В руках почти у каждого из них была длинная узкая трубка. Приглядевшись, Артем с удивлением узнал в них пластмассовые оболочки, использовавшиеся для прокладки и изоляции пучков электрических проводов. На поясах висели огромные стальные штык-ножи, вроде бы от автоматов Калашникова старого образца. Все эти странные люди были приблизительно одинакового возраста, старше тридцати лет здесь не было никого.
Какое-то время их разглядывали молча, потом один из мужчин — с линией красного цвета и единственный носивший бороду — заключил:
— Хорошо. Радуюсь. Это враги Великого Червя, люди машин. Злые люди, нежное мясо. Великий Червь доволен. Шарап, Вован — храбрые. Я беру люди машин в тюрьму, провожу допрос. Завтра праздник, все добрые люди едят врагов. Вован! Какая игла? Паралиш? — уточнил он, видимо, обращаясь к одному из тех, кто схватил Артема с Антоном.
— Есть, паралиш, — подтвердил коренастый мужчина с синей линией на лбу.
— Паралиш — хорошо. Мясо не портится, — одобрил бородатый. — Вован, Шарап! Бери врагов, иди со мной в тюрьму.
Перед глазами снова замельтешило, и свет стал удаляться. Рядом звучали новые голоса, кто-то нечленораздельно выражал свой восторг, кто-то жалобно выл, потом раздалось пение, низкое, на грани слышимости, и недоброе. Казалось, действительно поют мертвецы, и Артем вспомнил о байках, которые ходили вокруг Парка Победы. Потом его снова положили на землю, рядом швырнули Антона, и вскоре он впал в забытье.
…Что-то словно толкнуло его, подсказало, что надо скорее вставать. Потянувшись, он зажег фонарик, прикрывая его рукой, чтобы не так резало чувствительные спросонья глаза, осмотрел палатку (где автомат?!) и вышел на станцию. Он так соскучился по дому, но теперь, когда снова оказался на ВДНХ, совсем не был рад этому.
Закопченный потолок, покрытые пулевыми отверстиями и опустевшие палатки, тяжелая гарь в воздухе… Здесь, кажется, случилось что-то ужасное, и станция разительно отличалась от того, какой он ее помнил. Издалека, наверное, из перехода в другом конце платформы, слышались чьи-то дикие вопли, будто там кого-то резали.
Две аварийные лампы скудно освещали станцию, их слабые лучи с трудом пробивались сквозь ленивые клочья дыма. На всей платформе никого не было, только рядом с одной из соседних палаток играла на полу маленькая девочка. Артем хотел было узнать у нее, что здесь случилось и куда пропали остальные, но, завидев его, девочка начала громко плакать, и он отказался от своих намерений.
Туннели. Туннели от ВДНХ к Ботаническому Саду. Если обитатели его станции и ушли куда-то, то это могли быть только перегоны, ведущие к этому проклятому месту. Если бы остальные бежали в центр, к Ганзе, его и малышку не оставили бы здесь одних.
Спрыгнув на пути, Артем двинулся к черному кругу входа. «Оружия нет, без оружия опасно», — подумал он. Но терять нечего, а кроме того, он должен разведать обстановку. Вдруг черные сумели прорвать оборону? Тогда вся надежда только на него. Он должен узнать правду и сообщить ее южным союзникам.
Темнота обрушилась на него сразу за входом — стоило переступить черту, за которой заканчивалась станция, и начинался туннель. Вместе с тьмой пришел и страх. Впереди не было видно ровным счетом ничего, зато оттуда доносились отвратительные чавкающие звуки. Артем еще раз пожалел, что у него нет автомата, но отступать было поздно.
Издалека, а потом все ближе и ближе зазвучали шаги. Они словно надвигались, когда Артем шел вперед, и замирали, когда он останавливался. Когда-то с ним уже происходило подобное, но вот когда именно и как это было, он не мог вспомнить. Это было очень страшно — идти навстречу невидимому и неведомому… противнику? Предательски дрожащие колени мешали ему делать это быстро, а время было на стороне ужаса. По вискам струился холодный пот. С каждой секундой ему становилось все больше не по себе.
Наконец, когда шаги раздались уже метрах в трех от него, Артем не выдержал и, спотыкаясь, падая и поднимаясь опять, бросился обратно на станцию. На третьем падении ослабевшие вконец ноги отказались держать его, и он понял, что смерть неминуема.
— …Все на этом свете есть порождение Великого Червя. Когда-то весь мир состоял из камня, и не было в нем ничего, кроме камня. Не было воздуха и не было воды, не было света и не было огня. Не было человека и не было зверя. Был только мертвый камень. И тогда в нем поселился Великий Червь.
— А откуда Великий Червь? Откуда приходит? Кто его родит?
— Великий Червь был всегда. Не перебивай. Он поселился в самом центре мира и сказал: этот мир будет моим. Он сделан из твердого камня, но я прогрызу в нем свои ходы. Он холоден, но я согрею его теплом своего тела. Он темен, но я освещу его светом своих глаз. Он мертв, но я населю его своими созданиями.
— Кто — создания? Что?
— Создания — это твари, которых Великий Червь выпустил из чрева своего. И ты, и я — все мы создания его. Так вот. И тогда сказал Великий Червь: все будет так, как я сказал, потому что этот мир отныне мой. И стал он грызть ходы через твердый камень, и размягчился камень в его утробе, слюна и сок смочили его, и камень стал живым, и стал родить грибы. И грыз Великий Червь камень, и пропускал его сквозь себя, и делал так тысячи лет, пока его ходы не прошли сквозь всю землю.
— Тысяча — что? Один, два, три? Сколько? Тысяча?
— У тебя десять пальцев на руках. И у Шарапа десять пальцев… Нет, у Шарапа двенадцать… Не годится. Скажем, у Грома десять пальцев. Если взять тебя, Грома и еще людей, чтобы всех вместе было столько, сколько у тебя пальцев, то у всех у них будет десять раз по десять. Это сто. А тысяча — это когда десять раз по сто.
— Много пальцев. Не могу считать.
— Неважно. Так вот. Когда в земле появились ходы Великого Червя, первая работа его была окончена. И тогда сказал он: вот, прогрыз я в твердом камне тысячи тысяч ходов, и рассыпался камень в крошку. И прошла крошка сквозь мою утробу, и пропиталась соком моей жизни, и сама стала живой. И раньше занимал камень все пространство в мире, а теперь появилось место пустое. Теперь есть место для моих детей, которых рожу. И вышли из его чрева первые создания его, имени которых сейчас не помнят. И были они большие и сильные, напоминая самого Великого Червя. И полюбил их Великий Червь. Но нечего им было пить, ибо в мире не было воды, и издохли они от жажды. И тогда Великий Червь опечалился. До тех пор неведома ему была печаль, ибо некого было любить ему, и одиночество ему не было известно. Но, создав новую жизнь, полюбил он ее, и трудно было расстаться с ней. И тогда Великий Червь стал плакать, и слезы его заполнили мир. Так появилась вода. И сказал он: вот, теперь есть и место, чтобы жить в нем, и вода, чтобы пить ее. И земля, напитанная соком моей утробы, живая, и родит грибы. Создам теперь тварей, порожу детей своих. Они будут жить в ходах, которые я прогрыз, и пить слезы мои, и есть грибы, взросшие на соке моей утробы. И побоялся он родить снова огромных созданий, себе подобных, ведь им могло не хватить места, и воды, и грибов. Сначала создал он блох, потом крыс, потом кошек, потом куриц, потом собак, потом свиней, потом человека. Но не случилось по замыслу его: стали блохи пить кровь, а кошки есть крыс, и собаки душить кошек, и человек убивать их всех и есть. И когда впервые человек убил и съел другого человека, понял Великий Червь, что дети его оказались недостойны его, и заплакал. И каждый раз, когда человек ест человека, Великий Червь плачет, и его слезы текут по ходам и затапливают их.
— Человек хороший. Мясо вкусное. Сладкое. Но есть можно только врагов. Я знаю.
Артем сжал и разжал пальцы на руках. Кисти были стянуты за спиной куском проволоки и сильно затекли, но, по крайней мере, они снова слушались. Даже то, что все тело болело, было сейчас хорошим знаком. Паралич от ядовитой иглы оказался временным. В голове крутилась дурацкая мысль о том, что он, в отличие от неизвестного рассказчика, понятия не имел, откуда в метро взялись куры. Не иначе, с какого-нибудь рынка торговцы успели притащить. Свиней из одного из павильонов ВДНХ привели, это он знал, а куры…
Он попытался оглядеться по сторонам, но вокруг стоял абсолютный, чернильный мрак. Однако неподалеку кто-то был. Вот уже полчаса, как Артем пришел в себя и, затаив дыхание, подслушивал странный разговор. У него постепенно начинало рождаться понимание того, куда он попал.
— Он шевелится, я слышу, — раздался хриплый голос, — я зову командира. Командир делает допрос.
Что-то прошуршало и стихло. Артем попробовал пошевелить ногами. Они тоже оказались скручены проволокой. Он попытался перекатиться на другой бок и уткнулся во что-то мягкое. Послышался протяжный, полный боли стон.
— Антон! Это ты? — прошептал Артем.
Ответа не последовало.
— Ага… Противники Великого Червя очнулись… — насмешливо отметил кто-то в темноте. — Лучше бы уж вы в себя не приходили.
Это был тот самый надтреснутый мудрый голос, который последние полчаса неторопливо вел повествование о Великом Черве и сотворении жизни. Сразу становилось ясно, что его обладатель отличается от остальных жителей станции: вместо примитивных рубленых фраз он говорил обычными, разве чуть напыщенными предложениями, да и тембр голоса у него был вполне человеческий, не то что у других.
— Кто вы? Отпустите нас! — с трудом ворочая языком, прохрипел Артем.
— Да-да. Именно так все и говорят. Нет, к сожалению, куда бы вы ни направлялись, ваше странствие окончено. Запытают и зажарят. А что поделаешь? Дикари… — равнодушно ответил голос из темноты.
— Вы… тоже в плену? — догадался Артем.
— Мы все в плену. Как раз вас сегодня освобождают, — хихикнул его невидимый собеседник.
Антон снова застонал, завозился на полу, промычал что-то невнятное, но в сознание так и не пришел.
— Да что это мы с вами в темноте сидим? Прямо как пещерные люди!
Чиркнула зажигалка и огненное пятно осветило лицо говорящего: длинную седую бороду, грязные, спутавшиеся волосы и серые насмешливые глаза, теряющиеся в сети морщин. На вид ему было не меньше шестидесяти лет. Он сидел на стуле по другую сторону железной решетки, разбивавшей комнату надвое. На ВДНХ тоже была такая, называлась она странно — «обезьянник», хотя обезьян Артем видел только в учебниках по биологии и детских книжках. На самом деле помещение использовалось как тюрьма.