— Важнейшая!
— И тут ведь очень важно, как и что подать, так?
— Принципиально! Принципиально важно!
— Вот, к примеру, наше противостояние с красными. Их пропаганда, знаете, обвиняет нас во всех смертных грехах… Вы-то теперь сами могли убедиться, — Дитмар обернулся к Гомеру. — Но ведь немало людей, которые верят! Верят и боятся к нам даже нос показать!
— А представьте себе! — продолжил Илья Степанович. — Представьте только, что вы взялись бы писать о Рейхе, не побывав тут! И что бы вы рассказали о нас потомкам? Страшные байки! Ерунду какую-нибудь!
— А вы что расскажете? — не выдержал Гомер.
— Правду! Правду, разумеется!
— Но ведь у каждого своя правда, разве нет? — поинтересовался старик. — Даже у красных, наверное. Если столько людей верит…
— У красных пропаганда с успехом заменяет правду! — вмешался Дитмар. — Эта уравниловка… Говорю вам, у них уроды тайком захватили власть и промывают нормальным мозги! Натравливают, науськивают их на нас! Готовят к войне! Где тут правда?!
— Голодные, нищие люди! Думаете, сложно заставить их поверить во что угодно? Думаете, они будут хотя бы пытаться отличить истину от лжи, отделить зерна от плевел? — поддержал Илья Степанович. — Не могут же они признать, что тут, в Рейхе, создана социальная модель, равной которой нет во всем метро? Нет! Они будут вас стращать концлагерями и печами какими-нибудь!
Наринэ приложила ко рту ладошку, словно боясь, что какое-то слово вырвется непозволенное наружу, потом встала поспешно и вышла вон. Илья Степанович не заметил даже, а Артем заметил.
— А про уродов вы что в вашем учебнике станете писать? — спросил Гомер.
— А что про них писать?
— Ну… Если я правильно понимаю, они ведь теперь… Это с ними ведь теперь борется Рейх, верно? Вместо…
— С ними, — подтвердил Илья Степанович.
— А как? Как борется?
— Беспощадно! — подсказал Дитмар.
— А куда вы деваете их? Тех, кого находите?
— Какое это имеет значение? Ну, отправляют их на исправительные работы, — нахмурился учитель.
— То есть, уродство этими работами можно исправить? А рак?
— Что?!
— Рак. Вот я слышал, фюрер рак приравнял к генетическому уродству. Интересно, что это за работы такие.
— Ну, если вам так интересно, — улыбнулся Дитмар. — То можем и показать. Но вдруг руки к кирке привыкнут? Ручку в пальцах держать не сможете.
— Тогда хороший же у вас учебничек выйдет!
— А не сочувствие ли к уродам мне сейчас почудилось? — спросил Илья Степанович. — В вашей книге, что же, вы их подадите как белокурых ангелят? Фюрер на их счет все объяснил четко: если мы этим тварям позволим размножаться, уже следующее поколение людей будет нежизнеспособно! Вы что, хотите, чтобы они нашу кровь своей разбавляли? Чтобы ваши дети двухголовыми родились?! Этого хотите?!
— Двухголовые дети у каждого в нашем проклятом метро родиться могут! У любого! — выкрикнул Гомер, вскакивая. — Бедные больные дети! А вы тут со своими двухголовыми — что делаете?!
Илья Степанович молчал.
И Гомер ничего не говорил, только дышал тяжело. Артем, который в разговор не встревал, вдруг понял, что старик этот оказался храбрей него. И захотел кого-нибудь за старика этого убить, чтобы быть таким же храбрым, как он.
— А давайте-ка поглядим, что пишет многоуважаемый писатель-историк в своей книге? — Дитмар перегнулся через стол, макнув китель в салат, и ловко выхватил у Гомера тетрадку.
Артем вскочил, но Дитмар опустил руку на кобуру.
— Сядь!
— Перестаньте! — сказал старик.
Вбежала Наринэ; лицо у нее было сморщено, глаза блестели. В этой крошечной комнате страшно было бороться с Дитмаром: случайный выстрел мог выпасть любому.
Наринэ прижалась к мужу, испуганная.
— Все в порядке, любимая.
— Илья Степанович, оцените! — Дитмар, не снимая руки с кобуры, передал тетрадь учителю.
— С удовольствием! — тот ухмыльнулся. — Так. Допустим, начало. Ага. Они не вернулись ни во вторник, ни в среду, ни в четверг, оговоренный, как крайний срок… Умгум. Почерк, конечно… Первый блокпост нес… де-жур-ство. А это что? А, круглосуточно. Слушайте, а вы запятые, что же, вообще нигде не ставите? Так, пока беллетристика какая-то. Возьмем в середине… Скучно… Скучно… О! То Гомер — мифотворец и живописец — яркой бабочкой-однодневкой только появлялся на свет! И, вообразите, «мифо-творец» через дефис! Мифо-дефис-творец! Почему бы тогда и не «живо-дефис-писец» уж? И пунктуация опять… Аж скулы сводит! И это вы о себе так, коллега? Или вот еще… Одна против легиона убийц… Она упрямо сказала: хочу чуда! Охо-хо! Вот это пафос. И что же? Зашуршали струи… Зашуршали, ага. Прорыв, завопил кто-то. Это же дождь, кричала она. А! То есть, она дождь с прорывом. Романтично.
Гомер будто язык проглотил. Артем глаз не спускал с кобуры.
— Ну и конец возьмем, хотя и так уже про вашу историю все ясно, думаю. Негромко, как колыбельную… Тут вообще черт ногу сломит разбирать… Ага… Сашиного тела Гомер на Тульской… Так и не нашел. Что еще? Конец. И опять о себе в третьем лице. Ну прелесть, прелесть! Держите! — учитель шлепнул тетрадку на мокрую клеенку. — Никакой крамолы тут нет. Одна только претенциозная чушь.
— Идите-ка вы на хер, — сказал Гомер, вытирая тетрадь о брюки и упихивая ее во внутренний карман.
— Да бросьте! Вы без ошибок сначала научитесь писать! А потом будете свою «Илиаду» ваять! Сами же, небось, себя и назвали Гомером, а никакие не люди?
— На хер, — упрямо повторил Гомер, набычась.
— Да там половина книги — про вас! Какая, к чертям, история? На историю и места не осталось!
— Это старая. Новая другая будет.
— Ну, пусть новая получится лучше! — Дитмар вдруг отстал от своей кобуры, чтобы взять в руку стопку. — Поругались, поспорили, и будет. За вашу новую книгу! А, Илья Степанович? Как-то мы с гостями… Вы уж простите нас. А то и жена тут ваша, красавица, расстраивается. Мне, кстати, вот пассажи даже понравились, которые Илья Степанович зачитал, пассажики эти. Я и сам по запятым не специалист, а в остальном все складно. Вы простите, Гомер Иванович, мы так разгорячились, потому что тема очень чувствительная. Для всех.
— Для всех, — подтвердил учитель, положив руку на живот жены. — Про детей двухголовых, с вашей стороны… Это было просто бестактно!
— Думаю, вы и сами понимаете, Гомер Иванович? Понимаете же? — строго сказал Дитмар. — И мы бестактно себя повели, но и вы. Давайте считать на этом инцидент исчерпанным?
— Да. Хорошо.
Гомер сгреб со стола рюмку и опрокинул ее махом.
Артем его поддержал.
— Табаку нет? — обратился он мимо Дитмара.
— Угощу.
— Курите в уборной, пожалуйста, — попросила Наринэ.
Артем выставил вон курицу, заперся в сортире, сел на настоящий человеческий унитаз, скрутил папиросу из вражьего табака, чиркнул, подсадил светляка на самокрутку, потянул, потихоньку выпуская из себя злых бесов. Остудиться хотелось.
Вспомнил про стену, которую грела коверная красота.
Пощупал ворс рукой: хоть прохладный? А зачем он тогда? Пропустил пальцы под ковер. Обычная там была стена, ничуть не холодная. Зачем тогда врать о ковре?
Артем дососал наскоро папиросу, утопил бычок, прислушался: не убивают в комнате никого? Нет пока. Дитмар гогочет, весельчак.
Забрался на унитаз верхом, нашарил, чем там ковер за стену цепляется, приподнял усилием и — снял.
Что он там думал найти?
Дверцу с замочком, к которой золотой ключик бы подошел? Для здешних буратин волшебная страна начинается по эту сторону ковра, а по ту — что?
Ничего не было. Голая стена была. Кирпичи, штукатуркой промазанные. С ковром повеселей просто.
Теперь надо было тяжеленный никчемный ковер обратно вешать, попадать петельками на гвоздики. Не хотелось жутко.
Артем все равно прижался к этой глупой шершавой стене — лбом, щекой. Она не помогла ему остыть. Папироса лучше помогла.
Но…
Что-то… Показалось, нет?
Он повернул голову, прислонил к штукатурному наждаку ухо.
За стеной, с той стороны, с обратной стороны тихо — выли.
Выли и орали тихо, еле-еле слышно, потому что стена была толстая, но орали дико, жутко. Затыкались ненадолго, на секунду, набрать воздуха — и снова принимались вопить. Плакали, умоляли неразборчиво, взвывали опять. Перебивались, захлебывались, и все равно опять кричали. Как будто там кого-то в кипящем масле варили: такие вопли.
Артем оторвался от штукатурки.
Что там?
Станция Шиллеровская. Это ведь на Шиллеровскую переход. И оканчивается тупиком, потому что Шиллеровская на реконструкции. Убрали казематы с Тверской, перенесли на Пушкинскую. Вот и все реформы.
— Эй, сталкер? — из-за двери Дитмара голос.
— Прихватило! Иду уже.
Артем натужился, отнял от пола двухпудовый ковер — лишь бы унитаз сейчас не сковырнулся… — и еле угадал, когда уже в руках почти не оставалось силы — куда навесить его.
Осторожно, тихо слез вниз.
В сортире вновь воцарилась глухая тишина.
Теперь тут опять можно было срать спокойно.
— Ну, как тебе квартирка? — Дитмар так и торчал снаружи, видно, тоже приспичило.
— Шикарная.
— Скажу по секрету: тут рядом еще одна есть такая же. Свободная.
Артем уставился на него.
— Социальное жилье. Доделывают ремонт. По квоте нам отдают, военным. Хотел бы в такой жить? А?
— Мечтаю.
— Ну а мы могли бы наградить героя Легиона. Другим в пример. За подвиг.
— За какой еще подвиг?
Дитмар засмолил, ухмыльнулся.
— Бесишься еще, что мы твоего старика по носу щелкнули? Не бесись. Проверочка это была. На адекватность. Ты ничего, справился.
— Какой подвиг?
— Квартирка с отдельным санузлом. А? Звучит! И пенсия военная. Сможешь завязать со своими вылазками. Доктор тебе сказал же, а ты…
— Что сделать?
Унтер стряхнул пепел на пол. Осмотрел Артема еще раз: холодно. Улыбка у него прошла, и черная родинка казалась на бесстрастном лице пулевым отверстием.