Одежда его лежала ровно на том месте, где он ее сбросил: на проходе. Аня не прибрала ее, не расшвыряла. Переступила только, будто боялась дотронуться. Заразиться. Может, и вправду боялась.
Наверное, ей одеяло и было всегда нужнее. Он уж как-нибудь согреется.
Хорошо, что ушла. Спасибо тебе, Аня. Спасибо, что не стала со мной разговаривать. Что не стала мне отвечать.
— Спасибочки, бля! — сказал он вслух.
— Можно? — отозвался кто-то сквозь брезент и прямо над ухом. — Артем? Не спите?
Артем пополз к своим порткам.
Снаружи, усевшись на раскладной походный табурет, ждал старик со слишком мягким для своего возраста лицом. Сидел он удобно, уютно, равновесно, и было ясно, что расположился он тут давно, а уходить не собирается вовсе. Старик был чужим, не со станции: морщился, неосторожно вдохнув носом. Пришлых видно.
Артем сложил пальцы козырьком, и закрывшись этим козырьком от алого света, которым была залита станция ВДНХ, вгляделся в гостя.
— Чего тебе надобно, старче?
— Вы Артем?
— Допустим, — Артем втянул носом воздух. — Зависит.
— Я Гомер, — заявил старик, не вставая. — Зовут так.
— Правда?
— Я книги пишу. Книгу.
— Интересно, — сказал Артем голосом человека, которому неинтересно.
— Историческую. Как бы. Но про наши дни.
— Историческую, — повторил Артем осторожно, оглядываясь по сторонам. — Это зачем? История-то, говорят, все! Кончилась.
— А мы? Кто-то должен ведь обо всем, что с нами тут… Обо всем, что с нами тут происходит, потомкам рассказать.
Если не от Мельника, думал Артем, то кто? От кого? Зачем?
— Потомкам. Святое дело.
— И надо о самом главном, с одной стороны, рассказать… Чем мы тут живем. Все вехи и перипетии, так сказать, отразить. А с другой — как это сделать? Сухие факты забываются. Чтобы люди запомнили, нужна живая история. Нужен герой. Искал вот материал. Пробовал всякое. Казалось, нашел. Но потом взялся… И не сработало. Не получилось. А потом услышал про ВДНХ, и…
Было видно, что старику нелегко объясниться, но Артем не собирался ему помогать; он все не мог понять, что же сейчас будет. Зла от старика не шло, одна неуместность, но что-то скапливалось в воздухе, что-то образовывалось между ним и Артемом такое, что должно было вот-вот разорваться, ожечь, и посечь осколками.
— Мне про ВДНХ рассказали… Про черных — и про вас. И я понял, что должен именно вас найти, чтобы эту…
Артем кивнул: дошло наконец.
— Отличная история.
И, не прощаясь, зашагал прочь, сунув вечно зябнущие руки в карманы. Старичок застрял сзади на своем удобном табуретике, что-то еще объясняя Артемовой спине вдогонку. Но Артем решил: оглохнуть.
Поморгал — глаза привыкли, можно больше не щуриться.
К тому свету, который на поверхности, они дольше привыкали. Год. Это быстро! Большинство жителей метро от солнечного света, даже от такого, облаками придушенного, ослепли бы, наверное, навсегда. Всю жизнь впотьмах ведь. А Артем себя видеть наверху заставил. Видеть тот мир, в котором родился. Потому что если ты не можешь солнце потерпеть — как ты наверх вернешься, когда время придет?
Все в метро родившиеся росли уже без солнца, как грибы. Нормально: оказалось, не солнце нужно людям, а витамин D. Оказалось, солнечный свет можно в виде драже жрать. А жить можно и на ощупь.
В метро общего освещения не было. Не было общего электричества. Совсем ничего общего не было: каждый сам за себя. На некоторых станциях наловчились вырабатывать достаточно света для того, чтобы было почти как раньше. На других — его хватало на одну лампочку, горящую посреди платформы. Третьи были забиты густой чернотой, как в туннелях. Если приносил туда кто-то свет с собой в кармане, то мог выловить из ничего по кусочкам — пол, потолок, мраморную колонну; и из темноты сползались на луч его фонарика жители станции, желающие немного посмотреть. Но лучше им было не показываться: без глаз они вполне приучились существовать, но рот-то у них не зарос.
На станции ВДНХ жизнь была налажена крепко, и народ был балованный: у отдельных людей в палатках горели утащенные сверху маленькие диоды, а для общих мест имелось старое еще аварийное освещение — лампы в красных стеклянных колпаках; при таком было бы удобно, положим, негативы фотографий проявлять. Так вот и Артемова душа медленно в этом красном свете проявлялась, появлялась из проявителя, и видно становилось, что снята она была еще там, наверху, майским ярким днем.
А другим днем — октябрьским, пасмурным — засвечена.
— Отличная история, а, Жень? Помнишь черных? — шептал Артем; но отвечали всегда другие. Всегда не те ему отвечали.
— Здоров, Артем!
— О, Артем!
Здоровались все. Кто-то улыбался, кто-то хмурился, но здоровались — все. Потому что все помнили черных, а не только Женька с Артемом. Все помнили эту историю, хотя не знал ее никто.
Станция метро ВДНХ: конечная. Дом родной. Двести метров в длину, и на них — двести человек. Места как раз: меньше — не надышишься, больше — не согреешься.
Построена станция была лет сто назад, во времена прежней империи, из ее имперского обычного материала: мрамора и гранита. Замышлялась она торжественной, как дворец, но была, разумеется, закопана в землю, так что вышло среднее между музеем и усыпальницей. Прадедовский дух тут был, как и в прочих всех станциях, даже и более новых, совсем неистребим. Вроде и выросли жители метро, а все сидели у каких-то древних стариков на их бронзовых коленях, и слезть было нельзя — не отпускали.
Закопченные колонны развесистые, в арках между ними развернуты древние и изношенные армейские палатки: в каждой — семья, в некоторых — по две. Семьи эти можно запросто перетасовать, никто, наверное, разницы и не заметит: когда живешь вместе двадцать лет на одной станции, когда между твоими тайнами и соседскими, между всеми стонами и всеми криками — брезента один слой, так получается.
Где-то, может, люди бы и съели друг друга уже — зависть ведь, и ревность к Богу, что он чужих детей больше любит, и невозможность разделить с другими своего мужа или жену, и жилплощадь вполне стоит того, чтобы за нее удавить; но не тут, не на ВДНХ. Тут вышло как-то просто — и по-свойски.
Как в деревне или как в коммуне. Нет чужих детей: у соседей здоровый родился — общий праздник; у тебя больной — помогут тянуть, кто чем. Негде расселиться — другие подвинутся. С другом подерешься — теснота помирит. Жена ушла — простишь рано или поздно. На самом деле ведь никуда она не ушла, а тут же осталась, в этом же мраморном зале, над который сверху навалено миллион тонн земли; разве что теперь за другим куском брезента спит. Но каждый день будете встречаться с ней, и не раз, а сто. Придется договориться. Не получится представить себе, что ее нет и не было. Главное — что все живы, а там уж… Как в коммуне или как в пещере.
Путь-то отсюда был — южный туннель, который вел к Алексеевской и дальше, в большое метро, но… Может, в том и дело, что ВНДХ была — конечная. И жили тут те, кто не хотел уже и не мог никуда идти. Кому дом был нужен.
Артем остановился у одной палатки, замер. Стоял, просвечивал им внутрь сквозь изношенный брезент, пока наружу не вышла тетька с отечным лицом.
— Здравствуй, Артем.
— Здравствуйте, Катерина Сергевна.
— Жени нет, Артем.
Он кивнул ей. Захотелось погладить ее волосы, за руку взять. Сказать, мол, да я знаю, знаю. Я все знаю на самом деле, Екатерина Сергеевна. Или вы себе это говорите?
— Иди, Артем. Иди. Не стой тут. Поди там, чайку выпей.
— Так точно.
С обоих концов зал станции был обрублен по эскалаторы — сами замуровали и законопатили себя внутри, чтобы с поверхности воздух отравленный не тек… Ну и от гостей всяких. С одной стороны, где новый выход — наглухо. С другой, где старый — оставили шлюз для подъема в город.
Там, где глухая стена — кухня и клуб. Плиты для готовки, хозяйки в фартуках суетятся, варганят обед детям и мужьям; ходит вода по трубкам угольных фильтров, журчит, сливаясь в баки, почти прозрачная; то и дело чайник свистеть начинает — со смены с ферм забежал гонец за кипяточком, вытирает руки о штаны, ищет среди кухарок свою жену, чтобы за мягкое ее прихватить, о любви напомнить, и заодно досрочно полуготового чего-нибудь кусок схарчить.
И плиты, и чайники, и посуда, и стулья со столами — были все не свои, а колхозные, но люди к ним бережно отнеслись, не портили.
Все, кроме еды, принесли сверху: в метро ничего толкового не смастерить. Хорошо, что мертвые, когда жить собирались, впрок себе всякого добра наготовили — лампочек, дизель-генераторов, проводов, оружия, патронов, посуды, мебели, одежды нашили прорву. Теперь можно за ними донашивать, как за старшими братьями и сестрами. Надолго хватит. Во всем метро народу — не больше пятидесяти тысяч. А в Москве раньше жило пятнадцать миллионов. У каждого, выходит, таких родственников — по триста человек. Толпятся беззвучно, протягивают свои обноски молча: бери мои, мол, бери-бери, новые почти, я-то из них уже вырос.
Проверить только их вещи дозиметром — не слишком щелкает? — поблагодарить и можно пользовать.
Артем добрался до чайной очереди, приткнулся последним.
— Артем, ну куда ты, как не свой! В очереди он еще тут будет! Садись, в ногах правды… Плеснуть горяченького?
Заправляла тут Дашка-Шуба, баба лет уже, видимо, пятидесяти, но совершенно не желающая об этом думать. Приехала она в Москву из какой-то дыры под Ярославлем за три дня до того, как все ухнуло. Шубу покупать. Купила; и с тех пор больше не снимала ее уже ни днем, ни ночью, ни в уборную сходить. Артем никогда над ней не смеялся: а если бы у него остался вот такой кусок прежней его собственной жизни? Мая, или пломбира, или тени от тополей, или маминой улыбки?
— Да. Спасибо, теть Даш.
— Все ты тетькаешь мне! — укоризненно и кокетливо. — Ну что там, сверху-от? Погодка как?
— Дождик.
— Ак это опять нас подтопит, что ли? Слышь, Айгуль? Дощь, говорят.