И хотя Артем не понимал еще толком, о чем идет речь, дух, которым было проникнуто повествование, и набухающая тишина в гоготавшей недавно компании заставили его вздрогнуть и тихонечко спросить у Хана, чтобы не привлечь постороннего внимания:
— О чем это он?
— Чума, — тяжело отозвался Хан. — Началось.
От его слов веяло зловонием разлагающихся тел и жирным дымом погребальных костров, а эхом их слышались тревожный колокольный набат и вой ручной сирены.
На ВДНХ и в окрестностях эпидемий никогда не случалось, крыс, как разносчиков заразы, истребляли, к тому же на станции было несколько грамотных врачей. О смертельных заразных болезнях Артем читал только в книгах. Некоторые из них попались ему слишком рано, оставив глубокий след в памяти и надолго овладев миром его детских грез и страхов. Поэтому, услышав слово «чума», он почувствовал, как взмокла холодным потом спина и чуть закружилась голова. Ничего больше выспрашивать у Хана он не стал, вслушиваясь с болезненным любопытством в рассказ худого в ватнике.
— Но Рыжий не такой был мужик, не психованный. Постоял молча с минуту и говорит: «Патронов дайте мне, и пойду. Мне теперь с вами нельзя». Комбат прямо вздохнул от облегчения, я даже услышал. Ясное дело: в своего стрелять радости мало, даже если он больной. Дали Рыжему два рожка — ребята скинулись. И ушел он на северо-восток, за Авиамоторную. Больше мы его не видели. А комбат потом спрашивает доктора нашего, через сколько времени болезнь проявляется. Тот говорит: инкубационный период у нее — неделя. Если через неделю после контакта ничего нет, значит, не заразился. Комбат тогда решил: выйдем на станцию и неделю там стоять будем, потом проверимся. Внутрь Кольца нам, мол, нельзя: если зараза проникнет, все метро вымрет. Так целую неделю и простояли. Друг к другу не подходили почти — как знать, кто из нас заразный. А там еще парень один был, его все Стаканом звали, потому что выпить очень любил. Так вот от него все вообще шарахались, а все оттого, что он с Рыжим корефанил. Подойдет этот Стакан к кому, а тот от него через всю станцию деру. А кое-кто и ствол наставлял, мол, отвали. Когда у Стакана вода закончилась, ребята с ним поделились, конечно, но так — поставят на пол и отойдут, а к себе никто не подпускал. Через неделю он пропал куда-то. Потом говорили разное, некоторые брехали даже, что его какая-то тварь утащила, но там туннели спокойные, чистые. Я лично думаю, что он просто сыпь на себе заметил, или под мышками набрякло, вот и сбежал. А больше в нашем отряде никто не заразился, мы еще подождали, потом комбат сам всех проверил. Все здоровые.
Артем заметил, что, несмотря на это уверение, вокруг рассказчика стало пустовато, хотя места вокруг костра было не так уж много и сидели все вплотную, плечом к плечу.
— Ты долго сюда шел, браток? — негромко, но отчетливо спросил коренастый бородач в кожаном жилете.
— Уж дней тридцать как с Авиамоторной вышли, — беспокойно поглядывая на него, ответил худой.
— Так вот, у меня для тебя новости. На Авиамоторной — чума. Чума там, понял?! Ганза закрыла и Таганскую, и Курскую. Карантин называется. У меня знакомые там, граждане Ганзы. И на Таганской, и на Курской в перегонах огнеметы стоят, и всех, кто на расстояние поражения подходит, жгут. Дезинфекция называется. Видно, у кого неделя инкубационный период, а у кого и больше, раз вы туда все же пронесли заразу, — заключил он, недобро понижая голос.
— Да вы чего, ребята? Да я здоровый! Да вот хоть сами посмотрите! — мужичок вскочил с места и принялся судорожно сдирать с себя ватник и оказавшийся под ним неимоверно грязный тельник, торопясь, боясь не успеть убедить.
Напряжение нарастало. Рядом с худым не осталось уже никого, все сгрудились по другую сторону костра, люди нервно переговаривались, и Артем уловил тихое клацанье затворов. Он вопросительно посмотрел на Хана, перетягивая свой новый автомат с плеча в боевое положение, стволом вперед. Хан хранил молчание, но жестом остановил его. Потом он быстро поднялся и неслышно отошел от костра, увлекая за собой Артема. Шагах в десяти он замер, продолжая наблюдать за происходящим.
Поспешные, суетливые движения раздевающегося казались в свете костра какой-то безумной первобытной пляской. Говор в толпе умолк, и действо продолжалось в зловещей тишине. Наконец ему удалось избавиться и от нательного белья, и он торжествующе воскликнул:
— Вот, смотрите! Я чистый! Я здоров! Ничего нет! Я здоров!
Бородач в жилете выдернул из костра горящую с одного конца доску и осторожно приблизился к худому, брезгливо присматриваясь к нему. Кожа у излишне разговорчивого мужичка была темной от грязи и жирно лоснилась, но никаких следов сыпи бородачу обнаружить, видимо, не удалось, потому что после придирчивого осмотра он скомандовал:
— Подними руки!
Несчастный поспешно задрал руки вверх, открывая взгляду столпившихся по другую сторону костра людей поросшие тонким волосом подмышечные впадины. Бородач демонстративно зажал нос свободной рукой и подошел еще ближе, дотошно рассматривая и выискивая бубоны, но и там не смог найти никаких симптомов чумы.
— Здоров я! Здоров! Что, убедились теперь?! — чуть не в истерике выкрикивал мужичонка срывающимся в визг голосом.
В толпе неприязненно зашептались. Уловив общее настроение и не желая сдаваться, коренастый вдруг объявил:
— Ну, допустим, сам ты здоров. Это еще ничего не значит!
— Как это — ничего не значит? — опешив и как-то сразу сникнув, поразился худой.
— Да так. Сам-то ты мог и не заболеть. У тебя, может быть, иммунитет. А вот заразу принести ты мог вполне. Ты же с этим твоим Рыжим общался? В отряде одном шел? Говорил с ним, воду из одной фляги пил? За руку здоровался? Здоровался, брат, не ври.
— Ну и что, что здоровался? Не заболел ведь… — потерянно отвечал мужичок. Он замер в бессилии, затравленно глядя на толпу.
— А то. Не исключено, что ты заразен, брат. Так что извини, рисковать мы не можем. Профилактика, брат, понимаешь? — бородач расстегнул пуговицы жилета, обнажая бурую кожаную кобуру. Среди стоявших по другую сторону костра послышались одобрительные возгласы, и вновь защелкали затворы.
— Ребята! Но я же здоров! Я же не заболел. Вот, смотрите! — худой опять поднимал вверх руки, но теперь все только морщились пренебрежительно и с явным отвращением.
Коренастый извлек из кобуры пистолет и наставил его на мужичка, который, похоже, никак не мог понять, что с ним происходит, и только бормотал, что он здоров, прижимая к груди скомканный ватник: было прохладно, и он уже начинал мерзнуть.
Тут Артем не выдержал. Дернув затвор, он сделал шаг к толпе, не осознавая толком, что собирается сейчас делать. Под ложечкой мучительно сосало, в горле стоял ком, так что выговорить ему бы сейчас ничего не удалось. Но что-то в этом человеке, в опустевших, отчаянных его глазах, в бессмысленном, механическом бормотании царапнуло Артема, толкнуло его сделать шаг вперед. Неизвестно, что он сделал бы после, но на его плечо опустилась рука, и боже, какой тяжелой она была на этот раз!
— Остановись, — спокойно приказал Хан, и Артем застыл как вкопанный, чувствуя, что его хрупкая решимость разбивается о гранит чужой воли. — Ты ничем не можешь ему помочь. Ты можешь либо погибнуть, либо навлечь на себя их гнев. Твоя миссия останется невыполненной и в том и в другом случае, и ты должен помнить об этом.
В этот момент мужичок вдруг дернулся, вскрикнул, прижимая к себе ватник, одним махом соскочил на пути и помчался к черному провалу южного туннеля с нечеловеческой быстротой, дико и как-то по-животному вереща. Бородач рванул было за ним, пытаясь прицелиться в спину, но потом махнул рукой. Это было уже лишним, и каждый, кто стоял на платформе, знал это. Неясно лишь было, помнил ли загнанный мужичок о том, куда бежит, надеялся ли на чудо, или просто от страха все вылетело у него из головы.
Через несколько минут и его вопль, разорвавший глухую тягостную тишину проклятого туннеля, и отзвуки его шагов разом оборвались. Не затихли постепенно, а смолкли в одно мгновение, будто кто-то выключил звук, даже эхо умерло сразу, и вновь воцарилось безмолвие. Это было так странно, так непривычно для человеческого слуха и разума, что воображение еще пыталось заполнить этот разрыв, и, казалось, еще слышен был где-то вдалеке крик. Но все понимали, что это только чудилось.
— Шакалья стая безошибочно чувствует больного, дружок, — промолвил Хан, и Артем чуть не отшатнулся, заметив в его глазах блуждающие хищные огни. — Больной — обуза для стаи и угроза ее здоровью. Поэтому стая загрызет больного. Раздерет его в клочья. В кло-чья, — повторил он, словно смакуя сказанное.
— Но это же не шакалы, — нашел наконец в себе смелость возразить Артем, вдруг начиная верить, что он действительно имеет дело с реинкарнацией Чингисхана. — Ведь это люди!
— А что прикажешь делать? — парировал Хан. — Деградация. Медицина у нас на шакальем уровне. И гуманности в нас столько же. Посему…
Артем знал, что возразить на это, однако спорить с единственным покровителем на этой дикой станции было бы не совсем уместно. Хан же, подождав возражений, наверное, решил, что Артем сдался, и перевел разговор на другую тему.
— А теперь, пока среди наших друзей царит такое оживление по поводу распространения инфекционных заболеваний и способов борьбы с ними, мы должны ковать железо. Иначе они могут не решиться на переход еще долгие недели. А тут, как знать, может, удастся проскочить.
Люди у костра возбужденно обсуждали случившееся. Все были напряжены и растеряны, призрачная тень страшной опасности накрыла их, и теперь они пытались решить, что же делать дальше, но мысли их, как подопытные мыши в лабиринте, кружились на месте, беспомощно тыкались в тупики, бессмысленно метались взад-вперед, не в силах отыскать выхода.
— Наши друзья весьма близки к панике, — довольно прокомментировал Хан, улыбаясь краешком губ и весело глядя на Артема. — Кроме того, они подозревают, что только что линчевали невинного, а такой поступок не стимулирует рационального мышления. Сейчас мы имеем дело не с коллективом, а со стаей. Отличное ментальное состояние для манипуляции психикой! Обстоятельства складываются как нельзя лучше.