— Потому что ваша Ганза ничем не лучше Рейха!
— Говорю же тебе, Ганза, по сути, и есть Рейх.
— Что?
— Догоняй.
Артем заковылял за ним.
С лестницы под знаменем свернули направо. Над головой светилась ярко-красная звезда. Сияла багрово надпись «Бункер-42». На все это хватало электричества. Все это было важно. По коридору вышли к пустому бару. Стойку озарял свитый из неоновых трубок «калашников»; бармена не было, откупоренные бутылки предлагали себя. Бессолов загреб что-то с нерусской этикеткой, выдернул рыхлую пробку зубами, приник. Предложил Артему; но тот побрезговал.
— Итак, Музей «холодной войны»! — сказал Бессолов, поворачивая в узкий ходок: стальные листы скреплены квадратными клепками.
Вошли в помещение: на стене — подсвеченная старинная карта: огромная малиновая тень на полмира подписана «С.С.С.Р.», серые европейские государствишки жмутся друг к другу, все испещрено штампованными силуэтами ракет и крыластых самолетов. В углу стоит бледный манекен, обмундированный в старинную форму; глупую, летнюю. Охраняет огромную жирную бомбу; масляной краской крашенную в серый.
— Вот тут у нас занимательная экспозиция… Макет первой атомной бомбы, разработанной и созданной в Советском Союзе…
У бомбы в носу устроен колпак из стекла, как будто чтобы можно было внутрь ада заглянуть. Но там, конечно, ничего: какой-то приборчик со стрелочками.
Но Артем не на нее смотрел. На огромную карту Европы.
— Это же вы, да? Глушилки — ваши. Я тебя для этого одного искал. Зачем это нужно? Для чего мы сидим тут?! В метро? Если весь мир выжил…
— А он, что, выжил? — Бессолов удивленно приподнял брови. — Ну ладно, ладно. Выжил. Саечка за испуг.
— Все эти ракеты, самолеты на карте! Это же старье все? Тут еще СССР даже, а не Россия! Этой карте сколько, лет сто? Ведь нет никаких врагов, да? Врагов, которых Мельник боится. Ради которых глушилки эти. Война кончилась! Тогда еще! Да?!
— Это все очень субъективно, Артем. Для кого-то она еще, может, и продолжается.
— Они не собираются — Запад — с нами ничего делать! Так? Это ты Мельнику можешь этим башку морочить!
— Каждый верит в то, во что ему удобней.
— Зачем?! Тогда глушилки — вы зачем поставили?! Иногородних отстреливать?! Изображать, что вся земля разбомблена! Зачем?! Что мы одни! Зачем мы тогда в метро сидим?!
— Затем, — Алексей Феликсович стряхнул с себя всю игривость, как гадюка кожу, — что вне метро мы перестанем быть народом. Перестанем быть великой нацией.
— Что?!
— Попробую и это объяснить. А ты прекрати орать и попробуй послушать. И кстати, глушилки ставили не мы. Они старые, с советских времен еще. Качество! Их просто в девяностых коммерсантам сдали, музычку потранслировать. На время.
Костюм старого официанта сидел на Артеме мешком. Где-то позади хмыкнул охранник, обозначая свое присутствие. Алексей Феликсович извлек из нагрудного кармана носовой платок с буквами в углу, пошел вдоль бомбы, стирая с нее пыль.
— Но, пожалуй, начнем с нее, красавицы.
— Зачем вам тут это? — Артему было мерзко: Бессолов будто мертвую голову в губы целовал.
— Ну как же. Надо знать свои корни, — тот обернулся к нему, улыбнулся. — Поэтому мы тут ни-че-го не трогаем. Эта бомба — прародительница нашего суверенитета! — Алексей Феликсович огладил огромное бомбино брюхо. — Мы только благодаря ей, в сущности, и смогли защититься от посягательств с Запада. Защитить наш уникальный строй. Нашу цивилизацию. Если бы наши ученые не создали ее, страну бы поставили на колени сразу после Второй мировой! Ну и потом…
— Чтобы в Третьей мировой ей же нас и…
— В Третьей? — перебил Алексей Феликсович. — В Третьей мы немного заигрались. Увлеклись, так сказать, своей телевизионной правдой. Человек вообще умеет так вот: заместить реальное иллюзорным. И жить в совершенно придуманном мире. В принципе, полезное свойство. Все метро прекрасно живет, например, в этой системе воображаемых координат.
— Все метро прекрасно живет?! — Артем подобрался к нему.
— Я имею в виду, все работает. Все увлечены. На Красной Линии верят в то, что они сражаются с Ганзой и с фашистами. Люди в Рейхе верят в то, что они бьются с красными и с уродами. Люди на Ганзе Москвиным детей пугают и соседей как красных шпионов закладывают. Как будто это все существует взаправду!
— Как будто? Я! Был, — Артем почувствовал, как ему в этом музее перестало хватать воздуха. — Я был в туннеле. Между Пушкинской и Кузнецким мостом. Где красные с фашистами стравили. Десятки живых. Людей. Они там насмерть друг друга… Кирками. Ножами. Арматурой. Это взаправду было. Понял ты, мразь?! Это! Было! Взаправду!
— Сочувствую. Но что это доказывает? Кто там погиб? Красные? Фашисты? Нет. Некоторое количество генетически ущербных с одной стороны, и некоторое количество вредителей и болтунов с другой. Управ— ляемый конфликт. И такое своеобразное самоочищение, если взглянуть на это отстраненно. Как если бы наша система была живым организмом… Клетки, которые мешают выживанию, отмирают и отшелушиваются. Но повторю. Мы не начинали эту войну. Среднее звено военной разведки Рейха, чтобы выслужиться перед начальством, атаковало Красную Линию. Не имея представления о том, что ни Красной Линии, ни Рейха, собственно, нет.
— Что значит — нет?
— Ну то есть — конечно же, есть! Есть названия. Людям же очень важно как-то себя называть. Считать себя кем-то. Очень важно с кем-нибудь бороться. И мы идем им навстречу. У нас же не тоталитарное государство! И мы предлагаем им самый широкий ассортимент: хочешь громить уродов, Железный легион ведет призыв. Мечтаешь о бесплатной пайке и об общем деле — беги на Красную Линию. Не веришь ни во что, хочешь просто делать бизнес — эмигрируй на Ганзу. Интеллигент? — фантазируй об Изумрудном Городе, а штаны протирай в Полисе. Удобная ведь система. Я и тогда, на Цветном, пытался тебе это втолковать. Зачем тебе наверх? Свободу мы тебе и тут обеспечить можем. Что ты еще наверху забыл?
Алексей Феликсович остановился у выхода, окинул усыпальницу бомбы взглядом, потушил свет. Артем все думал над ответом.
— Так вы не с Ганзы? Это все — не Ганза?
— С какой Ганзы? — покачал головой Бессолов. — Говорю же: никакой Ганзы нет. Ну? Есть Кольцевая линия, и есть люди, которые считают, что живут на Ганзе.
— А откуда тогда?
— Да отсюда же, — Алексей Феликсович поднял глаза к сводчатому потолку, скрученному из тюбингов. — Вот ровно отсюда. И даже скорее вон оттуда. Догоняй.
Вышли в какую-то комнатенку, выстланную паркетом, стол с горящей зеленой лампой: пост. На посту часовой в офицерской форме встает, козыряет. Приемная чья-то? На второй полуэтаж ведут эскалаторные ступени; муляж. Как будто из другого времени комната: не из притворных двухтысячных, а из каких-то как бы старинных, а на деле вовсе никогда не тикавших.
Поднялись по ступеням, там дверь.
Кабинет. Застекленные книжные шкафы набиты томами; посреди комнаты — помост-подиум. И в углу — номенклатурный стол, как у Свинолупа или у Мельника. За столом сидит человек.
Неподвижный.
Откинутый назад. В потолок глядящий. Глазами с пластмассовым блеском.
В кителе, на погонах золотые звезды. Усищи черные. Волосы зачесаны.
— Это…
— Иосиф Виссарионович. Прелесть, правда?
— Сталин?..
— Ростовая кукла Сталина. Воск. Можешь посмотреть.
Артем, запутанный в этом сне, послушно взошел на подиум.
Сталин положил бескостные руки на стол; в одном восковом кулаке торчала ручка, будто кукла-вождь собиралась подписать какой-то приказ. Другой был расправлен в плоскую ладонь, пальцы тянулись вперед. Под усами была улыбка — ножом вырезанная, неустанная. Рядом лежали тряпичные невянущие розы.
Артем не выдержал, дотронулся Сталину до носа. Тому было все равно. Все равно, что умер и что воскрес, все равно, что он теперь кукла, все равно, что он такой ценой спасся, когда мир стал прахом, все равно, цветы ему кладут или за нос щиплют. Сталин был в прекрасном настроении. Сталина все устраивало.
— Как живой, а? — сказал Бессолов.
— Он тоже… Из музея? Экспонат?
Артем подошел к книжному шкафу, пальцем собрал со стекла пыль, посмотрел на полки. Они все были забиты одной и той же книгой, бессмысленное число раз воспроизведенной. На корешке каждой значилось: «И.В. Сталин. Собрание сочинений. Том I».
— Зачем? — Артем оглянулся на Бессолова. — Что за бред?
— Тут был сталинский кабинет, когда это был настоящий бункер. Правда, гиды говорят, сиживать Иосифу Виссарионовичу тут не пришлось: скончался до сдачи объекта в эксплуатацию. Но ради западных туристов сделали чучело и кабинет до ума довели. Когда мы бункер занимали, Сталин был уже тут. А мы все сберегли. Уважение к истории своего народа должно быть!
Алексей Феликсович взобрался на помост тоже, приблизился к Сталину, уселся на его стол, поболтал ногами.
— Преемственность! Вот он, а вот мы. Получается, что он как бы для нас этот бункер строил. Думал о нашем будущем. Великий вождь.
Кроме усатых портретов на Красной Линии Артем со Сталиным раньше не встречался; что он чувствовал, трогая великого вождя за нос? Воск.
— Почему преемственность? Преемственность на Красной Линии.
— Артем. Ну Артем! — цыкнул Бессолов. — Давай я тебе совсем уж разжую. Красная Линия, Ганза, Рейх — это ведь тоже чучелки. Они, конечно, имитируют самостоятельность, конкуренцию, борьбу. Воюют вот даже, когда забудутся.
— А вы тогда — кто?!
Алексей Феликсович ухмыльнулся.
— Изящная штука — многопартийность. Как гидра. Выбирай себе голову по вкусу, сражайся с другими головами. Считай, что вражеская голова — это дракон. Побеждай. А сердце-то? — Бессолов погладил стол, обвел подбородком кабинет. — Вот сердце. Его ты видеть не видишь, и знать о нем не знаешь. И если бы я тебе не показал его, продолжил бы ты с головой бороться. Не с Красной Линией, так с Ганзой.
Артем отстал от шкафа, подошел к Бессолову вплотную.