Они сдавали кому-то эти патроны. Все двадцать цинков — они их сюда привезли не для того, чтобы орденские могли держать оборону. Все, что требовалось от них — доставить двадцать тысяч патронов и передать их кому-то. Вот и все задание.
— Одиннадцать, двенадцать.
Артем слышал: одиннадцать, двенадцать. Его уже очередь подходила. Одиннадцать. Это же кролики. Куда они побегут. Двенадцать. А сдохнешь снизу. Тринадцать, смирные кролики, четырнадцать.
Он положил свои две коробки на пол. Неверной рукой потыкался в карманы, в разгрузку. Вытащил. Промахнулся мимо кнопки.
— Следующий! Ты где там застрял?
Маленький фонарик вместо трафаретных букв залез Артему в глаза — так же, как револьверный ствол ему в ухо лез.
Тогда Артем поднял против него свой собственный фонарь — увесистый, длинный, в миллион свечей — и щелкнул выключателем.
В жестком миллионном луче видно было, что он усох, побледнел, сморщился, пока возвращался с того света — но вот он был тут, и стоял уверенно, широко расставив толстые ноги, одной пятерней хозяйски грабастая поднесенные ему зеленые цинки, а другой — закрывая себя от света. Отчаянно застреленный Артемом — и ничуть не убитый его сопляцкими пульками. В новой красноармейской форме, на заказ пошитой под его бычье туловище.
Глеб Иванович Свинолуп.
Глава 18. Служба
— Ты какого хера творишь?!
Летяга врезал по фонарю, жирный луч сделал сальто, хлестнул по лишним лицам, обнаружил стены, пол, потолок — все тут, оказывается, имелось. Какой-то коридор, какая-то дверь, какие-то люди. Люди жмурятся, матерятся. Двое во вспышке проявились подле друг друга: знакомые будто Артему. Один — брыластый, лысеющий и машинкой остриженный по серебристым вискам, в офицерском бушлате. Другой — остроносый, под глазами мешки, волосы темные уложены, откуда бы его Артем знал, как во сне встречались…
Пока фонарь в угол укатывался, Артем успел ухватить автомат, а наставить на Свинолупа не успел — вцепились и в руки, и в автомат, и разорвали в разные стороны; погас свет; в черноте навалились на два вроде бы знакомых красных силуэта разные незнакомые, прикрывая тех собой от пуль.
— Это красные! — захрипел Артем. — Пусти! Мы красным патроны привезли! Это красные!!!
— Тихо. Тихо-тихо…
— Это что за говно у вас развыступалось? А?!
Ладонь в беспалой кожаной перчатке — Летягина — заткнула его, на вкус как ружейное масло, соляра, порох и старая кровь. Артем вцепился в нее зубами, задергался, закричал забитым ртом непонятно что. Зря грыз — у Летяги нервов нет. Сорвали прибор со лба, ослепло ночное видение.
— Не тъожь его! — Лехин голос, и Лехиного автомата перещелк. — Сава, наших бьют!
— Отпустили! Отпустили его! — это Савелий уже. — Всех положу сейчас!
— Дамир… Омега…
В черноте крякнуло, хныкнуло, забулькало передавленным горлом, полыхнула очередь — в потолок, захрипел кто-то, завырывался, исступленно заголосил.
— Кончать? — прерывисто дыша, спросили в темноте.
— А у вас тоже не все гладко, — гыгыкнул невидимый Свинолуп. — А, спецура?
— Нет. Не сейчас. Сюда их, за мной, — Летягин бас.
— Полкан сказал, если будут чудить…
— Я в курсе, что полкан. За мной их!
— Это что было? — голос знакомый, не Свинолупов, а такой — усталый, ленный; от этого голоса встает перед незрячими глазами бордель, занавески изнутри подсвеченные…
— Все, простите за накладочку. Забираем, уходим! — Летяга.
Стальные ручищи поволокли Артема по полу, товарищи его сзади засучили ногами, замычали — но орденские хорошо обучены, у них не вырвешься.
— Сюда их. Тут клади их. Все, сам разберусь. Поднимайтесь. А вы харей в пол!
— Полкан сказал, всех троих в расход, если че начнется.
— В какое в расход?! Озверели?! — Савелий очнулся.
— Дамирчик, я помню. Я справлюсь. Обыскали их? Пустые они?
— Пустые.
— Все. Давайте. Я быстро.
— Ладно, пацаны… — с растягом согласились, с сомнением. — Пошли. Летяга сам пусть. Его кореш.
Застучали каблуки, как будто удаляясь — но тоже с сомнением, с притворством. Вроде вверх, а вроде и в сторону. Промасленная кожа отпустила рот.
— Это Свинолуп! Это кагэбэ красное! Мы красным патроны! Красным — мы — патроны! Ты сечешь, что делаешь?!
— У меня приказ, братик, — мягко ответил Летяга. — Доставить. Кому, что — не мое дело.
— Красным! Красным! Патроны! Мы с тобой! Их! С ними! В бункере! Пацаны наши там! Десятый! Ульман! Шляпа! Красные их! Ты помнишь это?! Тебя чуть! Меня! Как мы? Как вы — им?!
— Сказано со склада забрать и сюда привезти. И передать.
— Ты врешь! — заорал, сорвался Артем. — Пиздишь, сука! Предатель! Мразь! Ты их! Ты меня! Ты их всех, убитых! Ты пацанов наших! Вы! Ты, и гнида эта старая! Всех предали! За что — они?! За что сдохли?! Чтобы мы — мы! Красным — оружие?! Патроны?!
— Тихо. Тихо! Это помощь! Это не патроны. У них голод. Они на эти патроны грибы будут покупать. У Ганзы. У Ганзы. У самих весь урожай сгнил.
— Я не верю тебе! Вам всем!
— Хеъотень какая-то, — в камень сказал Леха.
— Ты сам-то?! Сам веришь?! Ты?!
— Мое дело…
— А что — твое дело? Я не слышал, думаешь? Что тебе еще сказано… Сказано, убрать меня. Если я не схаваю это, да? Что значит — чудить? Я это схавать должен был? Что мы — мы! — патроны — красным?!
— Прости.
— Не прощу! Тебя — не прощу! Одной крови, сука. Ага. Ты! Ты-то — ты как теперь? Как ты веришь, Летяжка?! Во что?! Теперь?! Это все — для чего?! Для пайка?!
— Ты… Ты не.
— Давай! Ты же знаешь! Мне по херу уже. Я сдохну все равно. Стреляй, говно. Выполняй, что сказано. Вторая, блядь, минус! Только моих отпусти. Этих. Они что? Им старик ничего не должен! Не за что рассчитывать!
Летяга молчал, сопел. Что-то металлическое напряглось рядом. Но было непроглядно, и смерти, которая уже совсем изготовилась, Артем не чувствовал.
— Ну?!
Вонючая кожа снова упихала все звуки обратно в Артема.
— Поднялись, оба, — шепотом приказал Летяга. — Прости, Артем.
Пшикнул пистолет над ухом.
Раз, два, три.
Ничего не изменилось.
Как отличить в кромешной темноте от смерти — жизнь?
А вот как — по вкусу крови и соляры, пороха и масла во рту. Живой.
— За руки взялись! — прошептал Летяга. — Кто отцепится — на месте шлепну.
Они не стали удирать от него вслепую, доверились Летяге в последний раз. Летягина пятерня повела Артема, заткнутого, куда-то, поспешно, и остальных за ним — цепью.
— Эй! Ты как там? Готово? — окликнули их с эскалатора.
— Теперь бегом, — сказал Летяга. — Догонят — меня с вами положат.
Побежали, не глядя и не видя, держа друг друга за холодные, скользкие от предсмертного пота пальцы.
— Куда?! — заорали сверху. — Стой!
Летяга, кажется, сам не знал, куда — бежал просто куда-то. Через полминуты вокруг засвистело, позади застучали ботинки. Они свернули куда-то, спотыкаясь, сталкиваясь, мешая друг другу.
— Кто это, Феликсович этот? — на бегу требовал у Летяги Артем. — Бессолов! Кто это, Бессолов? Кому нас старик продал?! А?!
Прилетел с неба столп света. А они вчетвером — от него, как тараканы.
Ткнулись в тупик, развернулись. Чужой бег стал дальше, потом снова приблизился. И опять расползалось из щелей в черноте смутное грудное гудение, как в самом начале, когда они только спускались на Комсомольскую.
Снова чиркнули рядом безголосые пули, отразились от стены, отлетели наугад, нехотя пощадили.
— Бессолов, кто такой?! — не отставал Артем. — Кто это?! Ты знаешь, Летяга! Ты знаешь! Скажи мне!
Летяга остановился, запутался: может быть, тут везде было одинаково черно, везде далеко до теплой красной жизни, и нельзя было найти никакое направление.
Зажег фонарь.
— Вон они! Вон! Там!
Стояли у сваренной решетки. Летяга примерился, снес выстрелом навешенный замок, втроем рванули прутья, втиснулись, ползком-ползком от смерти, на карачках по-глупому, вдруг поленится за ними гнаться?
— Ааааааааааа…
Это нарастал стон, распевался хором, в лицо как ветер дул из трубы, по которой они ползли. И уже вибрировали с ним в унисон барабанные перепонки, сердце и селезенка. А сзади не отставали, старались выполнить приказ, щекотали лучами затылок, выбирали цель.
Летяга уперся; железная крышка какая-то. Из-за крышки гудело так, словно она была к скороварке на огне привинчена, и вот-вот ее могло вынести взорвавшимся паром.
Надавил на крышку — тщетно. Уже ржавчина корни пустила, соль срастила затвор с косяком. Вжикнула пуля, укусила последнего из них — Савелия.
— К стене!
Летяга вытянул руку, обернул к погоне свой фонарь, выслепил их, раз, раз, раз, послал в ответ свинца, ранил кого-то, кажется. В закупоренной кишке трудно не попасть.
И оттуда вернули сторицей.
— Помогите, ну, бль, что?!
Ударили вдвоем, втроем ногами, железо впереди заколебалось, шатнулось. Савелий еще поймал, ойкнул, его уже мягкого втащили за собой в лопнувшую дыру. Вывалились — под самым потолком в туннеле. В тысячу кричащих человек. На головы упали, не расшиблись.
Стало теперь ясно, что тут стонали.
— ЖРААААААТЬ!!!
Нигде и никогда прежде Артем не видел разом столько народа. Туннель был необычный — широченный, на два пути сразу, с прямыми сводами; людьми он был залит весь, сколько хватало глаз.
Здесь было море из людей. И море бушевало.
Они вчетвером выпали метрах в пятидесяти от станции — и погребли через живые тела туда, на свет. Савелия тянули за собой, не смотря уже, где там его ударило пулей. Савелий поймал Артема за ворот, подтянулся к его уху со своего танкистского роста, закричал-шептал в ухо, Артем услышал, но отмахнулся: ну что ты говоришь такое?! Жить и жить еще тебе! Остановиться на месте было нельзя — толпища эта колыхалась и могла раздавить их о стены или подмять под себя. И еще надо было идти, чтобы потеряться в давке: погоня могла последовать за ними в любую секунду.