Пить только не получалось. А Сухой не пропускал. Каждый по-своему готовился к разговору с людьми.
— Я-то все хотел с тобой обсудить, ждал, пока ты появишься. Ты, конечно, волен с людьми пообщаться. Я от своего не отказываюсь. Но просто чтоб ты понимал, что не обязательно вот это, знаешь — грибы, свиньи… Можно и другим заняться. Разведка, к примеру…
— Спасибо, дядь Саш.
Подкрался Кирюха маленький, кашлюн. У! — напугал, залез к Артему на колени. Сбежал от матери: его время прошло уже, должен был спать. Потом и она, Наталья, сама пожаловала. Отругала сына, но согласилась побыть — от кабана еще оставалось.
— А-ань! Дай кусочек!
— Иди к нам. Побольше положу тебе, надо, чтобы вырасти.
Кирюхе дали свою тарелку, он уселся между Артемом и Аней, стал изо всех сил жевать мясо.
Перед третьей добавкой к отчиму подошел дозорный, грузин Убилава, и что-то ему нашептал. Сухой утер лоснящиеся губы, и, не глядя на Артема, встал из-за стола. Артем через плечо проследил: вызвали к южному туннелю. Тому, который к Алексеевской и дальше в метро. Что там?
Не видно. Ушел за колонны, на пути.
Не возвращался минут десять.
— А ты нашел Полярные Зори? — промычал Кирюха.
— Что? — рассеянно переспросил Артем.
— Полярные Зори! Ты сказал, что их поймал! Нашел их? Ты же за ними ходил?
— За ними. Нашел.
— Ма, слышишь? Артем Полярные Зори нашел!
Наталья поджала губы.
— Это неправда, Кирюшенька.
— Артем! Это же правда же?
— Хватит, — велела Артему Наталья.
— А как там, Тем? Чего там в Полярных Зорях? Микробы там как?
— Сейчас, — сказал Артем. — Погоди, чувачок.
У южного края платформы Сухой стоял с мужиками, озирался на застолье: семафорил багровым лицом в багровом аварийном свете. Артем хотел к нему; стал выбираться, отсадил Кирюху, но отчим заметил, махнул ему рукой: сиди, мол, иду уже.
— Что происходит? — спросила Аня.
— Ну скажи ей, что это правда!
— Так! Ты сейчас спать у меня пойдешь!
Сухой вернулся к пиру. Сел к Артему, улыбнулся так, как будто губы растрескались и больно было их растягивать.
Кирилл от обиды на мать ковырял вилкой Прошке зажмуренный глаз. Дашка накладывала Илье Степановичу жирного бедра. Артем взял Сухого за локоть.
— Что там, дядь Саш?
— По твою душу пришли. Ну мы им, конечно, от ворот поворот.
— Орденские? От Мельника?
Аня держала нож в руке так, как будто ударить собиралась им. Артем положил пальцы на карман. Наган там был, на месте.
— Нет. С Ганзы.
— Много их? Спецназ прислали?
— Два человека. Гражданские.
— Двое всего? И что? Что говорят?
— Говорят, времени дают думать до утра. Понимают, что мой сын и все такое, — Сухой смотрел в тарелку. — Что не хотят доводить до крайности.
Артем насчет сына не стал спорить.
— И что утром?
— Введут полную блокаду станции. У нас больше ничего не станут закупать, и нам ничего продавать не будут. Комбикорм и прочее. Плюс запрет на передвижение. Говорят, с Алексеевской решили уже.
Встал Андрей, старший разведчиков. Поднял стакан.
— Тост! Мы с батькой это с твоим уже обсудили, Артемий. Со мной, товарищи, случился форс-мажор. Я влюбился. И любовь моя проживает на станции Краснопресненская. Я понял: пора. Тридцать восемь. Так что покидаю родную и любимую станцию ВДНХ и переезжаю к невесте на Ганзу. В общем, я за что? За то, чтобы каждый из нас, Артем, нашел свое место. А мое место свободно теперь — для тебя!
Артем кивнул, встал, чокнулся, сел. Зашептал Сухому:
— А мы сколько продержимся?
— Не знаю. Грибы, видишь… На свинине сколько-то. Только кормить нечем будет. Весь корм с Ганзы идет же…
— Да с каких пор Ганза вообще кормами торгует? Откуда у них-то? Их хворь не тронула, что ли?
— Комбикорм, говорю же. Не из грибов, намешано чего-то. Но порось ест, рыло не воротит, вес прибавляет хорошо.
— А свинари, что, не интересовались, чем вообще кормят? Откуда берут? Может, мы сами такое сумеем…
— Не знаю. Мы не спрашиваем. Вроде, Ганза у красных берет. По слухам. Попробовали — порось ест, ну и чего придираться, мы…
— Откуда у красных? У красных же…
— Петр Ильич! Откуда комбикорм везут, не помнишь?
— Дак с Комсомольской, по-моему. Помню, они говорили, рядом. Свежее. Хотя так себе свежее в последние-то разы.
— С Комсомольской?
Слюна притекла в рот соленая и горькая. Горло схватило спазмом, ни проглотить, ни продохнуть.
— С Комсомольской?! От красных?!
— От Ганзы…
— Какая разница.
— А что с ним не так?
— Не задаешь лишних вопросов, да? Блокада, бля?
— Мне людей надо кормить, Артем. Двести душ. Есть — и ладно. Вот будешь когда начальником станции, поймешь…
Артем встал.
— Можно?
— О! Виновник торжества! Валяй тост, Артем!
И он вытянулся во фрунт, как будто и правду собирался сказать им тост. Только пальцы воздух сжимали вместо стакана.
— Там за мной пришли люди. Якобы с Ганзы. Хотят меня забрать и увести, чтобы я не успел вам этого всего рассказать. Если не отдадите меня — говорят, введут блокаду.
Люди за столом зашикали, песня, которую затянули уже было, про подмосковные вечера, замялась. Кто-то жевал еще, но потихоньку.
— Москва — не единственный город, где люди выжили. Вчера на Полисе всем объявили, что есть другие. Скоро вам тут тоже сообщат. Считайте, я первый. Весь мир живой! Питер, Екатеринбург, Владивосток. Америка. А не слышали мы, потому что они радио глушилками давили.
Стояла тишина — гробовая. Люди слушали, остолбенев.
— Мы не должны тут жить больше. Мы можем собраться и уйти. В любой момент. Сейчас. Куда угодно. В Муроме, триста километров от Москвы всего, уже фон нормальный. Люди на поверхности живут. Это Москва мертвая, зараженная, потому что над ней боеголовки сбивали. Нам не надо тут. Нам тут нельзя. Я вам предлагаю, я вас прошу: давайте уйдем.
— Зачем? — спросили у него.
— Триста километров переться, и что там?
— Да что вы слушаете его, он с приветом же на эту тему!
— Зачем? Потому что человеку под землей не место. Потому что вы в туннелях живете, вас — держат — в туннелях! Как червей! Вы помните об этом хоть? Войны эти идиотские, сами с собой воюем… У нас тут нет завтрашнего дня. Это кладбище, метро. Мы никогда тут никем не станем. Мы не будем тут людьми. Ничего нового не сделаем. Не вырастем. Мы тут болеем. Вырождаемся. Воздуха нет. Тут места нет. Тут тесно.
— Нам хватает, — сказали ему.
— А Душанбе выжило? — несмело поинтересовался кто-то.
— Не знаю.
— Это ты нас-то — с червями?
— А что, если Америка целая, то война еще идет? — подумали за столом.
— В городе Муром есть монастырь. Выкрашенный в белый. И купола над ним голубые. Цвета неба. На берегу реки стоит. И вокруг лес. Идем туда? Разведчиков сначала, пока соберутся все. Транспорт найдем какой-нибудь, починим. Женщин с детьми — машинами.
— А жрать там что?
— А тут вы что жрете?! Вы тут… Черт с вами. И никак, видно, иначе нельзя тут! В этом беда! В этом месте! Это — не убежище! Это склеп! Отсюда бежать надо!
— Ну дак и беги, епта, — сказали ему смурно и негромко. — Че те одному-то не бежится? Че ты людей тащишь? Маесей, бляха.
— А что, его Ганза за что выдать-то просит? Убил кого-то? — полюбопытствовала какая-то женщина.
Артем оглянулся на Сухого. Тот водил глазами по столу, как будто в поисках Артему поддержки. Но не вмешивался.
Артем вытер лоб.
— Хорошо. Ладно. Я собираю экспедицию. Пока — разведочную. Пойдем исследовать на восток. Посмотрим, где там пригодно для обитания. И когда найдем, вернемся за остальными. Кто со мной?
Никто не ответил. Жевали, глазели, пили. Не ответил никто.
Аня отложила нож в сторону. Поднялась.
— Я. Я с тобой.
Постояли вдвоем. Потом зашебуршало.
Чахоточный Кирюха забрался на скамью ногами, чтобы его было видно. Пискнул решительно:
— Я тоже! Я поеду с вами! Из метро! В Полярные Зори!
Как сидел, так и встал — между Аней и Артемом. Они переглянулись.
Наталья, его мать, отскочила от стола, полетели и разбились об пол стаканы.
— Живо сюда! Все, спать идем!
— Ну ма! Ну в Полярные Зори!
— Никуда мы не поедем! Мы тут дома!
— Ну хоть отпусти съездить…
— Нет!
— Это же верх, Наталь… — произнес Артем. — Там же воздух. Другой. Свежий. Тубер же…
— Тубера нет, другое есть! Чума какая-нибудь! Там вон, люди говорят, американцы! Американцам нас сдать?!
— Ты не хочешь — его отпусти. Он тут же… Сама говорила. Сколько ему?
— Ты — у меня?! — она задохнулась. — Ты сына у меня?! Ах ты гад… Не дам! Не разрешу! Кирюшку! Слышали?! Сына хочет отобрать! Американцам его! Как игрушку! И сам… И нас!
— Дура, — сказал ей Артем. — Сука.
— Катись сам в свой верх! С червяками нас сравнивать! Не пущу! Не смей! Отнимают!
— Не давай ему ребенка! Он же с припиздью, все знают! Куда он потащит его?!
— Не дадим! Это уже какой-то беспредел!
— Я с вами хочу! — заплакал Кирюха. — Я хочу на верх посмотреть!
— Да сдать его этой Ганзе, и делов, — сказал кто-то. — Пускай разберутся.
— Ну и вали! Если тебе тут с нами тяжело! Вали, предатель!
Стали отодвигаться от стола, вскакивать.
— Ну и сидите! Жрите! Жрите друг друга дальше! Пускай вами тут крутят! Как баранами! Хотите сами дохнуть — дохните! В дерьме возиться — возитесь! Свое гребаное прошлое перекапывать — давай! А дети в чем виноваты?! Детей вы зачем заживо хороните?!
— Ты сам-то баран! Сам-то продался! Никто с тобой никуда не пойдет! Куда ты нас, в ловушку завести?! Сколько тебе заплатили?! Да сдать его! Еще из-за этого говна отношения с Ганзой ломать!
— Так, хватит! — встал Сухой, прикрикнул.
— А ты за своим присмотрел бы! Вон он там, продался каким-то! Мало нас травил сколько! Мы, может, и не болели бы, если ты, сволочь, все время герметику нам не нарушал! Ты не лезь к нам, в наше! Мы сами, ясно?! Это — наш — дом!