– Тост! Мы с батькой это с твоим уже обсудили, Артемий. Со мной, товарищи, случился форс-мажор. Я влюбился. И любовь моя проживает на станции Краснопресненская. Я понял: пора. Тридцать восемь. Так что покидаю родную и любимую станцию ВДНХ и переезжаю к невесте на Ганзу. В общем, я за что? За то, чтобы каждый из нас, Артем, нашел свое место. А мое место свободно теперь – для тебя!
Артем кивнул, встал, чокнулся, сел. Зашептал Сухому:
– А мы сколько продержимся?
– Не знаю. Грибы, видишь… На свинине сколько-то. Только кормить нечем будет. Весь корм с Ганзы идет же…
– Да с каких пор Ганза вообще кормами торгует? Откуда у них-то? Их хворь не тронула, что ли?
– Комбикорм, говорю же. Не из грибов, намешано чего-то. Но порось ест, рыло не воротит, вес прибавляет хорошо.
– А свинари, что, не интересовались, чем вообще кормят? Откуда берут? Может, мы сами такое сумеем…
– Не знаю. Мы не спрашиваем. Вроде, Ганза у красных берет. По слухам. Попробовали – порось ест, ну и чего придираться, мы…
– Откуда у красных? У красных же…
– Петр Ильич! Откуда комбикорм везут, не помнишь?
– Дак с Комсомольской, по-моему. Помню, они говорили, рядом. Свежее. Хотя так себе свежее в последние-то разы.
– С Комсомольской?
Слюна притекла в рот соленая и горькая. Горло схватило спазмом, ни проглотить, ни продохнуть.
– С Комсомольской?! От красных?!
– От Ганзы…
– Какая разница.
– А что с ним не так?
– Не задаешь лишних вопросов, да? Блокада, бля?
– Мне людей надо кормить, Артем. Двести душ. Есть – и ладно. Вот будешь когда начальником станции, поймешь…
Артем встал.
– Можно?
– О! Виновник торжества! Валяй тост, Артем!
И он вытянулся во фрунт, как будто и правду собирался сказать им тост. Только пальцы воздух сжимали вместо стакана.
– Там за мной пришли люди. Якобы с Ганзы. Хотят меня забрать и увести, чтобы я не успел вам этого всего рассказать. Если не отдадите меня – говорят, введут блокаду.
Люди за столом зашикали, песня, которую затянули уже было, про подмосковные вечера, замялась. Кто-то жевал еще, но потихоньку.
– Москва – не единственный город, где люди выжили. Вчера на Полисе всем объявили, что есть другие. Скоро вам тут тоже сообщат. Считайте, я первый. Весь мир живой! Питер, Екатеринбург, Владивосток. Америка. А не слышали мы, потому что они радио глушилками давили.
Стояла тишина – гробовая. Люди слушали, остолбенев.
– Мы не должны тут жить больше. Мы можем собраться и уйти. В любой момент. Сейчас. Куда угодно. В Муроме, триста километров от Москвы всего, уже фон нормальный. Люди на поверхности живут. Это Москва мертвая, зараженная, потому что над ней боеголовки сбивали. Нам не надо тут. Нам тут нельзя. Я вам предлагаю, я вас прошу: давайте уйдем.
– Зачем? – спросили у него.
– Триста километров переться, и что там?
– Да что вы слушаете его, он с приветом же на эту тему!
– Зачем? Потому что человеку под землей не место. Потому что вы в туннелях живете, вас – держат – в туннелях! Как червей! Вы помните об этом хоть? Войны эти идиотские, сами с собой воюем… У нас тут нет завтрашнего дня. Это кладбище, метро. Мы никогда тут никем не станем. Мы не будем тут людьми. Ничего нового не сделаем. Не вырастем. Мы тут болеем. Вырождаемся. Воздуха нет. Тут места нет. Тут тесно.
– Нам хватает, – сказали ему.
– А Душанбе выжило? – несмело поинтересовался кто-то.
– Не знаю.
– Это ты нас-то – с червями?
– А что, если Америка целая, то война еще идет? – подумали за столом.
– В городе Муром есть монастырь. Выкрашенный в белый. И купола над ним голубые. Цвета неба. На берегу реки стоит. И вокруг лес. Идем туда? Разведчиков сначала, пока соберутся все. Транспорт найдем какой-нибудь, починим. Женщин с детьми – машинами.
– А жрать там что?
– А тут вы что жрете?! Вы тут… Черт с вами. И никак, видно, иначе нельзя тут! В этом беда! В этом месте! Это – не убежище! Это склеп! Отсюда бежать надо!
– Ну дак и беги, епта, – сказали ему смурно и негромко. – Че те одному-то не бежится? Че ты людей тащишь? Маесей, бляха.
– А что, его Ганза за что выдать-то просит? Убил кого-то? – полюбопытствовала какая-то женщина.
Артем оглянулся на Сухого. Тот водил глазами по столу, как будто в поисках Артему поддержки. Но не вмешивался.
Артем вытер лоб.
– Хорошо. Ладно. Я собираю экспедицию. Пока – разведочную. Пойдем исследовать на восток. Посмотрим, где там пригодно для обитания. И когда найдем, вернемся за остальными. Кто со мной?
Никто не ответил. Жевали, глазели, пили. Не ответил никто.
Аня отложила нож в сторону. Поднялась.
– Я. Я с тобой.
Постояли вдвоем. Потом зашебуршало.
Чахоточный Кирюха забрался на скамью ногами, чтобы его было видно. Пискнул решительно:
– Я тоже! Я поеду с вами! Из метро! В Полярные Зори!
Как сидел, так и встал – между Аней и Артемом. Они переглянулись.
Наталья, его мать, отскочила от стола, полетели и разбились об пол стаканы.
– Живо сюда! Все, спать идем!
– Ну ма! Ну в Полярные Зори!
– Никуда мы не поедем! Мы тут дома!
– Ну хоть отпусти съездить…
– Нет!
– Это же верх, Наталь… – произнес Артем. – Там же воздух. Другой. Свежий. Тубер же…
– Тубера нет, другое есть! Чума какая-нибудь! Там вон, люди говорят, американцы! Американцам нас сдать?!
– Ты не хочешь – его отпусти. Он тут же… Сама говорила. Сколько ему?
– Ты – у меня?! – она задохнулась. – Ты сына у меня?! Ах ты гад… Не дам! Не разрешу! Кирюшку! Слышали?! Сына хочет отобрать! Американцам его! Как игрушку! И сам… И нас!
– Дура, – сказал ей Артема. – Сука.
– Катись сам в свой верх! С червяками нас сравнивать! Не пущу! Не смей! Отнимают!
– Не давай ему ребенка! Он же с припиздью, все знают! Куда он потащит его?!
– Не дадим! Это уже какой-то беспредел!
– Я с вами хочу! – заплакал Кирюха. – Я хочу на верх посмотреть!
– Да сдать его этой Ганзе, и делов, – сказал кто-то. – Пускай разберутся.
– Ну и вали! Если тебе тут с нами тяжело! Вали, предатель!
Стали отодвигаться от стола, вскакивать.
– Ну и сидите! Жрите! Жрите друг друга дальше! Пускай вами тут крутят! Как баранами! Хотите сами дохнуть – дохните! В дерьме возиться – возитесь! Свое гребаное прошлое перекапывать – давай! А дети в чем виноваты?! Детей вы зачем заживо хороните?!
– Ты сам-то баран! Сам-то продался! Никто с тобой никуда не пойдет! Куда ты нас, в ловушку завести?! Сколько тебе заплатили?! Да сдать его! Еще из-за этого говна отношения с Ганзой ломать!
– Так, хватит! – встал Сухой, прикрикнул.
– А ты за своим присмотрел бы! Вон он там, продался каким-то! Мало нас травил сколько! Мы, может, и не болели бы, если ты, сволочь, все время герметику нам не нарушал! Ты не лезь к нам, в наше! Мы сами, ясно?! Это – наш – дом!
– Тееем, я с тобой, я с вами, пожаааалста!
– Вали! Проваливай! Пока не выдали! Страдать еще за него!
Кирюхина рука нашарила Артемов указательный палец, обняла-вцепилась, но Наталья дернула – и утащила его.
Глаза у Артема потекли.
– Пап… – он оглянулся на Сухого. – Пап. А ты – что?
– Я не могу, Артем, – мертвым голосом прошелестел Сухой. – Не могу с тобой. Как я людей брошу?
Артем поморгал.
Голова кружилась. Стояло булыжником в глотке сожранное.
– Да ебись оно все конем в этом вашем метро! Я за вас сдохнуть готов был, а тут и сдохнуть-то не за кого!
Смел с грохотом и лязгом со стола тарелки с человеческой свининой, опрокинул скамью.
За ним шагала – Аня; и плелся зачем-то следом Илья Степанович.
– Ты, что ли, наверх собрался? – спросил у него Артем.
– Нет. Я нет. Я тут. Я про вас… Артем… Я про все это… Разрешите написать, а? Мне разрешите – книгу? Я в ней все, как есть… Честное слово!
– Пиши, бля. Ни хера ты не напишешь. И никто это читать не будет. Прав Гомер, сука старая. Всем сказки нужны!
На западе было алое закатное небо, а на востоке – кристальное, чистое и звенящее, как вымытая бутылка. Все облака смели с него и вбивали теперь по одному в зенитную синеву серебряные гвоздики один за одним.
Побросали в багажник еды, патронов, стволы, фильтры. Канистр с солярой там было еще три целых. Хватит пол-Земли проехать.
Ярославское шоссе, широченное, уходило от ВДНХ сразу на другой край континента. Было оно заставлено недоехавшими, но виднелась между застрявшими в прошлом тонкая колея, по которой можно проехать туда – куда-то. Дома мертвые золотились по контуру, и на прощальный миг Москва казалась Артему теплой и настоящей.
Надоела резина на коже и надоело собираться. Хотелось уже сейчас без нее. Хотелось уже скорей мчаться с опущенными стеклами, ловить встречный воздух открытой пятерней, дышать им, теплым и свежим. Ничего, часа через три или четыре, может, вообще снимут они эти противогазы и зашвырнут из окна куда подальше.
Обнялись все-таки.
– Куда вы? – спросил Сухой.
– Куда угодно. Куда мы, Ань?
– Во Владивосток. Хочу на океан.
– Значит, во Владивосток.
Белую Савельеву шкуру Артем перестелил Ане: надо беречься, ей еще детей рожать. Убрал наган в бардачок. Завел мотор. Хлопнули дверьми.
Сухой наклонился к нему. Попросил опустить стекло. Прогундел в хобот:
– Артем. Не суди людей. Люди не виноваты.
Артем послал ему воздушный поцелуй.
– Пока, дядь Саш. Чао-какао.
Сухой кивнул, отошел. Илья Степанович, ежась, помахал рукой. Больше провожающих не было.
Артем положил руку Ане на коленку. Она накрыла его перчатку своими двумя.
Японка чихнула синим, запела походную и рванула с места – и сразу туда, в волшебный и невероятный город Владивосток, стоящий на теплом шальном океане – через громадную и прекрасную неведомую страну, населенную настоящими живыми людьми.
В спину им был – солнечный ветер.