Как же ты — не будешь больше косить на меня своим глазом? Шутки не сможешь шутить? У кого мне кровью одолжиться теперь? Прости, что сомневался в тебе в самый последний момент, Летяга. Но ведь и ты во мне в самый последний момент сомневался.
Сомневался, а сказал все как надо; так, чтобы меня вытащить из петли.
Жалко, ты не слышишь, как там, на станции, люди просят правды.
Мы с тобой вместе им гермозатворы сейчас открываем: ты и я. Вместе выпускаем их наверх, наружу.
И где-то еще другие наши, заговорщики, делают свое. Печатает листовки Гомер, ведет Бессолова, приставив ствол к бледному виску, апостол — бункер распечатывать. Пускай тут Мельник мечется, бесится — пес без хозяина.
О чем они будут говорить на Совете Полиса? О том, как крышку поплотней прижать, привинтить? О том, как передавить всех бунтовщиков быстро, поодиночке, чтобы слухи о возрожденном мире не расползлись по метро?
— Звони! Куда хочешь звони! На Цветной!
Всех не передавят.
— Говори! — бушевало снаружи.
— Ты правду говоришь? — спрашивал Илья Степанович у Артема. — Это все, что ты Гомеру рассказывал? Правда?
Артем кивал ему. Что там у учителишки в голове плавилось, во что отливалось?
Хозяин часов — два бегающих глаза в дырах — все чаще поднимал стрелки к лицу. Сюда, в предбанник приемной, через щели затекало из полковничьего кабинета предчувствие густеющей необратимости всего, что творилось сейчас в метро.
Снова думалось об Ане.
О том, какая у нее оказалась упрямая любовь.
Артем-то иначе изнутри был организован: почувствовал первый холод от Ани — и стал в ответ холодеть. Как будто не мог сам любви излучать, а только Анину любовь зеркалил своей вогнутой душой. Чувствовал на себе рассеянный свет внимания — собирал его в пучок и отправлял назад. Распалял ее им — и собирал еще больше тепла в ответ. А стоило Ане начать гаснуть — как и ему нечем стало расплачиваться. И так он мельчал, пока совсем не иссяк, не разверил, пока их будущее у него в уме не рассохлось и не раскрошилось.
А у Ани сердце работало что ли наоборот, навыворот. Казалось, не нужен он ей уже — за его злонамеренную глухоту, за вредное упорство, за нежелание поступиться своими идиотскими мечтами и за пренебрежение мечтами ее. Может быть, она и думала отставить Артема первой. Жира на фитиле оставалось только покоптить. Но только лишь он ушел, она заново вспыхнула — ожесточенно, отчаянно. Так, что от жара ему глаза стало печь, захотелось ладонью закрыться. Закрывался — и нагревался все равно. Аня опять отражалась в нем — криво, смешно — но отражалась все четче и все ярче.
Странное топливо любовь.
— Не отвечает?
Сейчас, может, уже и некуда тебе, папаш, звонить. Достаточно времени прошло. Если апостолу повезло, если он точно все выполнил, бункер, может, уже взят и выпотрошен. Жирные крысы уже выстроены в ряд на Таганской, в глупых своих костюмах, и отвечают, как школьники учителям, последний свой урок по географии.
— Анзор!
Зашел, смерив Артема с Ильей недобрым взглядом, Анзор. Выслушал лай Святослава Константиновича, выкатил его, прыгающего на вихляющей колеснице, в коридор.
— Этих что? — спросил который с часами.
— Пока не решил. После Совета, — не оборачиваясь, процедил Мельник.
Так и не дозвонился.
— Их тут?
— Да. Нет, постой. Давай со мной их. Могут пригодиться. Только глядите, чтобы молчали.
Взяли под мышки, подняли с пола — и заклеенного Артема, и обмоченного Илью. Вывели на сияющую Арбатскую. Клином встали, распихали толпу. Маршем двинулись через всю станцию, с вызовом. Глохли, а не слышали, как люди им кричат.
Совет Полиса заседал тут же; поэтому и Мельнику кабинет на Арбатской требовался. Подошли к дверям.
Все построение осталось снаружи, Артема с Ильей на Совет тоже не позвали; Орден развернулся ежом, ощетинился, закрыл вход от ротозеев. Мельник с Анзором вошли, проследовали еще несколько запоздалых браминов, и двери закрылись.
— Говорят, приняли сигналы какие-то… — шуршало вокруг.
— Мы вроде не единственные выжили…
— А где еще? Кто? Кто сказал?
— Вот выйдут, будет ясно. Совещаются.
— Да как такое может… Столько лет молчали… И тут — нате…
— Орден узнал. Стычка была — говорить или нет.
— А эти кто? На скамейке? Связанный — кто?
— Террористов взяли. Скоро скажут.
Артем не видел шептавшихся. Видел вместо них черные одинаковые спины, наплечные ремни бронежилетов, шерстяные затылки, широко расставленные бутсы. Но чувствовал их: от их любопытства воздух звенел, кислород сгорал, стены ближе придвигались. Их здесь были сотни. Пускай попробует Мельник их заставить ждать с ответами.
Вдруг зашумело.
Кто-то проталкивался сквозь давку — умело и решительно.
— На Совет! Дорогу!
В оцеплении тоже смутились. Сначала схватились друг за друга крепче. Потом качнулись в сомнении.
Голос Тимура, что ли? Летяги и Артема товарища. Он же раскольник, Тимур… Он ведь отходил вместе с Лехой, с Гомером, с вырученной Аней! Почему он тут? Почему вернулся? Он же сейчас бункер штурмует. Или взял его уже? Принес на заседание Совета бессоловскую срубленную голову?
— Дорогу! По приглашению Совета!
Оцепление прорвалось — пропустили в круг Тимура, и еще с ним — Князя и Луку; оба из старого состава. Тимур заметил Артема на скамейке, кивнул ему, но вступаться не стал. Прошел внутрь. Лука с Князем остались караулить.
О чем говорят? За что торгуются? Тянут время? Ставят ультиматумы? Клянчат прощение? Голову на блюде изучают?
Внутри стояла тишина.
Не перетравили ли их всех там?
— Дорогу! Дорогу! На Совет!
Кто на этот раз?
Толпа теперь расступалась не с такой охотой, не с таким уважением, роптала: а чего это мы должны? Артем вытянул шею.
Черное кольцо для этих людей разошлось тоже не сразу.
Не сразу он увидел.
Первым за кордон шагнул — Бессолов.
Живой. Бледный, сосредоточенный, молчаливый. За ним возник Леха-апостол. Алексей Феликсович Артема окинул сумрачным взглядом, здороваться не стал. Леха, наоборот, кивнул. Внутрь зашли оба. Заложника апостол привел? Еще были с ними двое орденских, остались снаружи.
Артем вскочил с лавки, стал кричать в тряпку свои вопросы. Ему дали под колено, чтобы он обратно упал, и он упал. Лука с Князем шикнули на того, кто подсекал, каждый схватился за кобуру.
Погодили — и отпустились.
Все сейчас за дверями решалось, а не тут.
Душно совсем становилось — как на Комсомольской, как перед самыми пулеметами. Люди наседали, оцепление сжималось медленно, хотя и не имело права сдавать позиции. Бронзовые люстры, двухметровые обручи в полтонны, казалось, на своих цепях покачиваются будто на ветру — столько народу в унисон тут вдыхало и выдыхало.
Вдруг.
Чужой звук пролетел по станции. Кашель.
Бойцы в оцеплении вскинулись, толпа замолчала, все стали озираться. Кашель дробный, из многих сразу динамиков. Тут, оказывается, тоже была своя система оповещения.
— Проверка. Проверка. Раз. Раз.
На всю станцию — глубоким таким, приятным голосом.
— Уважаемые граждане. Просим вашего внимания. В скором времени будет сделано важное сообщение. Не расходитесь.
— Правду давай! Правду говори! — закричали в ответ невидимому диктору.
Но тот, прочистив горло, затих.
— Что-то важное…
— Неужели действительно…
— Обалдеть…
И только когда время совсем уже остановилось, двери распахнулись. В черный круг вышел деловитый толстяк в коричневом костюме; глаза у него были застеклены, широкий лоб горбатым мостом перекидывался к затылку. Помощник подсадил его — толстяк взобрался на мраморную скамью рядом с Артемом; так толпе его стало видно.
— Председатель… Совета… Сам…
Потом появились в проеме Мельник с Анзором, а за ними — Тимур. Разошлись в разные стороны от скамьи.
Толстяк сморкнулся. Сопливым платком утер потный лоб. Им же почистил линзы, вернул очки на переносицу.
— Граждане. Сегодня мы здесь собрались. Поводом стало довольно неприятное событие. Внутри многоуважаемого Ордена, который призван нас с вами оберегать… Так сказать, разногласие. Вернемся к этому позже.
— Хватит юлить! Как есть давай!
— Да. Конечно. К существу вопроса. Дело в том, что нами было установлено. Это, конечно, просто невероятно. Но у нас есть неопровержимые доказательства. Которые мы своевременно предъявим, можете не сомневаться. Так вот. Нами достоверно установлено. Что Москва — не единственный город, уцелевший в Последней войне. Нами был осуществлен радиоперехват трансляции.
Толпа онемела. Звук умер — весь прочий звук, кроме нудного прелого голоса человека в коричневом.
Артем немой смотрел на него снизу вверх, как на оракула. Как на Летягу перед выстрелом. Как на святого.
— Мы готовы дать вам ее прослушать. Но вначале пара слов. Для меня лично, как и для всех вас, это настоящий шок. Дело в том, что трансляция исходит с другого берега Атлантики. Дорогие. Граждане, товарищи, братья. Вы понимаете, что это означает. Это означает, что враг, который уничтожил нашу страну. Который свел в могилу сто сорок миллионов наших соотечественников. Родителей, детей, жен, мужей. Этот враг жив. Недобит. Что война не кончена. Что никто из нас больше не может чувствовать себя в безопасности. В любой момент по нам может быть нанесен новый, последний удар. Если мы хоть как-то обнаружим свое присутствие.
Артем замычал, заревел, соскользнул со скамьи и упал на холодный пол.
— Все эти годы нас спасало только одно. То, что мы жили в метро. То, что мы были убеждены, что поверхность не приспособлена. Для нашей жизни. Благодаря этому мы уцелели. И теперь. Это наш единственный шанс выжить дальше. Я знаю. Это звучит страшно. В это трудно поверить. Но я прошу вас поверить. Совет Полиса просит вас. Послушайте сами. Это запись, которую мы сделали сегодня. Вещает Нью-Йорк.
Динамики очнулись снова. Чихнули.
— Кхххх… Иииииуу… Шшшш…