— Это обязательно?
— Обязательно.
— Ну что ж…
— Гомер!
Старик обернулся.
— Деда… Ты что тут… Ты как сюда… Тебя наши спрятали? У тебя получилось… С типографией? Вышло? Работают станки? Бумага не намокла?
Гомер смотрел на Артема как на покойника — печально и отстраненно.
— Почему ты молчишь? Получилось? Покажи!
— Артем.
— Вам что нужно? — запальчиво влез усатенький.
— Где листовки, дед? Ты был на Чеховской?
— Мне охрану позвать?
— Не нужно, — покачал головой Гомер.
— Подожди. Почему ты не был там? Они тут на Арбатской устроили митинг, стали затирать людям… Обычное это свое. И все верят…
— Это не мое, Артем.
— Что?..
— Я не могу заниматься вот этим.
— Чем? Чем — этим?
— Пропагандой. Листовки печатать. Революционная деятельность вся эта… Я старый уже для такого.
— Ты даже не был там? На Чеховской?
— Не был.
— Почему?
— Я в это не верю, Артем.
— Во что? В глушилки? В Невидимых? Во что?! В мир наверху?! В то, что тут внизу зря все?!
— Не верю. Что людям нужно это. Что люди хотят это знать.
— Это — правда! Правда!!! Людям — нужна — правда!!!
— Не кричи. Какую правду я им должен рассказать?
— Всю! Все, что ты видел! Все, что я видел! Про женщину, которой голову арматурой! Про сортир его! — Артем мотнул своей головой, почти отвалившейся уже, на Илью Степановича омертвелого, притащившегося за ним и сюда. — Про то, как в спину стреляют своим! Как младенцев за хвостик усыпляют! Как за болтовню людям в лоб палят! Как без защиты гонят строить ветряки! Чтобы для глушилок электричество было! Про глушилки! Как их, мертвых, собаки жрут!
— Это разве правда? — спросил Гомер.
— А что это?!
— Это чернуха, Артем. Они, думаешь, и так этого не знают всего? Они живут в этом. Они не хотят об этом помнить, им еще и читать такое только не хватало. Может, мне и про жизнь людоедов писать? Или как партийная верхушка сироток растлевает? Что в Ганзе, что на Красной Линии.
— При чем тут это?!
— Это правда тоже. Такое людям хочется читать? Такое им нужно? Не надо их этим дерьмом пичкать. Им герои нужны. Им миф нужен. Им красота в других необходима, чтобы самим оставаться людьми. Что я им расскажу тут? Что какая-то кучка бюрократов правит ими спокон веков? Что они зря торчат в метро? Что ничего тут не поделать? Это паранойей отдает. Мрак. А им нужен — свет! Они ищут его. Хоть от свечного огарка. Хоть какой-нибудь проблеск. Ты им о чем хочешь сказать? Что они все — рабы? Ничтожества? Бараны? Никто тебя не будет слушать! Вздернут! Распнут!
— А ты — что им?! Вместо правды?!
— Я им? Я вот… Легенду им. Об Артеме. Который был таким же простым парнем, как и каждый из них. Который жил на окраинной станции под названием ВДНХ. И чей дом вместе со всем прочим метро подвергся жуткой опасности. От кошмарных чудовищ, живущих на поверхности, и пытающихся лишить загнанное в угол человечество последнего пристанища. О том, как этот паренек проходит через все метро, как он закаляется в боях, как становится из недотепы — героем. Как спасает человечество. Вот эта история людям понравится. Потому что она про них, про каждого. Потому что она красива и проста.
— Ты это собираешься? Это? А все, что сейчас?..
— Это политика, Артем. Это пропаганда. Это борьба за власть. Это слишком быстро пройдет. Все поменяется. Я не хочу писать памфлеты, они сразу же после написания тухнут.
— А что ты хочешь?! Вечное?!
— Ну… Вечное — это громко…
— Я тебе запрещаю про меня писать. Запрещаю. Понял?!
— Как? Это не тебе принадлежит уже. А человечеству.
— Я не хочу сахарным петушком в твою петушиную книжку!
— Ее люди прочтут. Узнают о тебе.
— Да мне насрать, узнают люди обо мне или нет! При чем тут это?!
— Ты молодой, Артем.
— При чем — тут — это?!
— Не надо так… Со мной. Ты герой. О тебе узнают. От тебя останется слово. У тебя дети еще будут, может. А обо мне? Мне как быть? Что от меня останется? Листовка безымянная? Клочок бумаги?
— Постой… Они тебе… Тебе тут комнату дают… Они тебе комнату дают?!
— Создают условия для работы.
— Условия для работы. Ты для них это писать будешь? Для Бессолова?! Про меня?! Они тебя как купили?!
— Они — меня или я — их? Будет книга. О тебе. Настоящая книга, и приличным тиражом. Что тебя не устраивает, никак не пойму?
— Артем! — Анин оклик.
— Спроси у Ильюши. Он скажет тебе. Кто от такого откажется? Настоящая книга, моим именем подписанная! Не учебник для людоедов. Миф. Легенда. На века.
— Они нас топят в дерьме. Они нас как скотину. Как стройматериал. За людей нас не… А ты… Ты же помогаешь им… Ты… — и тут накрыло взрывной волной; понял; от понимания контузило; голос пропал совсем, и Артем дальше беззвучно уже высекал из воздуха, только на выдохе горлом чуть присвистывая. — Блядь. Он прав же. Он же во всем прав, мразь эта. Ведь нету никаких «нас» и никаких «их». Вот она, гидра. Мы сами — гидра. Они же из нас и состоят. Вся аристократия сто лет назад расстреляна. Кого винить? Некого. Мы же это сами с собой так. Они там, в бункере — из кого набраны? Из нас. И теперь… Ты, Леха… Как ее победить, гидру? Никто и не думает с ней всерьез рубиться. Каждый только и мечтает — свою голову ей предложить, одной из ее голов стать, сам говорит — на, кусай, забирай меня, хочу в тебя, хочу с тобой. Ни одного геракла, зато из голов целая очередь. Какая власть… При чем тут власть… Господи, какой я идиот… Знаешь, что? Пиши, дедуль. Печатайся. Долгих лет тебе. Господи, бля…
Его разбирал смех.
Боялся разрыдаться, а изо рта наружу смех полез, как пена у бешеного.
— Артем!
Он увидел Аню. Встал перед ней на колени.
— Прости меня.
— Артем, что с тобой?
— Что, на Чеховскую, правда? — спросил Тимур. — Туда вот-вот фашисты вернутся. Может, Полянка все-таки?
— Нет. Открой герму. Наверх. Наверх пойду.
— Что?!
— Артем!
— Открывай герму! Открывай!
— Артем, что с тобой?
— Пойдем наверх, Анечка! Наверх! Наверх.
Глава 23. Свои
— Вон они! Вона!
Через решетку перил, снизу вверх почудились, нет, не почудились черные бутсы.
— Беги!
— Открывай ворота! Открывай, говорю!
— Ты с винта, что ли?.. Ты без химзы…
— Я — нормальный! Ну?! Сдохнем тут из-за тебя, кретина! Ну!!
— Где он?! Где они?!
— Дай руку! Не выпускай!
— Я с вами. Я с вами. Я не хочу тут.
— Хер с тобой… Куда хоть там-то? Что тебе наверху?!
Переворачивая столы, перепрыгивая через скамьи, опрокидывая квохчущих браминов, помчали в обратный конец станции. Орденские высыпали из перехода, раскатились по платформе свинцовой дробью.
Долетели до гермоворот, ткнули охране ствол в рыло, завертели винты-запоры, потянули тонну стали по рельсам: стало отходить без желания в сторону; втиснулись в щель, взлетели по ступеням.
Откуда в Артеме остались силы? Откуда — жизнь?
Гнались за ними. Грохотали по граниту. Шли по пятам. Стреляли на бегу, но на бегу и мимо. Галдел разоренный курятник. Замерла створа ворот. Щель оставалась узкой — за кулисы. Сквозь нее лезли бойцы в черном, а брамины от нее жались подальше, чтобы не получить чужую дозу.
Выскочили в вестибюль: Артем, Аня, Тимур и Илья. На выигранную секунду успели взломать наружную дверь, вывалиться голыми в стылую московскую ночь.
— Тут что?!
— Здесь… Здесь оставили… Погоди… Вон она! Руку. Туда!
Пригибаясь — бегом вдоль молчащей Библиотеки, где Артем когда-то страх оставил; под ее незрячими окнами, под слоновьими тумбами ее колонн, по отставшим от стен мраморным плитам. Черные сзади вылетели следом из вестибюля Боровицкой, похожего на вход в усыпальницу. Засомневались — по улице без защиты.
— Наглотаемся сейчас! Тут фонит — знаешь, как…
— Вот. Здесь. Она? Она!
Савелия отбуксированная японка. Брошенная, когда Летяга отлучал их от глушилок. Когда? Сто лет назад; Савелия нет — его люди снесли и утоптали на Комсомольской: в первый же день своей службы в Ордене погиб и пропал без вести. А машина его — вот. Стоит, ждет хозяина.
Артем подергал ручки по кругу, влез через забытый багажник. Под пассажирским ковриком — запасной ключ. Савелий сказал на Комсомольской. Завещал как будто. Вставил ключ, крутанул. Ожило.
От Боровицкой отделились все же, решились, черные фигуры.
— Внутрь давайте!
— Куда вы?!
— На ВДНХ! К своим. Домой. Рассказать им!
— Я — нет. Я остаюсь. Что мне там? Я с ними договорюсь!
— Лезь в машину, идиот!
— Это же наши! Я договорюсь. Постой… Забыл. Вот. Твое? Отдали.
Достал — черно-серый, тусклый — наган.
— Мое.
Сунул Артему в открытое окно.
— Спасибочки, бля.
— Все! Езжай!
Тимур поднял руки, развернулся и зашагал к бегущим навстречу черным бесам. Артем перекрестил его мысленно. Вжал газ.
От Охотного ряда, от Тверской ветер принес сгусток звука: рык мотора.
Рванули с места. Развернулись с визгом, резина задымила. Аня — слева, на переднем пассажирском; Илья Степанович, хвост не пришитый, сзади болтается. Задраили окна.
В зеркале заднего вида безгласно, как тряпичный, повалился на землю Тимурчик, упал поднятыми руками вперед. И туда же, в его черную рамку, еще через секунду влетел бронированный внедорожник.
Тормознул у тела. Потушил фары. Уменьшился. Растворился.
Неслись по Воздвиженке, по всем местам, где Артем сотню раз хаживал: а теперь — в последний раз. Глядели порожне с обочин вслед мчащейся японке чьи-то выклеванные черепа, выеденные здания, высохшие деревья.
И обглоданной луной было чуть подсвечено пустое небо. В небе было звезд наколочено, как в ту ночь, когда Артем вышел с Женькой наверх, хитростью заставив его и Виталика отпереть гермозатвор на Ботаническом саду.
— Помнишь, Жень?
— Хватит, Артем. Пожалуйста.
— Прости. Я больше не буду. Правда.