– Рейх затопило весь. Пушкинская рухнула. Таджики расширяли криво. Рухнула, а потом и соседние. Затопило.
– Таджики криво… – криво улыбнулся Артем. – Таджики во всем виноваты. Суки какие.
– Все разбежались. С Тверской – на Маяковскую. С Чеховской – сюда люди пришли.
– А война что?
– Мы не знаем. Никто ничего не знает.
Поделом вам, думал Артем. Может, Господь и вправду слушает, принимает жалобы. Кто-то, может, та женщина из тачки, успела богу наябедать перед тем, как у нее голова от арматуры лопнула. Господь посчитал на костяных счётах, сколько в Рейхе грешников, а сколько праведников, и постановил Рейх закрыть и опечатать. Только зачем и открывал?
А Гомер что?
– Старик не знаете, спасся? С Чеховской? – приставал Артем к железнодорожникам. – Гомер?
От него шарахались.
Взяли его к врачихе: та среди укусов от колючих плеток нашла кровоточащие язвы, лучами, как шилом, в коже проделанные. Сказала: недолго. Переливание нужно срочное, но доктору по дурным болезням переливать нечем и нечего. Пулю выковыряла, ругаясь на Артема, перебродившей бодягой залила дыры, проложила мятой тряпкой, чтобы из застеганной кожи туда капало. Дала просроченного анальгина. От него похорошело. Вот где Савелий его брал.
– Мы что теперь? – спросил Летяга. – Надо нормального врача найти тебе. Не эту пизду ивановну. Юшки тебе твоей обратно плесну. С процентом.
– Не. Я к блядям, – сказал Артем, едва анальгин подул ему на раны. – Потом рассчитаемся.
– Ну и я, – подмигнул Леха. – Мне тоже пеъеъивание нужно сделать.
– На твоем месте, Темыч, я бы молился лучше, – покачал головой Летяга.
– Без сопливых как-нибудь, – ответил Артем.
– На, пулек возьми.
Артем взял.
– Сдаваться пойдешь? – он заглянул в косые Летягины глаза.
– Не. Старик дезертиров не прощает.
– А если меня сдашь?
– Тогда меня Анька твоя сгнобит, – сказал ему Летяга. – Еще что хуже. Ладно. У меня тут тоже есть одна любимая. Там вон. Умаешься – приходи.
– Отвести тебя? – спросил Леха.
– Не надо. Я вспомнил.
Правда, вспомнил.
Расстались.
Артем, ковыляя прочь, прячась в толпе, еще оглянулся: расстались ли? Для этого важного дела не хотелось ни у кого помощи просить. Цветной кишел сбродом. Кто тут агент красных, кто Ордена, а кто Ганзы? Слушают, ищут его. Наверняка ищут.
Правая рука в кармане. Нагана из пальцев не выпускал.
А у Саши пусто оказалось.
Внутри никого, дверка заперта.
Забеспокоился: а если ее Бессолов отсюда забрал? А если с ней что-нибудь похуже случилось?
Напротив-наискось был смурной кабак на полтора места. Отгороженный «дождиком» из соломки от потолка к полу. Можно было так устроиться, что Сашина шарашка отсюда видна была сквозь соломенные струи, а Артема прохожим было бы сразу не узнать.
Артем глядел на запертую дверь. Хотел думать о Саше, а думалось об Ане. Надо же, Владивосток. Почему она раньше про Владивосток не говорила? Ему, может, с ней лучше жилось бы, если бы он про Владивосток знал.
Рядом бубнили, склонившись, двое мокрых фашистов. Оглядывались на Артема подозрительно. Он тужился почувствовать к ним ненависть, но не удавалось никак: весь перегорел на Комсомольской. Чтобы их успокоить, заказал к анальгину спирта. На еду смотреть не мог, кружило от одной мысли.
– Дитмар… – дошелестело до Артема сквозь нарочно зажеванные слова. – Дитмар…
Он посомневался и решился.
– Дитмара знаете? – поинтересовался он у этих.
– Ты кто?
– У него работал человек. Илья Степанович. Книгу для него должен был писать. И с этим человеком еще один. Звал себя Гомером. Товарищ мой.
– Кто ты, спрашиваю.
– Я для Дитмара выполнял задание, – шепотом признался Артем. – На Театральной.
– Агент? – фашист подсел вплотную.
– Диверсант.
– Дитмар героически…
– Я в курсе.
– Вся его агентура ко мне перешла, – заявил тот. – Теперь со мной работать будешь. Я Дитрих.
Артему от этого стало смешно. На Дитриха он уже глядел немного из-под облаков. Оттуда многое смешным могло показаться. Но не все.
– Мужик, – Артем вытер губы тыльной стороной ладони, показал Дитриху жидкую кровь. – Дай помереть спокойно.
– Облученный? – понял Дитрих и отодвинулся. – Ты тот сталкер, что ли? Завербованный?
Артем под столом потянул на себя осторожно револьвер, чтобы бойком за карман не цеплялся.
– Знал Гомера?
– Тебя разве там не убили, на Театральной?
– Как видишь.
Похоже, в жизненное пространство Дитмар его без лишних согласований определил.
– Ладно… Если ты ветеран наш…
– Не ори. Тут вокруг уши.
– Здесь они. Выбрались. Рядом пьют. И тот, и другой. Тоже мои подопечные. Проводить?
– Проводи.
Гомер жив. Слава тебе. Надо его найти, подождешь, Саша?
Это Артему неделя осталась или сколько там. А Гомер никуда не собирался. Надо хотя бы Гомеру, в его тетрадку, исповедоваться. Пускай запишет все себе. Про вышки, про ямы, про туннели, про грибы и про патроны. Про Орден про блядский пускай запишет все. И главное, святое – про то, что мир есть.
Хотел историю, вот тебе история.
Оказывается, старик всего-то в двадцати метрах сидел. Пили с Ильей Степановичем угрюмо, не чокались.
А увидел Артема – загорелся.
Гомер был встрепан – седые волосики венцом вокруг лысины топорщились и в лампочном желтом свете казались золотым нимбом. Оправился. В руках у него была курица – та самая, Олежкина. Никто ей не отвернул шею, никто в суп не сунул; она отожралась даже на фашистских кормах, лоснилась, зараза.
Артем поднялся к нему, обнял старика. Сколько не виделись? Год?
– Живой.
– И ты живой.
– Ты как, дед?
– Я-то как? Да вот. Начали с Ильей… Работать, – Гомер посмотрел на Артемова провожатого. – Здравствуйте.
– И как идет? – спросил Артем у Ильи Степановича.
– Хорошо, – ответил тот Дитриху. – Пишем. Получается.
– Славно, – сказал Артем. – Пойдем, деда, пройдемся, что ли? Спасибо, геноссе, – кивнул он Дитриху. – Век не забуду.
Дитриху нужно было, конечно, за ними, подслушивать. Но за соломенным дождем стыли грибы и грелась бодяга. И Рейха больше, кажется, не было.
– Со станции ни ногой! – строго распорядился он. – До дальнейших распоряжений.
Побрели через комнатенки: бабы на коридор как бусы насажены. Как тут найти угол поукромней?
– Пишется? – уточнил у Гомера Артем пока что.
– Не то что бы.
– А что?
– У Ильи жена повесилась. Наринэ. Пьет он.
– Когда? Когда случилось?
– Ну, пару дней мы поработали – и… А фюрер требовал… Каждый день приходил лично, читал, спрашивал. Пришлось мне за двоих, в общем. Зато Илья обещал в соавторы взять. Имя на обложке и все дела. Лестно?
– Ого, – Артем поглядел на Гомера. – И как он, фюрер?
– Ну… Если так… В быту… То обычный.
– Обычный, – сказал Артем. – Надо же. Самый обычный человек. И тоже наверняка какой-нибудь Василий Петрович.
– Евгений Петрович, – поправил его Гомер.
– Почти, – усмехнулся Артем. – До уродов дошли уже? В учебнике?
– Не успели, – ответил Гомер и мимо посмотрел. – И теперь непонятно уже, успеем ли. Все разбежались. Рейху конец. Фюрер делся куда-то.
Курица расправила крылья, как будто бы для полета; а Гомер, зная уже куриные повадки, выставил ее на вытянутых руках подальше. Она поджалась и нагадила на пол.
– Несется хоть? – поинтересовался Артем.
– Нет. Бойкотирует, – невесело улыбнулся старик. – Хоть я ее уже скорлупой и запичкал. Фиг знает, в чем дело.
Шли далее, разговаривали мимо битых фашистов и вдохновленных блядей, под чужими ахами и охами, между посвистом хлыста, подстраиваясь под ритм чьей-то испорченной любви.
– Ну что. Не придется зато совесть глушить, – сказал Артем, чувствуя, как через усталость подступает зуд: все рассказать. – Теперь можешь свою собственную книгу. Как хотел.
– Свою, которую никто печатать не станет.
– Смотря, что напишешь в ней.
– А что я напишу?
Показалось, что кто-то тащится за ними. Обернулся раз, другой. Вроде рассеялся человечек в мареве. Может, и не за Артемом шел, а по своим веселым делам. А может, приотстал, чтобы глаза людям не мозолить.
Рука на нагане.
– Ты Сашу нашел свою? – спросил Артем у Гомера.
– Свою? Нет. Ты…
– Она тут, дедуль. Вчера тут была. Я говорил с ней. Про тебя.
– Ты знаешь?.. Знаешь, где она?
– Знаю.
– С ней все в порядке? Куда мы? Давай лучше к ней… И что… Она здесь… что делает?
– Что тут женщины делают, дедуль? Работает.
– Не, брось! Саша?.. Не верю.
– Ну.
– Неправда!
– А скажи… Про Хантера – правда? Что он спился? Я ведь и не знал, что вы знакомы.
– Хантер? Ты его тоже?.. Откуда?
– Он меня в поход и отправил. Тогда. Против черных. За ракетами. Я не рассказывал? А он – не рассказывал? Он не из-за этого ли пил? Не из-за черных? Или отчего?
– Он? Не знаю. Он… Мы с ним вообще мало говорили. Недостаточно.
– Ты ведь это о нем книгу писал. Свою, ту, в тетрадке. Как же?
– Не знаю. Он, понимаешь… Не настоящий герой. Я хотел из него героя сделать. Чтобы люди читали и вдохновлялись.
– Поэтому ты его непьющим сделал?
– Откуда ты…
– Говорю тебе: мне Саша все это. Не веришь, что ли?
– Мне к ней надо. Посмотреть. Я сам хочу убедиться.
– Попозже. Потерпи. Важно. Вот, кажется, тут никого… Заходи. Погоди, я тут проверю все…
– А по поводу Хантера… Да! Ну кому захочется про алкоголика читать? Идти за ним? Понимаешь? Миф должен быть. Красивый. Люди сидят в темноте, в безнадеге. Им свет нужен. Они без света совсем опустятся.
– Понимаю. А теперь ты послушай.
Артем наклонился к нему, и в стариковское волосатое ухо горячечно зашептал:
– Люди сидят в темноте, дед, потому что от них свет прячут. Запад не уничтожен, дед. И Россия не вся. Есть другие выжившие. Весь мир выжил почти. Не знаю уж, как они там живут, но… Владивосток, Полярные Зори твои, Париж, Америка.