Мигнуло-кануло Министерство обороны из костяно-белой извести, прошмыгнул склепик станции Арбатская. По правую руку стояли прямо и узко высотки в двадцать с чем-то этажей, похожие на бойцов, забытых на победном параде. По левую шли дурацкие и величественные растопыренные дома Калининского, с самыми большими в какой-нибудь Европе рекламными экранами, теперь выгоревшими дочерна. Часовые отдавали Артему честь. Экраны показывали ему его прошлое и его будущее.
— Как дышится? — спросил он у Ани.
— По-другому.
Вспомнил, как тут был в первый раз — два года назад. Как тут все было иначе. Тогда была тут жизнь — выморочная, чужая — но копошилась. А теперь…
Артем поглядел в зеркало. Показалось, что где-то вдалеке преследует их сгусток темноты; показалось?
Повернул круто, с визгом, на Садовое, и по Садовому пошел в прогрызенной колее, мимо посольства Соединенных Штатов, сожженного на костре, мимо высотки на Краснопресненской — для нежити построенной, с колом на крыше, мимо основательных гранитных домищ, в честь чучела названных «сталинками», мимо площадей-бомбовых кратеров, мимо переулков-траншей.
Смотрел и думал: мертвое к мертвым.
— Домой? — спросила Аня.
— Домой, — ответил ей Артем.
Праворукая пуля-японка выскочила на Проспект Мира; нарушил разметку, погнал на восток. Проскользнули под эстакадой — пересечением с Третьим кольцом; вынесло на мост над железной дорогой, проложенной где-то по самому дну темноты. Еще немного — и поднялась над деревьями застывшая в небе ракета, музей глупой космонавтики, сигнал о близком ВДНХ.
Снова причудилось позади движение. Даже обернулся на секунду; и чуть не влетел в скособоченную фуру, еле успел отвернуть.
Шныряя между ржавыми консервами, знакомой тропой выбрались к входному павильону — к родной станции; машину загнал за киоск обмена валюты — железный куб. Спрятал.
— Быстро добрались. Может, и не очень большая доза, — сказал Артем Ане.
— Ладно, — ответила она.
Вылезли, прислушались… Где-то рычало вдалеке.
— Бегом.
Пробрались в вестибюль — Артем бросил последний взгляд сквозь пыль на плексигласе — преследуют? Нагнали?
Кажется, нет. Если и гнались, отстали.
Верхний гермозатвор открыт; надо вниз по эскалатору, на полсотни метров в глубину. Внизу — ни зги, но Артем эти ступени за год наизусть выучил. Илья споткнулся, полетел было уже носом в ступени и дальше — хребет ломать, еле его поймали.
Наконец ступени кончились. За короткой площадкой начиналась стальная стена — гермоворота. Артем вслепую и точно шагнул влево, с ходу нащупал на стене таксофонную трубку на металлическом шланге, первую из двух.
— Открывай! Это я, Артем!
Трубка глухая была, как будто провод оборван. Как будто он в один из тех домов снаружи звонил, а не на свою живую станцию.
— Слышите?! Это Артем! Черный!
Эхо от его голоса звенело в угольной пыли, в тоненьких металлических пластиночках. Другого звука в трубке не имелось.
Артем нашарил Анины пальцы. Сжал.
— Все нормально. Просто спят.
— Да.
— Когда ты уходила, все ведь было…
— Все в порядке было, Артем.
Илья Степанович трудно, громко дышал.
— Не надо так глубоко, — посоветовал ему Артем. — Фон же.
Повесил трубку. Снова снял. Приник к холодному пластмассовому кругу.
— Але! Это Артем! Откройте!
Никто не собирался им открывать. Как будто некому было.
Он подошел к стене, стукнул кулаком по железу. Плохо вышло, неслышно. Тогда вспомнил о револьвере. Взялся было за ствол, чтобы рукоятью врезать по стали. Одумался: вдруг заряжено? Вытащил барабан. Пощупал. Почему-то было в нем вставлено два патрона. Выдавил их, опустил в карман.
Стал бить наганом в железный занавес, как в колокол. Бомм! Бомм! Бомм!
Вставайте, люди! Просыпайтесь! Оживайте! Ну?!
Прижался ухом к стене. Есть кто?
Снова: бомм! Бомм! Бомм!
— Артем…
— Должны быть!
Опять схватил трубку, повесил на рогатину, снял.
— Але! Але! Это Артем! Сухой! Откройте!
Там нехотя что-то заворочалось.
— Слышите?!
Кашлянули.
— Открой ворота!
Наконец сказали:
— Какое еще, на хуй? Ночь!
— Никицка?! Открывай, Никицка! Это Артем! Открывай!
— Открывай, Никицка, жри фон. Да? Хуль ты там забыл опять?
— Открывай! Мы без защиты тут!
— А вот не хер потому что!
— Ну вот я отчиму скажу… Зараза ты…
Там сморкнулись.
— Ладно…
Железная стена лениво, равнодушно поползла вверх. Стал свет. Вошли в буферный отсек: краник в стене, шланг валяется. Еще трубка.
— Буфер открой!
— Сполоснись сначала! Дерьмо всякое тащить…
— Как? Мы голые тут!
— Мойтеся, говорят!
Пришлось обхлестать и себя, и Илью Степановича, и Аню холодной водой с хлоркой. На станцию вошли вымокшие и замерзшие. Пахнуло сразу навозом, свиньями.
— Спят все. Сухой спит. Ну и наряд у тебя.
— А нам куда?
— Палатка ваша свободна, — Никицка поглядел на них, продрогших цуциков, смягчился. — Ждали вас. Погоди, тряпок дам вам обтереться. И идите, лягте. Завтра утром разберешься.
Артем хотел заспорить, но Аня взяла его за руку, потянула за собой.
Правда, решил он. Вломился ночью без химзы с улицы, еще не хватало всю станцию перебудить. Точно примут за полоумного. Ничего, особой спешки нет. Пока от Полиса сюда доползет…
— Скажи только дозорным, чтобы чужих на станцию не пускали. И сверху, — он вспомнил про сгусток. — Сверху тоже чтобы никого больше. Хорошо?
— Доверься мне, — осклабился Никицка. — Чтобы я еще ради такого хоть раз проснулся!
— Ну все. А, и этого вот товарища определить надо куда-то, — Артем вспомнил на Илью Степановича. — Отчиму все объясню с утра.
Илья Степанович остался с Никицкой, похожий на брошенного пса. Но это не Артема была беда, не он этого человека приручал и не он его бросил.
Их палатка действительно была свободна. Никто на нее не позарился? Наверняка покушались уже, но Сухой отстоял. Полезно быть начальству хотя бы и пасынком.
Зажгли фонарик, поставили лампой в пол, чтобы соседей не будить. Переоделись в сухое, что было. Друг на друга голых не смотрели. Было стыдно и неловко. Сели на матрас по-турецки.
— Выпить осталось? — шепотом спросил Артем. — У тебя было.
— Осталось. Я докупала, — шепотом ответила Аня.
— Дай?
Пили по очереди, прикладываясь к сколотому горлышку. Брага была скверная, со злым духом, со взвесью на дне — но исправная. Отвинчивала вкрученную в плечи голову, ослабляла привычную уже судорогу в спине, в руках, в душе.
— Я поняла, что без тебя не могу.
— Иди сюда.
— Правда. Я попробовала.
Артем сделал большой глоток — не влезло в горло, ожгло гортань, закашлялся.
— После нашего разговора… в Полисе. Меня папаша твой отправил на Комсомольскую. Патроны красным подарить. Чтобы бунт… Там голодающие… Восстали. И… Я к ним туда попал случайно. К красным. Мы — все. Тысяч, не знаю сколько, народу. И их — из пулеметов. Мне там… Женщина какая-то… Меня попросила сына подержать. Лет пяти-шести. Я взял его на руки. Ее убило. И я подумал тогда: нам с тобой придется этого мальчика усыновить. И через минуту его тоже.
Аня забрала у него бутылку. Глаза у нее блестели.
— У тебя руки холодные.
— У тебя губы холодные.
Пили молча, по очереди.
— Мы теперь тут будем жить?
— Я им должен рассказать всем. Сухому. Всем. Нашим. Завтра. Спокойно. Первым, пока им другие все по-своему не рассказали.
— Думаешь, они тебе поверят? Они никуда не пойдут, Артем.
— Посмотрим.
— Прости.
— Нет. Не надо. Это я… Я.
— У тебя даже язык холодный.
— Зато у меня сердце горячее. А ты вся в мурашках.
— Давай сюда свое сердце. Хочу согреться.
Проснулись поздно — и одновременно.
Наконец оделся в обычное: свитер, вытертые джинсы — вместо постылого официантского костюма. Сунул ноги в калоши. Подождал, пока Аня оденется.
Выползли из палатки — улыбаясь. Соседские тетки глядели на них с осуждением и завистью. Мужики предлагали угоститься куревом. Артем поблагодарил, взял.
— А где Сухой? — спросил он у случившейся Дашки-Шубы.
— Сюрприз тебе готовит. Ты что ж, облысел, что ли? Говорили тебе!
— Где?
— В свинарнике.
К отчиму пошли вместе.
Хлев находился в туннельном тупике. Дошли до конца станции, здороваясь со всеми. Как на привидение на него смотрели. И на Аню — как на героя.
— Там он, твой! Порося режет! — махнула в дальний конец загона Айгуль.
Сперло дыханье.
Пошли мимо протянутых через прутья мокрых розовых пятаков. Толкались у корыт подростки. Ревели кабаны. Хоркали огромные матки с бесцветными ресницами, утыканные каждая десятком пищащих крохотных поросят.
Сухой, в резиновых ботфортах, ходил в загоне между годовалых кабанчиков. Рядом стоял свиной бригадир, Петр Ильич, пояснял.
— Этого не бери, Алексанлексеич. Этот хворал, горьковато будет. Вон этого, резвого советую. Прошка. Иди сюда, Прошка. Ты бы раньше сказал, Алексанлексеич. Их бы за сутки не кормить надо.
— Ну… И у меня нежданно… — не видя Артема, говорил Сухой. — Вернулся сын. Я-то боялся, все. Ни слуху, ни духу. А он живой. И с женой. Помирились, кажется. Радость. Ладно, давай Прошку твоего.
— Проша… Прошенька. Иди сюда. Вот как его теперь выманишь, заразу эту? Ему бы поголодать чутка, сам бы вышел за кормом. А тут… Не, не тащи его. Свинья насилия не любит. Дай, есть способ.
Артем встал, не доходя. Смотрел на Сухого. В глазах щипало. От смрада?
Сухой отступил, разрешил специалисту. Бригадир снял с крюка жестяное пустое ведро и надел его Прошке на голову. Порось остолбенел сначала, захрюкал вопросительно, потом начал пятиться задом. Тогда Петр Ильич взял его за хвост и, подтаскивая, стал задом наперед направлять к выходу из загона.
— Других держи, главное дело.
— А никто и не лезет.