Посреди зала в две противоположные стороны разбегались вверх, по-над путями, две лестницы; и обе были переходом на станции Красной Линии. Одна — на Охотный ряд, которому коммунисты вернули старое имя — Проспект Маркса. Другая — на Площадь революции; раньше она вообще-то к Арбатско-Покровской линии относилась, но после первой войны с Ганзой красные ее разменяли на Библиотеку имени Ленина.
Оба перехода были отгорожены переносными металлическими заборчиками. За заборчиками стояли красноармейцы в стираной-перестираной зеленой форме, и по офицеру в фуражках, кокарды — эмалевой звездой, малиновой от времени. Друг напротив друга стояли, в десяти шажках, перешучивались. Но эти десять шажков были территорией нейтральной станции, над которой у них власти не имелось. И еще они были, хоть и галерочной, а все равно частью зрительного зала — Большого театра.
Вот так Театральная жила: зажатая между двумя пересадочными форпостами Красной Линии и Рейхом. Между молотом и наковальней. Но как-то ей все удавалось от судьбы отскакивать, юлить, обманывать железо, уходить от войны, нейтралитет держать. Долго удавалось: до этого самого дня.
И в сегодняшнем воздухе, кажется, только Артем чувствовал грозовое электричество: остальные не понимали и не видели скорой и неотвратимой бойни. На променадиках вдоль застрявших составов прогуливались с барышнями отпускные железнодорожные офицеры со свастиками на рукавах, и совершенно мирно получалось у них разминуться с отпускными стирано-зелеными офицерами в малиновых звездах, которые вот тут же, в шаге, в театральном буфете поднимали тост за здоровье товарища Москвина, генсека Компартии Метрополитена имени Ленина. У всех одинаково торчали из нагрудных карманов билетики. Все готовились идти на спектакль.
Все, да не все, кто-то готовился и к другому: по сигналу отсечь переходы на Охотный ряд и резать людям глотки. Переходов, кроме центрального, было еще два: один с тыла станции, в самом конце платформы, а другой — наверху, через вестибюль. Трудно все три блокировать одномоментно. Наглую операцию придумал Дитмар.
А у Артема задача была — вдвое трудней.
С самого того разговора у сортира Дитмар больше не позволил Артему оказаться наедине с Гомером ни на секунду. Не успел старик передать ему, ни как выглядит радист, ни кем работает, ни где живет. Найди, Артем: того, не знаю кого. За полчаса уже.
— Извините, — сунулся он в купе к чужим людям. — Петр Сергеевич не тут живет? Умбах?
— Кто? Тут таких отродясь…
— Простите.
Влез в соседнее.
— Петр Сергеевич? Умбах? Племянник я его…
— А вот я охрану щас… К людям в дом… Танька, ложки заперты?
— Да засуньте вы эти ложки… Дура…
Прошагал, оглядываясь на всякий случай, еще две двери.
— Петра Сергеевича не знаете, как найти?
— Эххм… Што?
— Умбах, Петр Сергеевич. Технарь. Дядька мой.
— Технарь? Дядька? А?
— Радист, кажется. Не тут проживает?
— Радиста не знаю. Эххм! Есть Петр Сергеич, который в театре инженером служит. Сцену который, ну… Ну?! Сам, что ли, не понимаешь?
— Где найти его, не подскажете?
— Там и ищи. Спроси вон. Ну? У директора, господи. Что ты как тупой-то?
— Счастья вам.
— Да иди ты в жопу. Ничего сами не могут. Молодежь, бля.
Из зала запиликали музыканты, разогреваясь. Артем сунулся ко входу — билетерша его чуть за руку не цапнула:
— Тут всех бесплатно пускать! Ничего святого не осталось! Хам! Это же Большой! Театр!
Пришлось обратно бежать, покупать билетик, расплачиваться патронами, которые ему покойники ссудили. Покупал, а сам по сторонам: где-то ведь тут, где-то среди гуляющих, среди приехавших на спектакль с Новокузнецкой или откуда еще угодно, со всего метро — рассеявшиеся две диверсионные группы. Где-то, притворившись театралами — подрывники. Где-то, может — и смертники, играющие, к примеру, в отцов семейств, а сами уже взрывчаткой обвязанные. Получат сигнал, что пора умереть за Рейх, пойдут, потея, к пограничным кордонам Красной Линии, поглядят на часы и одновременно бросятся напролом. А еще через пятнадцать минут из двух туннелей сразу ворвутся штурмовые бригады Железного легиона.
Посмотрел на часы.
Понял: если он все ко времени исполнит, будет как раз спектакль. Это не Артем так рассчитал; это Дитмар. Артем просто смог не умереть там, наверху, чтобы у Дитмара все по плану прошло.
А если Артем не станет ничего делать, Гомера вздернут. А на Театральную вместо фашистов красные войдут — и вместо сегодняшнего дня, завтра. Вроде и может один человек мир изменить, но чуть-чуть только; мир — тяжелый, как поезд метро, его особо не подвинешь.
Опять метнулся к церберше, сунул ей билет в зубы; и еще ссыпал патрончиков ей в карман. От патрончиков у нее очки затуманились, и через туман ей не видно стало, что он в зал первым полез, до всей публики. Прошел мимо обоих красноармейских постов деловито, не заглядывая бойцам в глаза, не запоминаясь им. Забрался на сцену, сунулся лицом в бархат.
За занавесом было темно; угадывался в мелкой глубине сцены силуэт беседки какой-то, что ли, или смутно выкрашенного античного храма… Артем дотронулся до него — фанера. Из-за фанеры, как будто в нее можно было войти и жить там, доносились голоса.
— Ну и я, поверь мне, тоже хотел бы ставить что-нибудь другое! Неужели ты думаешь, что меня устраивает наш нынешний репертуар! Но ты должна понимать, что в нашем положении…
— Я ничего не хочу понимать, Аркадий. Я устала от этой галиматьи. Если бы был в этом метрополитене, в этом мире еще один театр, я ушла бы не раздумывая! И, видит бог, душа моя сегодня не лежит играть совершенно!
— Не говори так! Что я могу сделать? Я хотел поставить «Носорога» Ионеско. Всем хороша пьеса! Главное — из костюмов одни носорожьи головы, можно хоть из бумаги делать. А потом понял: нельзя! Это ведь о чем пьеса? О том, как нормальные люди становятся животными как бы под воздействием идеологии. Ну и как такое ставить? Рейх запишет на свой счет, Красная Линия — на свой. И все! В лучшем случае — бойкот! А в худшем… И к тому же, эти люди с носорожьими головами… В Рейхе точно увидят параллель с уродами. Решат, что мы высмеиваем их страхи по поводу мутаций…
— Господи, Аркадий… Это паранойя.
Артем сделал осторожный шаг вперед. Появились несколько комнатушек: гримерка, закуток с реквизитом и еще что-то запертое.
— Ты думаешь, я не ищу материал? Все время! Постоянно! Но вот классика, например «Гамлет»: открываешь, и что ты там видишь?
— Я? Вопрос в том, что там видишь ты!
— Вопрос в том, что там видят наши зрители с Красной Линии! А сюжетец таков: Гамлет узнает, что его отец убит родным братом! Дядюшкой Гамлета, то есть! Ничего не напоминает?
Ругались в закрытой комнате; а рядом — в закутке — сидел, склонившись над столом, и паял что-то седой мужчина с вислыми усами и слезящимися от дыма глазами. Как-то примерно так Артем себе и воображал человека по фамилии Умбах.
— Представления не имею…
— А смерть прежнего генсека Линии? Во цвете лет! Который Москвину приходился кем? Двоюродным братцем! Тут только слепой идиот не увидит намека! Мы этого хотим? Послушай, Ольга, мы просто не имеем права их провоцировать! Они только этого и ждут. И одни, и другие!
Артем встал на пороге закутка, где сидел вислоусый. Тот почувствовал его, вопросительно уставился.
— Петр Сергеевич?
И вдруг долетели шаги — дробные, злые, визжащие — подковки сапожные пол царапали — откуда-то из зала. Несколько человек. Молчащие. Артем затаился, повернул ухо так, чтобы оно сквозь бархат слышало.
— Ты просто трус, Аркаша.
— Трус?!
— У тебя все пьесы слишком рискованны, за кого ни возьмись! Напомни-ка, почему мы не можем поставить жалкую «Чайку»? Жалкую, невиннейшую «Чайку»! В ней-то уж мне нашлась бы роль поприличнее!
— Потому что ее Чехов написал! Чехов! Как и «Вишневый сад»!
— И что?!
— Да то, что Чехов! Чехов, а не Вагнер! Я уверен на сто процентов, что наши соседи с Вагнеровской решат, что это — камень в их огород! Что мы злонамеренно выбрали именно Чехова, лишь бы их уесть!
Шаги разлетелись по залу, рассыпались.
— Двое держат зал, четверо за сцену! — шепнул кто-то на ухо. — Радист тут должен быть!
Артем умоляюще прижал палец к губам, упал на пол, пополз-покатился куда-то вслепую, и получилось случайно найти щель под сценой.
Радиста ищут. Его, Артема. Это караульные не стали его сразу ловить, а доложили кому-то. Службе безопасности. Лишь бы усач не сдал!
Двое, ругавшиеся за закрытой дверью, не слышали шагов.
— Трамвай «Желание»? Я могла бы сыграть Стеллу!
— Да там вся история держится на том, что Бланш стыдится своей внешности и сидит в полумраке!
— Не понимаю…
— А ты не слышала про жену фюрера?..
— Досужие сплетни!
— Дорогая. Оленька. Ну послушай. На тебя ведь люди придут… Пришли… Билеты распроданы… Можно тебя обнять?
— Трус… Мужлан…
— Мы даем нейтральный, понимаешь ты, нейтральный спектакль! Спектакль, который не может покоробить ничьих чувств! Искусство не должно оскорблять людей! Оно дано им в утешение! Оно должно будить в них самое лучшее!
Руки закоченели, спина начинала болеть. Осторожно-осторожно Артем приблизил запястье с часами к клинышку света. Поглядел на циферблат: через десять минут нужно было включаться, говорить Дитмару, что мина установлена, и выполнять следующий его приказ.
Женский голос зазвенел:
— И что же я, по-твоему, в них бужу? А?!
— Я понимаю, о чем ты, но ведь и в «Лебедином озере» балерины выходили на сцену с голыми ногами! Ах, если бы мы только могли дать «Лебединое озеро»… Но нам четко было сказано: «Лебединое озеро» воспринимается в народе как намек на путчи и дворцовые перевороты. Ситуация и так накалена, мы не должны нервировать ни тех, ни этих! И потом, твои ножки… Твои эти вот ножки…
— Животное. Носорог.
— Ну скажи, что выйдешь сегодня… Скажи, что будешь играть… Сейчас и девчонки из кордебалета уже придут…