— Смотри. На Театральной пока все под нашим контролем, так что хочу тебе верить. Но проверю, конечно. Если все исполнил, награда… Орден! — Дитмар ухмыльнулся. — Орден тебе за такое полагается.
Вдруг выскочил из шеренги кто-то им наперерез; охрана метнулась вперед, вскинула «калаши». Но это был маленький кто-то, дурацкий, безобидный: бороденка, очки запотели…
— Простите! Простите! Гражданин офицер… Господин Дитмар… Ради всего святого! Тут ошибка. Меня по ошибке мобилизовали. У меня жена… Наринэ… Вы ведь только что у нас… От нас…
Дитмар вспомнил, встал, отмахнулся от охраны.
— Илья Степанович. А мы тут с вашим знакомым. В чем ошибка?
— НАВОДНИТЬ СТАНЦИЮ УРОДАМИ! ВОТ ЧЕГО ОНИ ХОТЯТ! ОНИ ВЗБЕШЕНЫ! НАШИМ СОПРОТИВЛЕНИЕМ! И ЭТА ОРДА УЖЕ! У НАШИХ! ГРАНИЦ!
— Наринэ моя… У нее схватки начались. После взрывов этих на Театральной… Ее забрали. В роддом. Сказали, в любой момент воды могут… А у нее срок еще… Не подошел, понимаете? Может, на сохранении она бы… У нас такой замечательный роддом! Но если меня призовут… Или что-то случится там… Как же она? Сейчас? С кем? А если роды? Надо ведь быть там… Я должен знать… Кто родится… Мальчик или…
— ИМЕННО ПОЭТОМУ! Я ОБЪЯВЛЯЮ! ВСЕОБЩУЮ! МОБИЛИЗАЦИЮ!
Унтер улыбнулся учителю, положил руку ему на плечо.
— Так сказать, родила царица в ночь… Не то сына… Да, Илья Степанович? Не то дочь.
— Зачем вы… Зачем вы так?
— Ну господи, шутка же. Помню наш разговор. Помню. Давайте пройдемся.
Он сделал знак овчаркам-прапорам, и, приобнимая, повлек Илью Степановича за собой. Артем шагал рядом; мял в кармане конверт. Что там? Конверт был жесткий, что-то в нем лежало… На что это похоже? Не письма, не бумаги… Голова раскалывалась. Завод кончался.
— Вы ведь собрались нам учебник истории писать, да? — говорил Дитмар учителю.
— Господин офицер… А если… Если при родах что-то…
— Вот вы садитесь — и пишите! Сейчас же начинайте! История прямо на ваших глазах делается! — он остановился, снял с Ильи Степановича очечки, подышал в них, протер и водрузил их на место. — У себя в штабе выделю вам уголок. А то убьют еще, правда…
— ЗАЩИТИТЬ ОТ КРАСНОЙ ОРДЫ НЕЙТРАЛЬНУЮ СТАНЦИЮ! ВОТ НАШ ДОЛГ! НАС МОЛИЛИ О ПОМОЩИ! И МЫ ИДЕМ!
— Спасибо. Благодарен. Господин… Дитмар… Но… Позвольте к жене… Сейчас… Поддержать… На ней лица не было… Чтобы знала, что все хорошо… Что вы заступились… И если роды…
— А зачем? — спросил у него Дитмар. — Там-то уже ни вы ничего не измените, ни я. Родится здоровый малыш — хорошо. В роддоме есть, кому поздравить мать от лица Партии.
— Но… Но если вдруг… Тьфу-тьфу-тьфу… Если, не дай бог…
— А если урод… Тише, тише. У нас прекрасный роддом, вы сами сказали. Наркоз. Когда она очнется, все уже будет сделано. А ребеночек даже ничего не почувствует, поверьте. Там же все профессионалы. Тот же самый наркоз, только доза другая. Все гуманно. Чик, и все.
— Конечно… Да, я понимаю… — на Илье Степановиче лица не было. — Это просто так скоро случилось. Схватки ее. Она так волновалась, Наринэ моя… Я думал, еще время будет…
— А еще будет время, Илья Степанович! — стиснул его покрепче унтер. — Еще какое хорошее время будет! Так что в роддоме вам делать нечего. Все. Бумагу и карандаш вам выдадут. Буду за вас держать кулаки! — он подтолкнул ошалевшего учителя к одному из охранников. — Распредели гражданина ко мне.
— НИКТО НЕ ОСТАНОВИТ НАС! КОГДА МЫ ВЫПОЛНЯЕМ! НАШ! СВЯЩЕННЫЙ! ДОЛГ!
— Куда мы идем? — затревожился Артем, когда почти вся станция уже была позади; кончалась она ступенями перехода, у которого стоял караул.
— Ну тебе ведь нужно вручить эту вашу депешу, так? — оглянулся на него Дитмар. — Что там, кстати? Ультиматум? Мольбы? Предложение о разделе Театральной между заинтересованными сторонами?
— Я не знаю, — сказал Артем.
— Орден, а? Стоило бы мне, дураку, догадаться, что именно ты делал в Полисе, сталкер.
— МЫ НИКОГДА НЕ ДАДИМ В ОБИДУ МИРНЫХ ЖИТЕЛЕЙ! МЫ БЕРЕМ ТЕАТРАЛЬНУЮ ПОД СВОЮ ОПЕКУ! МЫ ЗАЩИТИМ ЕЕ ОТ ПОЛЧИЩ УРОДОВ!
— Кто такой Бессолов?
— То есть ты и правда понятия не имеешь, что хочешь вручить фюреру?
— Это не мое дело. Я просто выполняю приказ.
— Ты нравишься мне все больше и больше! Я бы сказал, ты мой идеал, — Дитмар усмехнулся. — Сказано человеку: взорвать переход — взрывает переход. Сказано: вручить конверт черт знает с чем и черт знает от кого — и это сделает. Сказано: сунуть яйца под пресс — и тут нельзя отказать! Больше бы таких, как ты!
— И МЫ ГОТОВЫ ЗАПЛАТИТЬ ЛЮБУЮ ЦЕНУ ЗА ПРАВО НАЗЫВАТЬСЯ ЛЮДЬМИ!
— Гомер жив? — спросил у него Артем. — Что со стариком моим? Где он?
— Жив. Тебя ждет, — успокоил его Дитмар.
— Я хочу сначала его забрать.
— Предсказуемо. Поэтому к нему мы и идем. Вот что в тебе, сталкер, еще хорошо — это твоя предсказуемость. Одно удовольствие с такими людьми работать.
Караульные скрежетнули каблуками, старший выкинул руку; даже в глаза Дитмару глядеть побоялся. Стали подниматься по стесанным ступеням.
— Ты… Зачем тебе эти погоны? Ты ведь никакой не унтер, да? Кто ты?
— Я-то? Инженер человеческих душ! — подмигнул ему Дитмар. — И немного волшебник.
Переход был отдан казармам; в прошлый раз Артема с Гомером сюда не пустили. Рядами шли нары. Козыряли дневальные. Хмурился с плакатов фюрер. Свисали с потолка штандарты Железного легиона: серый кулак, черная трехпалая свастика. Громкоговорители росли из стен, как грибы, перекрикивали друг друга:
— ПУТИ НАЗАД НЕТ! И МЫ НЕ СОБИРАЕМСЯ ОТСТУПАТЬ! РАДИ ВАШЕГО, РАДИ НАШЕГО БУДУЩЕГО! РАДИ БУДУЩЕГО НАШИХ ДЕТЕЙ! РАДИ БУДУЩЕГО ЧЕЛОВЕЧЕСТВА!
— На что вы рассчитываете с этим конвертиком? — Дитмар хмыкнул. — Поезд уже идет, его не остановишь, хоть на пути бросайся. Театральная будет нашей. И Площадь Революции будет. Красные ничего не смогут. Им свои голодные бунты подавлять еще. Половина грибов стухла из-за этой сухой гнили. Идет как пожар.
— Кто такой Бессолов? — повторил Артем; думая: от кого Мельник станет принимать приказы?
— Понятия не имею.
— Почему тогда письмо от него важней письма от Мельникова?
— Мне не письмо от Бессолова какого-то важней, сталкер. Мне ты важней.
Кончились казармы; загромоздились укрепления, ежи, колючая проволока; зачернели пулеметы, развернутые стволами вперед — туда, куда Дитмар вел Артема; залаяли сторожевые псы, передразнивая фюрера; а потом в их рваный стих пением влился протяжный мужской стон, с которым, наверное, из какого-то человека уходила жизнь. Пушкинская, понял Артем. Дитмар вел его на Пушкинскую.
— Он там? На Пушкинской? Ты обещал его не трогать!
Они остановились у кирпичной стены в потолок с железной дверью. Охрану Дитмар отогнал указательным пальцем. Извлек кисет, выудил из кармана резаную газету, присыпал причудливые жирные буквы сушеным дурманом, лизнул, скрутил.
— На, и ты покури.
Артем не побрезговал. Душа просила отравы еще там, у Мельника; но Мельник вот пожалел ему последней папиросы перед тем, как навсегда Артема от себя отшвырнуть, а Дитмар угостил.
Унтер прислонился к стене спиной, опер затылок, поглядел в потолок.
— А вот родится у его армяночки урод, как думаешь, будет учитель нам книжку писать?
— Если вы убьете его? Ребенка?
— Если усыпим. Что, не станет он нас в книжке хвалить?
— Не станет, — ответил Артем. — Не может же он быть такой сволочью.
— Ну вот, — Дитмар зажмурился, выпуская дым. — А я думаю, станет. Армяночка, думаю, будет переживать, клевать нашего Илью Степановича, но он потом убедит ее, что так хорошо и правильно. Что надо просто еще попробовать. И сядет писать книгу про Рейх, а мы ее потом издадим тиражом десять тысяч. Чтобы каждый в метро прочел, кто умеет читать. А остальных по ней читать научат. И фамилию Ильи Степановича каждый будет знать. И вот за это Илья Степанович простит нам, что мы его ребеночка усыпили.
— За десять тысяч книжек? Он тебя удивит еще, — скривил Артем Дитмару улыбку. — Бежит со станции, а может, и покушение совершит. Такое простить нельзя.
— Простить нельзя, а забыть можно. Все с собой договариваются. Люди меня редко, сталкер, удивляют. Человек просто устроен. Шестеренки в башке у всех одинаковые. Вот тут — желание жить получше, вот тут — страх, вот тут — чувство вины. А больше в человеке никаких шестеренок нет. Жадных соблазнять, бесстрашных виной морить, бессовестных запугивать. Ты вот: какого черта обратно приперся? Знал же, что шеей рискуешь. Нет, совестливый. За старичка своего переживаешь. Рванул переход, потому что совестливый. Войне помог, потому что совестливый. А теперь крючок уже вот он, торчит крючочек! — Дитмар прокуренным пальцем дотронулся до Артемовой щеки; тот отдернулся. — Слопал. И куда ты рыпнешься от меня? Ты ведь Орден свой предал. Снюхался с врагом. Вот твои друзьяшки стоят там, ждут тебя. Думают, ты их человек. А нет, ты мой.
Артем и курить забыл. Самокрутка погасла.
— Говно твой табак, — сказал он Дитмару.
— Зато когда Рейх во всем метро победит, табак у всех будет отличный! — пообещал ему Дитмар. — Ладно. Пойдем к Гомер Иванычу.
Мигнул охране; поехал в сторону метровый засов с пудовым замком; и их пустили на станцию Шиллеровскую.
Артем помнил ее Пушкинской: такой же белой, такой же мраморной, как соседняя Чеховская, хоть и перемазанной ненавистью к нерусским. На Пушкинской его показывали толпе, объясняли, за что к виселице приговорили: за убийство фашистского офицера. Офицера Артем убил так — навел на него автомат и вжал крючок; судорога палец свела. Свела, когда этот офицер дауну-подростку голову пробивал пулей. Простительно: Артем молодой был, впечатлительный. Сейчас бы, наверное, перетерпел; отвернулся. Отвернулся бы? Постарался бы отвернуться. От петли в горле чересчур першит.
А сейчас оказались они не на Пушкинской; и не на Шиллеровской.
Оказались нигде.
Вся станция была разнесена, раскурочена. Мрамора не осталось ни плиточки, все ободрали и куда-то унесли. Был голый исшкрябанный бетон, были горы земли, реки грязи, подпорки дряхлые деревянные; вместо воздуха была водяная пыль, смешанная с цементной пылью — и воздух от нее становился тоже бетонным. Лупили через пар прожектора, и их лучи были видны от начала и до конца, как огромные дубины.