Тот почувствовал, как помимо его воли губы расползаются в улыбке, а глаза набухают слезами. Женщина перехватила его взгляд и взбеленилась.
— Извращенцы лешие! — сверкая глазами, взвизгнула она. — Пойдем, Коленька, сынок, домой! — она потащила мальчика за руку.
— Подождите! Постойте!
Артем выдавил из запасного рожка своего автомата несколько патронов и, догнав женщину, отдал их ей.
— Вот… Это вам. Коле вашему.
Та недоверчиво взглянула на него, потом ее рот презрительно скривился.
— Что же ты думаешь, за пять патронов такое можно? Чтобы своего ребенка?!
Артем не сразу понял, что она имела в виду. Наконец до него дошло, и он раскрыл было рот, чтобы начать оправдываться, но так и не сумел ничего произнести, а просто стоял, хлопая глазами. Женщина, довольная произведенным эффектом, сменила гнев на милость.
— Ладно уж! Двадцать патронов за полчаса.
Оглушенный, Артем потряс головой, развернулся и чуть ли не бегом бросился прочь.
— Жлоб! Ладно, давай хотя бы пятнадцать! — прокричала ему вслед женщина.
Ульман стоял все там же, беседуя о чем-то с продавцом.
— Ну, так как насчет крыски, не надумали? — учтиво поинтересовался хозяин палатки, завидев возвращающегося Артема.
«Еще немного, и меня вырвет», — понял Артем. Потянув Ульмана за собой, он заспешил с этой Богом забытой станции.
— Куда так торопимся? — спросил тот, когда они уже шагали по туннелю в направлении Белорусской.
Стараясь справиться с подступающим к горлу комом, Артем рассказал, что произошло. На Ульмана его история особого впечатления не произвела.
— А что? Жить как-то надо, — отозвался он.
— Зачем такая жизнь вообще нужна? — Артема передернуло.
— У тебя есть предложения? — Ульман пожал широкими плечами.
— Да в чем смысл такой жизни? Цепляться за нее, терпеть всю эту грязь, унижения, детьми своими торговать, мох жрать, ради чего?..
Артем осекся, вспомнив Хантера, как тот говорил про инстинкт самосохранения, про то, что будет изо всех сил, по-звериному бороться за свою жизнь и за выживание остальных. Тогда, в самом начале его слова зажгли в Артеме надежду и желание бороться, как та лягушка, своими лапками сбившая молоко в крынке, превратив его в масло. Но сейчас почему-то более верными казались слова, произнесенные отчимом.
— Ради чего? — передразнил его Ульман. — Ты что же, парень, «ради чего» живешь?
Артем пожалел, что вообще ввязался в этот разговор. Бойцом Ульман, надо отдать ему должное, был отменным, но собеседником казался не особо интересным. И спорить с ним по поводу смысла жизни Артему виделось делом бесполезным.
— Да, лично я — «ради чего», — угрюмо ответил он, не выдержав.
— Ну, и ради чего? — рассмеялся Ульман. — Ради спасения человечества? Брось, это все ерунда. Не ты спасешь, так кто-нибудь другой. Я, например, — он осветил фонарем свое лицо так, чтобы Артему было его видно, и состроил героическую гримасу.
Артем ревниво посмотрел на него, но ничего не сказал.
— И потом, — продолжил боец, — не могут же все ради этого жить.
— И как тебе она, жизнь без смысла? — Артем постарался задать этот вопрос иронично.
— Как это без смысла? У меня он есть — тот же, что и у всех. И вообще, поиски смысла жизни обычно приходятся на период полового созревания. Так что у тебя, кажется, затянулось.
Его тон был не обидным, а озорным, так что надуваться Артем не стал. Вдохновленный успехом, Ульман продолжал разглагольствовать:
— Я себя хорошо помню, когда мне семнадцать было. Тоже все пытался понять: как, да зачем, да какой смысл? Потом это проходит. Смысл, брат, в жизни только один: детей сделать и вырастить. А там уж пускай они этим вопросом мучаются. И отвечают на него, как могут. На этом-то мир и держится. Вот такая теория, — он снова засмеялся.
— А со мной ты тогда зачем идешь? Жизнью рискуешь? Если ты не веришь в спасение человечества, то что? — спустя некоторое время спросил Артем.
— Во-первых, приказ, — строго сказал Ульман. — Приказы не обсуждаются. Во-вторых, если ты помнишь, детей недостаточно сделать, их надо вырастить. А как я их буду растить, если их ваша шушера с ВДНХ сожрет?
От него исходила такая уверенность в себе, своих силах и своих словах, его картина мира была так соблазнительно проста и слаженна, что Артему не захотелось с ним больше спорить. Наоборот, он почувствовал, что боец вселяет и в него уверенность, которой ему не хватало.
Как и говорил Мельник, туннель между Маяковской и Белорусской оказался спокойным. Правда, что-то ухало в вентиляционных шахтах, но зато мимо пару раз прошмыгнули вполне нормальных размеров крысы, и Артема это успокоило. Перегон был на удивление коротким — не успели доспорить, как впереди показались огни станции.
Соседство с Ганзой сказывалось на Белорусской самым положительным образом. Это было видно сразу, хотя бы по тому, что, по сравнению с Маяковской или Киевской, она довольно хорошо охранялась. За десять метров до входа был сооружен блокпост: на мешках с грунтом стоял ручной пулемет, а сторожевой наряд состоял из пяти человек.
Проверив документы (вот и пригодился новый паспорт), у них вежливо спросили, не из Рейха ли они будут. Нет-нет, заверили Артема, против Рейха здесь никто ничего не имеет, станция торговая, соблюдает полный нейтралитет, здесь в конфликты между державами — так начальник караула называл Ганзу, Рейх и Красную Линию — не вмешиваются.
Прежде чем продолжать свой путь по Кольцу, Артем с Ульманом решили все же отдохнуть и перекусить. Сидя в богатой и даже с некоторым шиком обставленной закусочной, в придачу к превосходно приготовленной и при этом совсем недорогой отбивной Артем получил полную информацию о Белорусской. Сидевший за столом напротив круглолицый блондин, представившийся Леонидом Петровичем, за обе щеки уплетал грандиозных размеров яичницу с беконом, а когда у него освобождался рот, с удовольствием рассказывал о своей станции.
Жила Белорусская, как выяснилось, за счет транзита свинины и курятины. По ту сторону Кольца — ближе к Соколу и даже к Войковской, хотя та уже находилась в опасной близости к поверхности, — располагались огромные и очень успешные хозяйства. Километры туннелей и технических перегонов были превращены в нескончаемые животноводческие фермы, которые кормили всю Ганзу, заодно поставляя продовольствие и Четвертому Рейху, и на вечно полуголодную Красную Линию. Кроме того, жители Динамо унаследовали у своих предприимчивых предшественников склонность к портняжному мастерству. Именно там шили те самые куртки из свиной кожи, которые Артем видел на Проспекте Мира.
Никакой внешней опасности с этого конца Замоскворецкой линии не существовало, и за все годы жизни в метро ни Сокол, ни Аэропорт, ни Динамо никто ни разу не разорял. Ганза на них не претендовала, довольствуясь возможностью собирать пошлину с переправляемого товара, а заодно предоставляла им защиту от фашистов и красных.
Жители Белорусской почти поголовно были заняты торговыми делами. Фермеры с Сокола и портные с Динамо редко задерживались здесь, чтобы собственноручно сбыть свой товар: барышей с оптовых поставок им хватало с головой. Подвозя партии свинины или живых кур на дрезинах и вагонетках на человеческой тяге, люди с той стороны, как их здесь называли, сгружали добро — для этих целей на платформах даже были установлены особые подъемные краны, — рассчитывались и отбывали домой.
Жизнь на станции бурлила. Бойкие торговцы (на Белорусской они почему-то звались «менеджерами») носились от «терминала» — места разгрузки — к складам, позвякивая мешочками с патронами, раздавая указания жилистым грузчикам. Тележки с ящиками и свертками на хорошо смазанных колесах катились бесшумно к рядам прилавков, или к границе Кольца, откуда товар брали ганзейские купцы, или к противоположному краю платформы, где дожидались отгрузки своих заказов эмиссары Рейха.
Фашистов здесь было немало, но не рядовых, а в основном офицеров. Однако вели они себя совсем иначе: хоть и нагловато, но в рамках приличий. На смуглых брюнетов, которых хватало среди местных торговцев и грузчиков, они неприязненно косились, но порядки свои диктовать не решались.
— У нас ведь тут и банки… От них, из Рейха, многие к нам приезжают вроде бы как за товарами, а на самом деле — сбережения вложить, — поделился с Артемом его собеседник. — Поэтому они нас трогать вряд ли станут. Мы им как бы Швейцария, — добавил он непонятно.
— Хорошо у вас тут, — на всякий случай вежливо заметил Артем.
— Да что мы все о Белорусской… Сами-то вы откуда будете? — ради приличия спросил наконец Леонид Петрович.
Ульман притворился, что, будучи слишком увлеченным своей отбивной, не услышал вопроса.
— Я с ВДНХ, — оглянувшись на него, ответил Артем.
— Что вы говорите! Какой ужас! — Леонид Петрович даже отложил вилку и нож. — Там, говорят, дела совсем плохи? Я слышал, они уже из последних сил оборону держат. Половина станции погибла… Это правда?
У Артема кусок застрял в горле. Что бы ни случилось, он должен попасть на ВДНХ, повидаться со своими, может быть, в последний раз. Как он мог терять сейчас драгоценное время на еду? Отодвинув тарелку, он попросил счет и, невзирая на протесты Ульмана, потащил его за собой — мимо устроенных в проемах арок прилавков с мясом и одеждой, мимо сваленных в кучи товаров, мимо приценивающихся челноков, снующих грузчиков, чинно прохаживающихся фашистских офицеров — к отгороженному металлической оградой переходу на Кольцевую линию. Над входом было вывешено белое полотнище с коричневой окружностью посередине, и двое автоматчиков в знакомом сером камуфляже проверяли документы и досматривали вещи.
Артему еще ни разу не удавалось проникнуть на территорию Ганзы с такой легкостью. Ульман, дожевывая кусок отбивной, порылся в кармане и предъявил пограничникам неприметного вида ксиву. Те без разговоров отодвинули секцию ограждения, пропуская их внутрь.
— Что это за корочки? — полюбопытствовал Артем.