцом, ни когда Артему шесть было, ни когда двадцать шесть. И сказать ему вместо прощай: па, дай денег.
Если еще чуть ноги пройдут – можно еще было бы разыскать Хантера. Выпить с ним напоследок. Сказать: у тебя не вышло, и у меня не вышло. Волосы только выпали, а больше я ничем на тебя не похож. Будут, значит, люди и после меня дальше сидеть в метро, будут жрать глисту, будут мыкаться впотьмах, травить байки, торговать свиным дерьмом и до последнего вздоха воевать. Не открою им камеру, не выпущу на свободу, не научу на солнце не слепнуть.
Потом взять патроны, которые ему Сухой ссыпал, пойти на Цветной, отдать их все Саше, и обняться с ней тихонько, прижаться к ней, лбами и носами соприкоснуться на эти деньги и ничего не делать, а просто лежать и смотреть ей в глаза изблизи. Ну и попросить Гомера, чтобы он забрал ее из вертепа, когда Артем отчалит.
А что, план.
Словно бы японочка быстрей пошла?
– Глянь.
Артем отжмурился.
Освободилась тропинка. Машины с нее были столкнуты, смяты и отжаты в другие ряды. Как будто шел громадный бульдозер и стальным ножом счищал их в сторону. До горизонта была проштроблена в сплошной ржавчине асфальтовая колея.
– Вот, – сказал Артем. – Вот! Кто это, по твоему, сделал?
Сердце запрыгало, закачалось на резиночках в полой груди. Взопрело под непроницаемой химзой тело. Пошла опять от волнения кислая слюна; но Артем держал ее, осаживал. Не хотел останавливаться, терять даже секунды.
Нашли какую-то технику, привезли, работали в секретности наверху, разгребали вечную пробку; пробивали для транспорта дорогу на восток, на Балашиху. Такое, конечно, кроме красных, в полной секретности никто бы провернуть не смог. Значит, этот, в туннеле, не обманул. Надо только домчаться до горизонта, разорвать его, как финишную ленту – и вот: форпост. Место, где люди каким-то чудом наверху живут.
Нет, не зря все.
Не сумасшедший, не идиот, не жалкий фантазер.
– Дай газа, – попросил Артем у Савелия.
Леха дрых. Радио сипело. Расшибался ветер о лобовое стекло. Савелий гнал сто, колея сузилась от скорости, но он и не думал замедляться; Артему казалось, что внизу под тянущей резиной сталкер тоже улыбается своим железным ртом.
Кончились дома, начались странные дебри – с двух сторон поднимаясь над сузившейся дорогой, стволы клонились друг к другу, протягивали ветки, сплетались навесом, пытаясь или обняться, или другого удавить. Но листьев на них не было – как будто они дрались за солнце и за воду, но потратили на это остатки жизни. А те, кто рубил дорогу через машины, прошел, не колеблясь, и через эту чащу.
Потом заросли отошли, распахнулся простор, кое-как заставленный многоэтажными коробками; шоссе Энтузиастов приросло еще двумя рядами в каждую сторону, и все они, кроме просеки, были так же сплошь засижены покойниками; наконец бетонной петлей скрутилась впереди громадная эстакада.
– МКАД пересекаем, – сообщил Савелий. – Балашиха за ним.
Артем привстал на своем месте.
Где там, чудо? Сразу за кольцевой? Неужели вот – стоит пересечь сейчас окружную дорогу, и сразу фон упадет? Нет, счетчик только еще больше зачастил; колея сузилась, тут расчищали ее от падали небрежней, и мчать по ней стало трудней.
МКАД был широченным, как трасса в царство мертвых, и таким же бесконечным. На нем в очередь на судилище встали равно и легковушки, и грузовики, и русские неказистые коробчонки, и вальяжные иностранные лимузины. У некоторых фур были кабины вперед опрокинуты, словно им головы рубили и недорубили; у всех – брюхо распотрошено. Железное стадо растянулось от горизонта и до горизонта; МКАД закруглялся где-то неведомо где, как сама земля.
Но тут земля не кончалась. А продолжалась, та же самая.
Проехали табличку «Балашиха».
Ничто не было вовне МКАДа иначе, чем внутри.
Дома стояли пореже; вместо хрущевок подползли к дороге фабричные развалины. Что тут еще? Киоски разбитые у опрокинутых автобусных остановок; автобусы как газовые камеры с панорамным видом; ветер: рентгены в лицо, с востока на запад летят. День наступает, а никто его не видит. Совсем бы Артему разверить и расстричься, одно удерживает: просека идет дальше. Куда?
– Ну? Где? – спросил Савелий. – Куда ехать, Сус-санин?
– Куда? – спросил Артем у того человека, который в туннеле кашлял.
Почему он ему поверил? Саша же сказала ему: никому не верь.
А как не верить? За что тогда цепляться, Саш?
– Вон! Это че там? – Леха заерзал сзади.
– Где?
– Вон! Че это там, слева? Шевелится! И не одно!
Шевелилось.
Крутилось.
Стояла у дороги, на открытом месте, башня-не башня, мельница-не мельница… Из рельсов, что ли, сваренная крест-накрест конструкция, этажа в четыре высотой, внизу шире, вверху у́же; а к макушке ее был прирощен огромный пропеллер в три лопасти. Восточный ветер, со спеху не разбирая пути, попадался в ловушку, и, чтобы освободиться, крутил эти лопасти.
– И еще вон! Смотри! И еще!
Ветряки брели вереницей, один за другим, по обочине; за первым прятались остальные – один, два, три, четыре, много. Лопасти были метра по три длиной, неровные, обшитые серой от серого неба жестью; одного взгляда хватало, чтобы понять – это рукотворная вещь, не с завода доставленная, а собранная уже после конца, после Войны, недавно, может. Это их недавно строили.
Недавно, сейчас!
Недавно! – наверху! – кто-то возводил эти ветряки, эти мельницы, для чего-то!
Винты крутились вразнобой: казалось, целая эскадрилья шла с аэродрома на взлет – эскадрилья, может, тех самых белопузых тихоходов с прозрачными крыльями. Или эти пропеллеры хотели всю планету передвинуть, перенести куда-то в другое место – к обитаемой звезде какой-нибудь, на которую люди могли бы перескочить и тем спастись?
– Зачем это? – спросил гнусаво Леха с заднего сиденья.
Артем знал.
– Это как у нас на станции велосипеды, – ответил он не сразу, туповато, завороженно. – Это генераторы. Электричество вырабатывают. Из ветра.
– А это зачем?
– Дурак, что ли?! Значит, тут люди живут! Тут! Куда еще такая прорва электричества нужна? Сколько их? Ты глянь! Считай: шесть, семь, восемь, девять! Десять-одиннадцать-двенадцать-тринадцать! И вон там еще! Это целую многоэтажку можно запитать! Или две! Или три! Четырнадцать! Пятнадцать! Шестнадцать! Ты представь?! И это все ведь строил кто-то! Наверху! Как там фон?
– Такой же, – сказал Савелий.
– Ну и хер с ним! Значит, приноровились как-то! Или построили себе что-то для изоляции. Но наверху хотя бы! Зачем-то ведь им нужно наверху, красным? Что-то они знают такое, чего мы не знаем! Свет у них тут! У нас на все метро столько света нет, сколько эти ветряки вырабатывают! Тут целый район людей может с этим светом круглые сутки! Останови, дядь! – крикнул Артем Савелию. – Останови, хочу посмотреть поближе!
Савелий заглох на обочине.
Артем выскочил, заковылял к ветряку, прищурился, задирая голову к небу, к медленным скрипучим лопастям. Все было исправно: из ветра и скрипа эти штуковины делали ток. Ни одна не стояла.
Приблизился Савелий со своим спецназовским, хитрым винторезом настороже. Изучил ветряную мельницу. Осмотрелся по сторонам, прислушался.
– А где люди-то эти твои тогда? – спросил он у Артема. – Где твой район живых людей, которые на этом электричестве и кашу варят, и сортир подсвечивают? А?
– Не знаю, дядь. Прячутся. Это же проезжая дорога. Что им сюда соваться? – объяснил Артем.
– То есть смотрят сейчас за нами?
– Могут.
Савелий вскинул винторез. Приложился к трубке прицела, обвел округу.
– Непохоже. Тут как в Москве, Артем. Порожняк.
– Дорога есть, ветряки построили. Кто-то строил же все это. Рабочие, инженеры, электрики!
– Нету никого, слепой, что ль? Построили и вернулись в метро. Доза же шкалит! Не вышел эксперимент!
Двинулись дальше: с шаговой скоростью, с опущенными окнами, чтобы ни одного человечка не пропустить, ни самого маленького. Но ни единого не было. Деревья голые тянули к небу корявые пальцы, просили чего-то. За деревьями торчали опоры ЛЭП с оборванными проводами, которые издалека не увидеть: дома заслоняли. Ветер путался в пропеллерах. Скрипели винты громоздкие неладно, не сообща, и их совместный скрип не прерывался ни на секунду. Потом стало видно впереди, что ветряки заканчиваются. А форпост так и не появился.
– Дай назад. Проехали, наверное!
Савелий послушался. Пока разворачивался, Артем не дотерпел, опять вылез наружу. Пошел ногами, вслушиваясь, всматриваясь.
Где вы, люди?
Вы же есть! Вы же тут! Ну?! Вылезайте! Не бойтесь, я свой!
Хоть бы вы были и красные. Любые. Наверху разве есть эти подземные цвета? Они тут все под солнцем выгорят же, нет?
Появилась с краю дороги – собака.
Понюхала воздух, лениво забрехала.
Артем поковылял к ней. Это не сторожевой пес был: ошейника нет, породы нет, ничего нет; шерсть белесая с пропалинами, грязная.
– Что? – нагнал его Савелий.
– Видишь?!
– Псина.
– Она нас не боится. Она людей не боится. И смотри, смотри, какая жирная! Она лоснится просто! Домашняя! Понимаешь? А? Тут поселок. Где-то за деревьями. Она прирученная, она в поселке живет, как дворняги у нас на станции. Раскормленная какая!
Выбрели к той, белесой – еще несколько. Встреть Артем собак в Москве, сразу бы выцелил вожака и застрелил, иначе не уйти. Но тут они были другие: не рычали, полукругом не расходились, чтобы загнать добычу; а щурились мирно и только потявкивали. Радиация покорежила их чуть, – у одной пять лап, а у другой рядом с большой головой еще одна, маленькая и слепая, – покорежила, но не озлобила. Они сытые были, вот что.