И там тоже, в этом мире странном — дождь. Теплый и ласковый.
Откуда это ему явилось все? Воспоминание? Нет, этого мира никогда не было. Тогда что? Защемило, затомило в груди. Артем отер капли с лица.
Как будто бы приснилось. Как осколок сна вышел наружу; и воспалил ткани там, где выходил. Кто это? Чье это? Артем замер, боясь спугнуть.
Не его это мечты. И сны такие — ему зачем? Кому вообще такое могло присниться? Маме его? Нет. Нет. Что-то другое.
Закинул автомат за плечо, подставил тучам ладони ковшиком, они наплакали ему немного; он промыл глаза отравой, чтобы снаружи ослепнуть, а внутри прозреть.
Нет. Не могло вспомниться. Странно как.
Артем зашагал дальше — мимо «Националя», мимо университетских факультетов онемевших, мимо памятников, которым памяти еле-еле на полпоколения еще хватит, мимо башен бессмысленных, ничего уже не значащих, мимо стен, на которые никто приступом больше никогда не пойдет — туда, вперед, к Великой Библиотеке. К тому, что под ней.
К Полису.
Могло бы от этого слова сейчас свое прошлое нахлынуть, вернуться. А перед глазами все равно стояла эта невозможная ерунда, эта красивая глупость — стрекозиные самолеты и великаны в смешных вагончиках.
И никак уже было от этого чужого не отделаться, не отвязаться.
Что это?
В ворота Артем позвонил особым, тайным сигналом. Так звонили, возвращаясь из вылазки, сталкеры, нанятые, чтобы грабить Великую Библиотеку. Иногда они стояли у этих ворот и звонили левой рукой, потому что правой придерживали свои выпадающие кишки. Иногда звонить мог только один из группы, дотащивший сюда, к воротам, остальных — еще раненых или уже успевших по пути околеть. Иногда сил и крови в нутре хватало только на один хитрый звонок. Поэтому тем, кто его знал, на Боровицкой открывали сразу.
Открыли и Артему.
Даже те, кто отодвигал в сторону заслонку гермоворот, собираясь показаться в вестибюле Боровицкой всего на минуту, были затянуты в брезент и резину. Знали, чем рискуют.
И на Артема — вымокшего под дождем, в портках и в куртке, темных и липнущих к телу — смотрели через свои противогазные иллюминаторы как на чудо, как на дикаря, как на самоубийцу. Наставили стволы, обшарили. Отняли автомат. Поднесли дозиметр, дали ему обнюхать Артема. Дозиметр забился в истерике.
Артем стоял, подняв руки, улыбаясь.
— Говорить умеешь? — спросили у него.
Он поймал в кадр того, кто обращался: зеленого слоника с запотевшими от удивления кругляшками.
— Умеешь? Говорить? — медленно повторил слоник.
Стало смешно, но Артем прикусил язык. Люди нервничают: мало ли кто приходит к ним сюда?
— Мельнику позвоните. На Арбатскую. Скажите, Артем.
— Документы есть у тебя?
— Мельнику скажите. Скажите, его Артем. Он знает.
А они знали Мельника — как все тут.
Подальше, как от чумного, от Артема держась, его ввели внутрь. Высекли его струей из брандспойта, смывая всю дрянь. Одежду отравленную отобрали. Сами разоблачились. До караулки вниз вели голым, а там выдали чью-то форму. Стали звонить на Арбатскую, не спуская с Артема глаз.
— Ну и духан у вас тут стоит, — сказал он им.
— Да пошел ты, — буркнул ему один из встречавших. — Нормально пахнет. Никак.
— Ясное дело, — улыбнулся ему Артем.
— Ты бухой, что ли?
Тот, что ждал с трубкой у уха, оглянулся на него с сомнением: стоит ли верить, нужно ли тревожить Мельника, не лучше ли этого подозрительного в карцер, пока суть да дело? Но на том конце уже ответили.
— Да. Полковника Мельникова. Застава «Бор-Верх». Знаю, что поздно. Нет, это срочно.
Как тогда, подумал Артем.
Как в тот самый, в первый раз. Когда он шел в Полис, чтобы предупредить о черных. О жуткой угрозе ВДНХ, всему метро и всему человечеству. Дурак. Тоже Мельникова и тоже «Бор». Как вчера и как век тому назад. За эти неполных три года он прожил больше, чем за предыдущие двадцать четыре.
— Мельник, — клацнуло в динамике.
И сразу ушел бездумный настрой. И снова накатило, сжало кишки. А если Мельник не признает его?
— Тут чудак какой-то. С поверхности голый пришел. Ну без химзы, как. Да! Говорит, Артем. Просто Артем. Да. Ваш Артем. Ну ваш, то есть, товарищ полковник. Так сказал.
В трубке перестали скрежетать, замолчали.
А если он откажется от Артема? Ведь не он звал же его сюда. За эти два года ни разу не послал за ним. Не справился даже, как там Анечка его. Как отрезало. Зря Артем ждал.
— Я занят, — шипастой шестерней провернулось на том конце.
— Можно трубку? — не выдержал Артем.
Караульный нехотя подпустил его.
— Святослав Константинович. Это Артем. Анин муж.
— Артем, — повторил за ним ржавый, надломленный голос. — Ты зачем пришел?
— Скажите им, чтобы впустили, Святослав Константинович. Я без резины, без документов.
— У меня тут ЧП. Не могу разговаривать. Надо идти.
— Мне обратно лезть, наверх?
Трубка опустела. Караульные слушали ее вместе с Артемом, но там шипела тишина. Та же, что и в последние два года. Мельник не хотел ему отвечать. Начальник заставы сжал и разжал пальцами невидимый фонарик-жучок, требуя от Артема вернуть телефон. В караулке стало чуть темнее.
— ЧП — это на Театральной, да? — спросил Артем.
В телефоне нехотя проснулись.
— При чем тут Театральная? На Охотном ряду взрыв. До Полиса — один перегон. Надо выяснять, что…
— Охотный ряд — ерунда. Я только оттуда.
— Какого ты черта там…
— А вы… Вы про Театральную не знаете еще ничего? Про вторжение? Не доложили еще?
— Какое еще вторжение? Ты что несешь?
— Скажите, чтобы впустили меня. Я по телефону не буду. Вам — расскажу.
Стукнуло: Мельник положил трубку на стол. Донеслось, брошенное в сторону: «Анзор! Что там со Смоленкой? Выдвинулись они? Да, идем! Бери Летягу! За мной через минуту!»
Артем вцепился в разогретый пластик.
— Свято…
— Ладно. Давай старшего сюда. Через десять минут на Библиотеке.
Полис.
В московском метро были станции, жившие сыто. Немного — но имелось. В сравнении со станциями нищими, дикими или заброшенными они казались раем. Но в сравнении с Полисом оказывались свиным хлевом: сытым — правда.
Если у метро было сердце, сердце его было здесь: вот эти четыре станции — Боровицкая, Александровский сад, Библиотека имени Ленина и Арбатская, связанные сосудами переходов.
Только тут люди не хотели отказываться от того, чем были раньше. Зазнавшиеся университетские профессора, академики забубенных наук, глупые книжные люди, артисты любые, кроме площадных — на прочих станциях всем им было уготовано: жрать дерьмо. Никому они, избалованные лентяи, были не нужны. Их науки в новом мире ничего не объясняли, на их искусство ни у кого не хватало терпения. Или ступай грибы чисти, или туннели стереги. Можешь еще крутить педали, потому что в метро свет — это просто свет, а знаний тут каждому и без тебя хватает. И не говори слишком сложно, не пыжься, если не хочешь схлопотать.
Вот так — везде, кроме Полиса.
А в Полисе их как раз привечали. Подкармливали. Давали им себя почувствовать людьми: помыться, синяки подлечить. В метро многие старые слова теряли смысл, становились ореховой скорлупой с истлевшим в чернь ядром: например, культура. Слово есть, а раскусишь — гниль одна на языке и горечь. На ВДНХ так, на Красной Линии так, на Ганзе.
Но не в Полисе. Тут это слово еще сладким отдавало. Его тут и сосали, и грызли, и амбары полные запасали. Не грибами же едиными, в самом деле.
Станция метро Библиотека Ленина имела верхние выходы прямо в здание самой Великой Библиотеки, когда-то Российской государственной; и чтобы оттуда никто в метро не прорвался, выходы эти были давно и прочно замурованы, а попасть сюда можно было только через боровицкий вестибюль. Рядом совсем: поэтому Артем с провожатыми явился на Библиотеку Ленина еще раньше, чем десять минут Мельника истекли.
Библиотека Ленина была совсем старинной; будто метростроевцы ее не сами возвели, а при прокладке туннелей наткнулись в московской глине на древнюю усыпальницу чью-то и раскопали ее, приспособив для своих метростроевских нужд. Зал тут был для метро неподходящий: высоченные потолки, широкие своды, воздуха слишком много для пассажиров метро; строили и не боялись, что глиняная толща задавит эти своды, обрушит их. Новые станции почти все были спрятаны в узкие и низкие туннели, в панцирь из тюбингов, чтобы земля, сев на них, им хребет не сломала. Чтобы бомбы сверху не достали. А тут еще о красоте думали, когда строили; как будто она могла мир спасти.
Свет здесь горел ярчайший; полыхали все до единой лампы, белые шары под двухэтажной высоты потолком. Растрата, пир во время чумы: людям столько света без надобности. Но тут жгли его, не жалея — волшебство Полиса в том только и было, чтобы давать пришлым почувствовать себя хоть на денек, хоть на часик — в том, старом, канувшем мире.
И Артем тоже, как все: на секунду зажмурился, и на секунду купился.
А потом мелькнула перед глазами та картина из чужого сна, несбывшийся город наверху, почему-то напомнило. Отмахнулся от нее, отмахнулся от самолетов со стрекозиными крыльями. Хватит.
На станции был переполох.
Старички неряшливые и старушки с очками, толстыми, как лупы, сорокалетние студенты сгинувших институтов, женоподобные артисты всех мастей, брамины в халатах и с книгами под мышкой — вся эта милая вымирающая заумь — роились тревожно вдоль путей, вытягивая свои шеи, чтобы получше было видно черный квадрат туннеля, который вел к Охотному ряду. А ведь им спать бы уже: полночь на часах.
Квадрат дымился.
На его границе стояли часовые Красной Линии: до Библиотеки и сразу после нее шла ее территория, перегоны все к ней относились. Саму Библиотеку Ленина красные после войны с Ганзой обменяли на Площадь Революции.
— Что такое? Что там случилось у вас? — приставали зеваки к красноармейцам. — Что хоть рвануло-то? Теракт?