Тела тут были тощие, изморенные, кожа на них свисала. Пробираться через них было ощутимо: безмясые кости цеплялись о идущего, как ребра терки, и будто состругивали с каждого проходящего немного чего-то — себе. Это голод их собрал и сюда согнал со всей Красной Линии, понял Артем. Но почему сюда?
— ГРИБООООООВ!
Странно, как они держались на ногах — ясно казалось, что никаких сил в этих худых палках быть не может. Но держались не все — то и дело приходилось спотыкаться о что-то сдавшееся, ботинки вступали в мягкое — может, в животы? — и скатывались на твердом и округлом. Но ни о чем другом, кроме грибов, живые плакать уже не могли.
Направление было угадать легко: все головы в туннеле были повернуты в одну сторону. И между ревом они тихонько распевали слово «Комсомольская».
Они двинулись вместе со всеми и сквозь всех — к Комсомольской. Навстречу им были одни затылки. Стриженые, простоволосые, обритые, серые и белые. Как будто тут без лиц люди обходились.
Артем обернулся — и увидел, как из потолка солдатиком в волны ныряет одна черная фигура в орденской балаклаве, за ней еще одна. Летяга не стал выполнять приказа, но другие ослушаться не могли. Буруны проглотили ныряльщиков; сейчас они поплывут искать Артема, чтобы его утопить.
Он удвоил усилия, пошел на полусогнутых, чтобы его черная форма спряталась за чужими бурыми плечами; и остальных одернул.
Говорить между собой было нельзя: плач и рев человеческого моря все скрадывали, получалось только открывать и закрывать рот без звука. О чем бы ни хотелось сказать, получалось про грибы.
Пробились на Комсомольскую. Радиальную, красную.
Снизу, с путей посмотрели на нее — огромную, торжественную и страшную.
Станция чем-то походила на Библиотеку имени Ленина: тоже была высокая, как двухэтажная, и уже совсем какая-то нездешняя — своды прямоугольные, никаких скруглений, колонны высоченные, античные, с завитыми пшеничными колосьями, упирающимися в потолок.
Она вся про хлеб была, про самое важное, эта станция: храм урожая у безбожников. Колонны облицованы бурым мрамором в красных брызгах, стены у путей — кафелем, как в пыточных, а колосья под потолком из бронзы отлиты, как мечи.
Толпа стояла и на платформе, и на путях; те, кто были на путях, хотели взобраться на платформу — а те, кто держался на платформе, старались не упасть на пути. И все перли, распевая грудным стоном голодный гимн, куда-то дальше, вперед. Станция была в полумраке; сверху падали, рыскали по белым и голым черепам-гребням фонарные лучи, как если бы искали в бурной воде спасшихся после кораблекрушения.
Артем задрал голову.
У Комсомольской был второй этаж — балконы, которые опоясывали всю станцию метрах в четырех над платформой. И эти балконы пока не затопило. Там стояли только красноармейцы с автоматами, оперев для удобства стволы о балюстраду. Но в кого им было целиться? Не во всех ведь сразу?
Между бойцов были расставлены офицеры; что-то они пытались кричать в громкоговорители, но толпа своим рокотом забивала и их электрический надрыв.
По плечам, по головам, друг по другу, закарабкались Артем с остальными на платформу. Снова оглянулся назад — и отметил черные шерстяные лица в толпе. И они его, черного, отметили.
Присел, потея. Все раны его разом заговорили: плечо дырявое, разбитое колено, исстеганная спина. Говорили: все, хватит. Остановись, останься.
Впереди завиднелось то, куда все так отчаянно хотели.
Посреди зала спасательным трапом в людей опускалась широкая мраморная лестница с балконов. По краям зала были еще две — но обе снесены и замурованы. И только из серединной оставался подъем — и переход на Кольцевую линию. На Ганзу. Туда и ломила толпа.
На ступенях в три кордона стояли пограничники; на переносные ограждения была навинчена колючка, а на промежуточной площадке в обе стороны из заботливо устроенного гнезда щерились пулеметы. Хода наверх тут не было оставлено никакого.
— ГРИБООООООООООВ!!! — ревела станция; вся линия, кажется, ревела.
Матери со свертками на руках — у кого молчаливыми, у кого еще визжащими. Отцы с лупоглазыми испуганными детьми на шеях — повыше, повыше, чтобы мертвые не поставили подножку, не утянули к себе на пол, на дно. Все хотели к лестнице, к ступеням. Все знали, что тут им не дадут никаких грибов. Им всем надо было на Кольцевую линию, другой дороги к жизни не оставалось.
Почему еще не обрушилась толпа на тонкие заборы, в сущности — простой воздух в обрамлении трубочек и проволочек? Люди уже давили, подступали к шипам, облизывались на них и на красноармейцев. Те махали на голодных прикладами, но красная черта пока не была переступлена ни с одной стороны, ни с другой.
Как такая прорва народа собралась на Комсомольской? Мешали ли им уйти со своих станций дальше по линии — и что стало с теми, кто хотел помешать? Неизвестно; но из туннеля они все прибывали, продолжали забираться по чужим плечам на платформу, набиваться тесней и тесней — по три, по пять, по семь душ на метр.
Это все должно было прорваться вот-вот; мыльная пленка эта между солдатами и людьми. Песчинки-секунды последние дотекали до этого, до взрыва атома.
Тут было чудовищно душно, и жар стоял, как в плавильне — неоткуда на станции Комсомольская было взять кислорода всем, кто сюда пришел. Люди дышали часто, мелко — а от воды, которую они из себя выдыхали, на станции стояло марево.
Артем посмотрел опять назад: где там в толпе черные лица? А они мелькнули ближе. Как будто чуяли, где его искать, и ничто их сбить со следа не могло.
А под потолком что-то происходило.
Сколько там людей — тысячи! — заражаясь друг от друга, стали задирать головы вверх.
По балкону шагал решительный и быстрый конвой, во главе которого танковым силуэтом пер вперед Свинолуп.
Жутко похоже было это на службу, которую на ВДНХ однажды, во время черных, проводил приглашенный откуда-то батюшка со служками. Конвоиры что-то несли на руках; останавливаясь у каждого из балюстрадных стрелков, Свинолуп его этим одаривал.
Артем тормозящим и проваливающимся сердцем понял, чем их там благословляли: теми самыми патронами, которые они с Летягой час назад привезли. Вот оно, средство от голода.
— Вот она, помощь! — Артем вцепился Летяге в плечо, ткнул пальцем вверх. — Вот! Твоя!
Обойдя всех стрелков и каждого ободрив, Свинолуп со своими спустился на межэтажную площадку к мешочному гнезду; его свита стала кормить патронами пулеметные расчеты. Майор пошептал что-то на ухо командирам расчетов, похлопал их по плечу.
Народ внизу волновался, но, чувствуя, что творится сверху, начинал неметь; хор разладился, заробел.
Свинолуп зычно заговорил с народом.
— Товарищи! — протрубил он. — От имени руководства Красной Линии просим вас уважать законы нашего государства, в их числе закон о свободе собраний. Прошу вас разойтись.
— Грибов! — выкрикнул кто-то.
— Грибоооооов! — поддержала толпа.
— Пустииииииии! — перебил рев толпы женский визг. — Пусти, ирод! Выпусти нас!
Свинолуп кивнул. Как будто соглашался.
— Мы не имеем права! Допустить вас! На территорию! Другого! Государства! Я! Требую! Разойтись!
— С голоду пухнем! Доченька умерла! Спаси! Пусти! Еле на ногах! Живот болит! Сам-то! Отожрался! Пусти! Отпусти! Выпусти! — разноголосицей сказала толпа.
— На Ганзу! Жрать!
Не пустят этих людей на Ганзу, глупо и медленно от духоты думал Артем. Никогда этих людей не пустят на Ганзу. Никого, ни одного. Ганза все знает: про глушилки. Про патроны. Про Рейх. Про жизненное пространство. Про красных. Про голод. Их туда не пустят, этих людей.
— Это провокация! И те, кто призывают! Провокаторы! — обведя толпу медленным и основательным взглядом, пропечатал Свинолуп; словно каждого тут запоминал в лицо, чтобы потом поквитаться. — С провокаторами! Разговор! Будет! Короткий!
— Мрем! Вымираем! Сил нет! Пощади! Господи, избавь! Выручи! Не дай! Не дай загинуть! Крошечку! Баланды! Не себе, ребенку! Мразь! Отпусти! — толпа перестала говорить по-человечески и опять застонала единой глиняной грудью. — ГРИБООООООООВ!
Задние пошли ближе к мостку, к лестнице, к Свинолупу — и стиснули передних. Передние выдохнули вместе воздух, чтобы поместиться, и от этого выдоха станция, хлебный храм, задрожала. Люди хотели на лестницу, в алтарь; как будто в алтаре было приготовлено им хлеба или вина. А там — ничего. Там жертвенник только — и нож.
Сейчас все случится. Сейчас будет горячо и скользко.
Свинолупу их не отговорить. Да он и не старается.
Надо их. Надо не дать им. Увести их.
Зачем им сейчас всем умереть? Они же могут еще жить.
Надо.
Его колыхало вместе с остальными — то на шипы, то обратно. Мутило от качки. У Артема осталось бедного воздуха всего капля. И он на эту каплю сказал: сначала шепотом, а потом громко.
— Там для вас нет ничего… Вам не надо на Ганзу! Не идите на Ганзу! Там вы никому не нужны! Слышите?! Люди! Не ходите! Пожалуйста! Не надо!
Мало кто услышал Артема, но Свинолуп услышал — близко стоял.
— Во! Никто вас там не ждет! — лениво, для порядка поддержал он Артема. — Тут ваше место!
— А куда?! Куда тогда?! Куда нам?! — заволновались ближние люди, и волнение водными кругами стало расходиться в стороны от Артема.
Они ведь ничего не знают, вспомнил Артем.
Они ведь верят, что ничего нет, кроме метро, кроме Москвы. Им ведь всем врут, что мир сгорел, что они одни, их в этих туннелях, их под землей держат, им даже про врагов ничего не объясняют, просто заперли их тут, в подполе, в темноте…
— Наверх! Наверх надо! Люди! Мир цел! Мы не одни выжили! Слышите? Мы — не одни! Москва — не одна! Есть другие города! Я сам слышал! По радио! Есть они! Можно идти отсюда — в любое место! Куда хочешь! Жить где угодно! Все открыто! Вся земля открыта!
Люди стали оборачиваться, искать его. И Артем тогда понял: вот сейчас, вот теперь-то нужно им рассказать. Рассказать, и пусть знают, и пусть решают сами. Кто-то подставил руки ему, кто-то — спину, и он стал взлезать по ним — чтобы встать на плечи другим, чтобы его стало слышно.