– Нет. Не сейчас. Сюда их, за мной, – Летягин бас.
– Полкан сказал, если будут чудить…
– Я в курсе, что полкан. За мной их!
– Это что было? – голос знакомый, не Свинолупов, а такой – усталый, ленный; от этого голоса встает перед незрячими глазами бордель, занавески изнутри подсвеченные…
– Все, простите за накладочку. Забираем, уходим! – Летяга.
Стальные ручищи поволокли Артема по полу, товарищи его сзади засучили ногами, замычали – но орденские хорошо обучены, у них не вырвешься.
– Сюда их. Тут клади их. Все, сам разберусь. Поднимайтесь. А вы харей в пол!
– Полкан сказал, всех троих в расход, если че начнется.
– В какое в расход?! Озверели?! – Савелий очнулся.
– Дамирчик, я помню. Я справлюсь. Обыскали их? Пустые они?
– Пустые.
– Все. Давайте. Я быстро.
– Ладно, пацаны… – с растягом согласились, с сомнением. – Пошли. Летяга сам пусть. Его кореш.
Застучали каблуки, как будто удаляясь – но тоже с сомнением, с притворством. Вроде вверх, а вроде и в сторону. Промасленная кожа отпустила рот.
– Это Свинолуп! Это кагэбэ красное! Мы красным патроны! Красным – мы – патроны! Ты сечешь, что делаешь?!
– У меня приказ, братик, – мягко ответил Летяга. – Доставить. Кому, что – не мое дело.
– Красным! Красным! Патроны! Мы с тобой! Их! С ними! В бункере! Пацаны наши там! Десятый! Ульман! Шляпа! Красные их! Ты помнишь это?! Тебя чуть! Меня! Как мы? Как вы – им?!
– Сказано со склада забрать и сюда привезти. И передать.
– Ты врешь! – заорал, сорвался Артем. – Пиздишь, сука! Предатель! Мразь! Ты их! Ты меня! Ты их всех, убитых! Ты пацанов наших! Вы! Ты, и гнида эта старая! Всех предали! За что – они?! За что сдохли?! Чтобы мы – мы! Красным – оружие?! Патроны?!
– Тихо. Тихо! Это помощь! Это не патроны. У них голод. Они на эти патроны грибы будут покупать. У Ганзы. У Ганзы. У самих весь урожай сгнил.
– Я не верю тебе! Вам всем!
– Хеъотень какая-то, – в камень сказал Леха.
– Ты сам-то?! Сам веришь?! Ты?!
– Мое дело…
– А что – твое дело? Я не слышал, думаешь? Что тебе еще сказано… Сказано, убрать меня. Если я не схаваю это, да? Что значит – чудить? Я это схавать должен был? Что мы – мы! – патроны – красным?!
– Прости.
– Не прощу! Тебя – не прощу! Одной крови, сука. Ага. Ты! Ты-то – ты как теперь? Как ты веришь, Летяжка?! Во что?! Теперь?! Это все – для чего?! Для пайка?!
– Ты… Ты не.
– Давай! Ты же знаешь! Мне по херу уже. Я сдохну все равно. Стреляй, говно. Выполняй, что сказано. Вторая, блядь, минус! Только моих отпусти. Этих. Они что? Им старик ничего не должен! Не за что рассчитывать!
Летяга молчал, сопел. Что-то металлическое напряглось рядом. Но было непроглядно, и смерти, которая уже совсем изготовилась, Артем не чувствовал.
– Ну?!
Вонючая кожа снова упихала все звуки обратно в Артема.
– Поднялись, оба, – шепотом приказал Летяга. – Прости, Артем.
Пшикнул пистолет над ухом.
Раз, два, три.
Ничего не изменилось.
Как отличить в кромешной темноте от смерти – жизнь?
А вот как – по вкусу крови и соляры, пороха и масла во рту. Живой.
– За руки взялись! – прошептал Летяга. – Кто отцепится – на месте шлепну.
Они не стали удирать от него вслепую, доверились Летяге в последний раз. Летягина пятерня повела Артема, заткнутого, куда-то, поспешно, и остальных за ним – цепью.
– Эй! Ты как там? Готово? – окликнули их с эскалатора.
– Теперь бегом, – сказал Летяга. – Догонят – меня с вами положат.
Побежали, не глядя и не видя, держа друг друга за холодные, скользкие от предсмертного пота пальцы.
– Куда?! – заорали сверху. – Стой!
Летяга, кажется, сам не знал, куда – бежал просто куда-то. Через полминуты вокруг засвистело, позади застучали ботинки. Они свернули куда-то, спотыкаясь, сталкиваясь, мешая друг другу.
– Кто это, Феликсович этот? – на бегу требовал у Летяги Артем. – Бессолов! Кто это, Бессолов? Кому нас старик продал?! А?!
Прилетел с неба столп света. А они вчетвером – от него, как тараканы.
Ткнулись в тупик, развернулись. Чужой бег стал дальше, потом снова приблизился. И опять расползалось из щелей в черноте смутное грудное гудение, как в самом начале, когда они только спускались на Комсомольскую.
Снова чиркнули рядом безголосые пули, отразились от стены, отлетели наугад, нехотя пощадили.
– Бессолов, кто такой?! – не отставал Артем. – Кто это?! Ты знаешь, Летяга! Ты знаешь! Скажи мне!
Летяга остановился, запутался: может быть, тут везде было одинаково черно, везде далеко до теплой красной жизни, и нельзя было найти никакое направление.
Зажег фонарь.
– Вон они! Вон! Там!
Стояли у сваренной решетки. Летяга примерился, снес выстрелом навешенный замок, втроем рванули прутья, втиснулись, ползком-ползком от смерти, на карачках по-глупому, вдруг поленится за ними гнаться?
– Ааааааааааа…
Это нарастал стон, распевался хором, в лицо как ветер дул из трубы, по которой они ползли. И уже вибрировали с ним в унисон барабанные перепонки, сердце и селезенка. А сзади не отставали, старались выполнить приказ, щекотали лучами затылок, выбирали цель.
Летяга уперся; железная крышка какая-то. Из-за крышки гудело так, словно она была к скороварке на огне привинчена, и вот-вот ее могло вынести взорвавшимся паром.
Надавил на крышку – тщетно. Уже ржавчина корни пустила, соль срастила затвор с косяком. Вжикнула пуля, укусила последнего из них – Савелия.
– К стене!
Летяга вытянул руку, обернул к погоне свой фонарь, выслепил их, раз, раз, раз, послал в ответ свинца, ранил кого-то, кажется. В закупоренной кишке трудно не попасть.
И оттуда вернули сторицей.
– Помогите, ну, бль, что?!
Ударили вдвоем, втроем ногами, железо впереди заколебалось, шатнулось. Савелий еще поймал, ойкнул, его уже мягкого втащили за собой в лопнувшую дыру. Вывалились – под самым потолком в туннеле. В тысячу кричащих человек. На головы упали, не расшиблись.
Стало теперь ясно, что тут стонали.
– ЖРААААААТЬ!!!
Нигде и никогда прежде Артем не видел разом столько народа. Туннель был необычный – широченный, на два пути сразу, с прямыми сводами; людьми он был залит весь, сколько хватало глаз.
Здесь было море из людей. И море бушевало.
Они вчетвером выпали метрах в пятидесяти от станции – и погребли через живые тела туда, на свет. Савелия тянули за собой, не смотря уже, где там его ударило пулей. Савелий поймал Артема за ворот, подтянулся к его уху со своего танкистского роста, закричал-шептал в ухо, Артем услышал, но отмахнулся: ну что ты говоришь такое?! Жить и жить еще тебе! Остановиться на месте было нельзя – толпища эта колыхалась и могла раздавить их о стены или подмять под себя. И еще надо было идти, чтобы потеряться в давке: погоня могла последовать за ними в любую секунду.
Тела тут были тощие, изморенные, кожа на них свисала. Пробираться через них было ощутимо: безмясые кости цеплялись о идущего, как ребра терки, и будто состругивали с каждого проходящего немного чего-то – себе. Это голод их собрал и сюда согнал со всей Красной Линии, понял Артем. Но почему сюда?
– ГРИБООООООВ!
Странно, как они держались на ногах – ясно казалось, что никаких сил в этих худых палках быть не может. Но держались не все – то и дело приходилось спотыкаться о что-то сдавшееся, ботинки вступали в мягкое – может, в животы? – и скатывались на твердом и округлом. Но ни о чем другом, кроме грибов, живые плакать уже не могли.
Направление было угадать легко: все головы в туннеле были повернуты в одну сторону. И между ревом они тихонько распевали слово «Комсомольская».
Они двинулись вместе со всеми и сквозь всех – к Комсомольской. Навстречу им были одни затылки. Стриженые, простоволосые, обритые, серые и белые. Как будто тут без лиц люди обходились.
Артем обернулся – и увидел, как из потолка солдатиком в волны ныряет одна черная фигура в орденской балаклаве, за ней еще одна. Летяга не стал выполнять приказа, но другие ослушаться не могли. Буруны проглотили ныряльщиков; сейчас они поплывут искать Артема, чтобы его утопить.
Он удвоил усилия, пошел на полусогнутых, чтобы его черная форма спряталась за чужими бурыми плечами; и остальных одернул.
Говорить между собой было нельзя: плач и рев человеческого моря все скрадывали, получалось только открывать и закрывать рот без звука. О чем бы ни хотелось сказать, получалось про грибы.
Пробились на Комсомольскую. Радиальную, красную.
Снизу, с путей посмотрели на нее – огромную, торжественную и страшную.
Станция чем-то походила на Библиотеку имени Ленина: тоже была высокая, как двухэтажная, и уже совсем какая-то нездешняя – своды прямоугольные, никаких скруглений, колонны высоченные, античные, с завитыми пшеничными колосьями, упирающимися в потолок.
Она вся про хлеб была, про самое важное, эта станция: храм урожая у безбожников. Колонны облицованы бурым мрамором в красных брызгах, стены у путей – кафелем, как в пыточных, а колосья под потолком из бронзы отлиты, как мечи.
Толпа стояла и на платформе, и на путях; те, кто были на путях, хотели взобраться на платформу – а те, кто держался на платформе, старались не упасть на пути. И все перли, распевая грудным стоном голодный гимн, куда-то дальше, вперед. Станция была в полумраке; сверху падали, рыскали по белым и голым черепам-гребням фонарные лучи, как если бы искали в бурной воде спасшихся после кораблекрушения.
Артем задрал голову.
У Комсомольской был второй этаж – балконы, которые опоясывали всю станцию метрах в четырех над платформой. И эти балконы пока не затопило. Там стояли только красноармейцы с автоматами, оперев для удобства стволы о балюстраду. Но в кого им было целиться? Не во всех ведь сразу?
Между бойцов были расставлены офицеры; что-то они пытались кричать в громкоговорители, но толпа своим рокотом забивала и их электрический надрыв.