— Я… Да.
— Как она?
— Хорошо. Нормально. Все нормально с ней.
— Я очень надеюсь, Артем, что она тебя бросит. Что она найдет себе нормального мужика. Она заслуживает большего, чем зацикленный психопат, который раздетым по поверхности таскается. И ради чего тогда это? Оставь ее, Артем. Отпусти ее. Пусть вернется. Я ее прощу. Передай ей, пусть вернется.
— Я передам. С условием.
Мельник выпустил пар, жар через самокрутку.
— С каким же? На что жену променяешь?
— Эти трое, которые на Рейх пойдут с конвертом. Я буду четвертым.
Глава 12. Орден
Уходили с Боровицкой.
Красно-кирпичной, уютной, похожей на читальню средневекового университета. Заставленной стеллажами с книгами, украденными наверху, в Великой Библиотеке, и дощатыми столами, за которыми эти книги изучались и обсуждались; населенной книгочеями-чудаками, которые называли себя браминами, хранителями знаний.
Над столами низко свисали лампы с матерчатыми абажурами, давая мягкий, добрый свет — и в средневековье, каким Артем его видел в исторических книжках с картинками для детей, проникал дух московских квартир, каким он его помнил картинками, вырванными из книжки своего собственного короткого — четырехлетнего всего — детства.
Арки были забраны под жилые комнатки; Артем проходил мимо одной — настигло из прошлого, из первого появления его в Полисе: ночевка у доброго человека, разговоры до поздней ночи, странная книга, которая все убеждала, что в рубиновых кремлевских звездах демоны были заточены, и что в каждой октябрятской звездочке малый бес сидел… Смешная книга. Правда всегда и проще, и жутче, чем люди могут придумать.
Нет больше того доброго человека, и звезды погасли.
И Мельника того, что встречал тут Артема, закинув «Печенег» на плечо, обвешанного пулеметными лентами Мельника-сталкера, боевого командира, который всегда впереди отряда, который первым в любое пекло, больше нет.
И того Артема — тоже. Оба обуглились.
А Летяга вот был тот же: косой глаз, спинищей туннель заткнуть можно, и улыбка такая, как будто он шнурки у твоих ботинок связал вместе и все ждет, когда ты споткнешься; самому ему — двадцать семь, а улыбка у него — от десятилетнего. Несгораемый человек Летяга.
— Ну! — вот он эту свою улыбку расчехлил. — Можно тебя поздравить, значит? Вернул тебя старик?
Артем покачал головой.
— А что… Испытательное задание?
— Лебединая песнь. Я только до Рейха с вами.
Летяга перестал лыбиться.
— Чего ты там забыл?
— Человека одного надо вытащить. Очень надо вытащить оттуда одного хорошего человека. Не вернусь за ним, его вздернут.
— Рисковый ты. Женщина хотя бы? — подмигнул ему Летяга.
— Пожилой мужчина. С бородой.
— Ну… — Летяга хрюкнул. — Дело ваше, но… Эээ…
— Вот ты идиотина. Помолчи, — удерживая расползающиеся губы, попросил его Артем; неловко было перед Гомером.
Но не смеяться не получалось. Смех шел из него наружу — пережеванный, вязкий, едкий; корчило его от смеха, выматывало, опустошало — и Артем опустился на скамью, чтобы не вставать на четвереньки. Смехом, непереваренное, лезло изо рта обратно все, что метро его заставило в последние дни сожрать. До слез в глазах смеялся, до заиканья. Набрал воздуху — и снова. Летяга смеялся с ним заодно — может, о своем; а может, и ни о чем.
Потом прошло.
— Секретная миссия, точно! — убежденно и уже совершенно серьезно подытожил Летяга. — Таких, как ты, братик, не списывают.
Не списывают.
— Давно тебя хотел спросить, — сказал ему Артем. — Как ты целишься вообще? — он скосил глаза к носу, изображая Летягу. — У тебя же все двоиться должно.
— У меня и двоится, — признался Летяга. — Поэтому я по боеприпасу расходный очень. У всех нормальных людей одна цель, а у меня две. И в каждую стреляй. Старик меня не зря послал на Рейх. Избавиться от меня хочет, скупердяй.
— Думаешь, это билет в один конец? — хмыкнул Артем.
— Я по жетонам езжу, — подмигнул ему Летяга, дзынькая ногтем по именным орденским жетонам, для опознания повешенным на его бычью шею вместо крестика.
— Зачем они тебе? Тебя и так ни с кем не перепутаешь.
— Не дождетесь, — гыкнул Летяга. — Это для другого. Это, знаешь, вот просыпаешься иногда, и думаешь: кто я? И что я пил? И потом опять — ладно, ну хотя бы кто я?
— Знаю, — вздохнул Артем.
Подошли двое других. Один был скуластый и ежиком стриженный, узкоглазенький, другой — с боксерской бульбой вместо носа, подвижный и разболтанный.
— Ну вы собираетесь! Как телочки на свиданку. Но видно, что спешили все-таки: губы накрасить не успели, — сказал им Летяга. — По дороге тогда уже, хорошо?
— Это кто? — с ходу ткнул в Артема разболтанный.
— Нормально ты вместо поздороваться, — покачал головой Летяга. — Это не он кто, это ты кто, Юрец. Артем с нами еще в бункере был. Живая легенда это, вот кто. Ты там у себя по Ганзе крыс трещоткой гонял, а Артем уже с полковником черных ракетами утюжил.
— А потом где пропадал? — спросил второй.
— Копил, Нигматуллин, силы для новых подвигов. Да, Артем?
— Не много-то и накопил, — скептически оглядев Артема, заметил Нигматуллин.
— У меня каждый день подвиг, — сказал ему тот. — Ничего на себя не остается.
— И снова бой. А гёрл нам только снится, — поддержал его Летяга. — Все, мужики, айда. Фюрер ждет. А фюрер не ждет!
Он сурово козырнул малахольным боровицким пограничникам, и по приставной лесенке все четверо спустились на пути. Надвинулся туннель — сначала освещенный, потом сумрачный, наконец беспросветный. Те двое как-то призадержались, пропуская Артема с Летягой вперед.
— Этот с Ганзы, да? — сказал Артем.
— Оба с Ганзы. Нигматуллин с Комсомольской, а Юрец с Парка культуры, по-моему. Нормальные ребята, кстати, и один, и другой. Надежные, — Летяга подумал. — Да они все почти с Ганзы.
— Кто — все?
— Все пополнение наше.
— Почему так?
— Ну а где еще обученных брать? Не по темным станциям же шерстить. Или как фашня вон, с легионом своим… Сброд всякий. Это не для нас. Мельник как-то с Ганзой добазарился. Они и согласились… Доукомплектовать.
Артем глянул на него вопросительно.
— А он-то согласился? Он же клял их. Помнишь? Мы же тогда… В бункере. Они ведь обещали тогда нам помощь. И кинули нас. Если б они пришли тогда… Если б они тогда людей дали… Может, и доукомплектовывать бы… И стольких пацанов наших… Короче.
— Короче, — сказал Летяга. — Короче, тогда не дали, а дали потом. Дали, когда смогли. Техники подбросили еще всякой, боеприпаса. У Ганзы, сам понимаешь, куры денег. Сами предложили. Ну и… Старик погоревал-погоревал, со списком нашим почокался… А делать все равно нечего. Пятьдесят человек взять больше негде. Посоветовался с народом. Народ сам все понимает. Стали набирать потихоньку. С испытаниями, ясно дело, с собеседованиями. Шушеру сразу отсеивали. В итоге нормально. Спецназ ганзейский, главным образом. Ну и так… Все мирно с ними. Не то что мы сами по себе, а они сами. Все вместе.
— Ага, — хмыкнул Артем, кивая на отстающих. — Вместе.
— Все в одном месте, — подтвердил Летяга.
— Не верю, — подумав, сказал Артем.
— Во что?
— Не верю, что Ганза вот просто, чтобы вину загладить, выделила нам полсотни бойцов и техники еще отсыпала. У них ничего за так не бывает.
— А это и не за так. Старик подписался их спецназ обучать. Потому что, — Летяга цыкнул зубом, — не такой уж он у них и спец. Особенно по части поверхности. Они наверху как котяты тычутся. Дети подземелья, блин.
Последняя лампочка осталась болтаться где-то позади. Летяга вынул из походного ранца похожий на дубинку фонарь. Те двое сзади подтянулись, автоматами защелкали: перегон короткий и всем известный, вроде, а удовольствия все равно мало. Лучше рядом держаться.
Фонарь сразу влез в туннельную темноту, налил в нее молока, взболтал.
— Подземелья… А ты же моего возраста, — вспомнил Артем. — Тебе, значит, тоже четыре было, да? Когда Последняя война…
— Нет уж, мальчик, — сказал Летяга. — Я тебя на год старше. Это мы уже выясняли. Так что мне было пять.
Артем хотел свою Москву представить, а опять впорхнули в голову стрекозолеты пузатые, въехали, дребезжа, машинки-вагончики, заморосил теплый дождик. Он тряхнул головой, выбросил чушь эту привязчивую, небыль.
— А ты что помнишь? Родителей… Квартиру вашу?
— Помню телевизор. Помню, как в телевизоре — у нас здоровый такой был — показывают президента. И президент говорит: у нас нет другого выбора. Нас вынудили. Нас загнали в угол. Не нужно было нас в угол загонять. Так что я решил… Тут мать входит с кухни, а у нее в руках тарелка для меня с куриным супом. Лапша называлось. Она мне: что ты смотришь страсти всякие? Давай, я тебе мультики включу. А я ей: я лапшу не буду. Наверное, это я тот самый момент запомнил. Самое начало. Ну или конец. Потом уже ни мультиков не было, ни лапши.
— А родителей помнишь?
— Помню. Но лучше б забыл.
— Слышь, Летяга, — перебил развинченный Юрец. — Это по нам ударили первыми. Не мы, а по нам. Предательски. И первый залп мы перехватили, а только потом уже сами. Точно говорю. Мне семь было.
— А я тебе говорю: лапша! Лапша, и в угол, и вынудили. Я тогда подумал: вот, президент, а и его кто-то в угол, значит, ставит.
— Какая разница теперь? — сказал Артем. — Мы или они?
— Есть разница, — возразил Нигматуллин. — Мы бы не начали. У нас вменяемый народ. Мы за мир были всегда. Эти суки обложили нас, в гонку вооружений втянули, чтобы измотать. Хотели расчленить страну. На куски распилить. Ради нефти и газа. Потому что им наше государство как кость поперек горла встало. Им независимые вообще страны не нужны были. Все под них легли, ляжки раздвинули. Одни мы… Огрызались. И эти гниды, эти падлы нас… Они не ждали просто, что мы до конца пойдем. Думали, мы сейчас обоссымся. А мы… Чтобы расчленить нас, ага. Врагу не сдается. Хер им нефти. Колонизировать нас. Вот сами-то и обосрались, гондоны. Когда им по ихнему телику показали, чего к ним летит. К нам с мечом давай, сунься. Мы-то и под землей не дохнем.