– Спасибо. Ты меня спас.
Шагнула вон из палаты и вдруг услышала тихое, надсадное:
– Я только хотел убить его… Чудовище…
Дверь хлопнула ей в лицо, и в замке лязгнул ключ.
Нож предназначался для чего-то другого, Гомер сразу понял это. Довольно было раз услышать, как девчонка зовет барахтающегося в топком бреду бригадира – и требовательно, и нежно, и жалобно. Уже готовый вмешаться, старик смутился и отступил: здесь ему не надо было никого спасать. Помочь он мог только одним: побыстрее убраться вон, чтобы не спугнуть Сашу.
Как знать, вдруг она была права? Ведь на Нагатинской Хантер напрочь позабыл о своих спутниках, бросив их на растерзание призрачным циклопам. А в этом бою… Неужели для бригадира девчонка могла что-то значить?
Задумавшись, Гомер побрел по коридору в свою палату. Навстречу ему протопал санитар, толкнул старика плечом, но тот даже не обратил на него внимания. Пора отдать Саше вещицу, которую он для нее купил на рынке, сказал себе Гомер. Похоже, та ей скоро пригодится.
Он достал из ящика стола пакет, покрутил его в руках. Девчонка ворвалась в комнату через несколько минут – напряженная, растерянная и злая. С ногами забралась на свою кровать, уставилась в угол. Гомер ждал – разразится гроза или минует? Саша молчала, только принялась обгрызать ногти. Наставало время для решительных действий.
– У меня для тебя подарок. – Старик вылез из-за стола и положил сверток на покрывало рядом с девушкой.
– Зачем? – клацнула она клешней, не показываясь из раковины.
– А зачем вообще люди дарят друг другу что-то?
– Чтобы заплатить за добро, – уверенно ответила Саша. – Которое им уже сделали или о котором они потом попросят.
– Тогда будем считать, я плачу тебе за добро, которое ты мне уже сделала, – улыбнулся Гомер. – Больше мне тебя просить не о чем.
– Я тебе ничего не сделала, – возразила девушка.
– А как же моя книга? Я тебя в ней уже поселил. Надо рассчитаться, не хочу быть в долгу. Все, давай разворачивай. – Он подпустил в тон шутливого раздражения.
– Я тоже не люблю быть должна, – сказала Саша, разрывая обертку. – Что это? Ой!
Она держала в руках красный пластмассовый диск, плоскую коробочку, раскрывающуюся пополам. Когда-то это была дешевенькая походная пудреница, но оба лотка – для пудры и румян – давно опустели. Зато зеркальце, вставленное во внутреннюю часть крышки, сохранилось отлично.
– Тут видно лучше, чем в луже. – Саша забавно выпучила глаза, изучая свое отражение. – Зачем ты мне это дал?
– Иногда полезно увидеть себя со стороны, – усмехнулся Гомер. – Помогает многое о себе понять.
– И что я должна о себе понять? – насторожилась она.
– Есть люди, которые никогда не видели своего отражения и поэтому всю жизнь принимают себя за кого-то другого. Изнутри часто бывает плохо видно, а подсказать некому… И пока они случайно не натолкнутся на зеркало, будут продолжать заблуждаться. И даже когда посмотрят на отражение, часто не могут поверить, что видят самих себя.
– И кого я в нем вижу? – настаивала она.
– Ты скажи мне. – Он сложил руки на груди.
– Себя. Ну… девчонку. – Чтобы удостовериться, она повернулась к зеркальцу одной щекой, потом другой.
– Девушку, – поправил ее Гомер. – И довольно неряшливую.
Она покрутилась еще немного, потом стрельнула в Гомера глазами, собираясь что-то спросить, передумала, помолчала, все же набралась духу и выпалила, заставив старика поперхнуться:
– Я урод?
– Трудно сказать. – Он еле удерживал в узде расползающиеся уголки губ. – Под грязью не видно.
– Так в этом дело? – Саша вскинула брови. – Мужчины что, не чувствуют женскую красоту? Вам надо все показывать и объяснять?
– Пожалуй, что так. И пользуясь этим, нас часто обманывают, – рассмеялся Гомер. – Краски способны творить с женским лицом настоящие чудеса. Но в твоем случае речь идет не о реставрации портрета, а скорее о раскопках. По торчащей из земли пятке античной статуи сложно судить о ее красоте. Хотя почти наверняка она прекрасна, – снисходительно добавил он.
– Что такое «античная»? – Саша искала подвох.
– Древняя, – продолжал забавляться Гомер.
– Мне только семнадцать! – запротестовала она.
– Это выяснят уже позже. Когда раскопают. – Старик с невозмутимым видом уселся обратно за стол, раскрыл тетрадь на последней заполненной странице и принялся перечитывать записи, постепенно мрачнея.
Если раскопают. И девочку, и его самого, и всех остальных. Когда-то он развлекал себя такими размышлениями: что, если через тысячелетия археологи, изучая развалины старой Москвы, от которой тогда уже и имени не останется, найдут один из входов в подземные лабиринты? Решат, наверное, что наткнулись на гигантское массовое захоронение – вряд ли ведь кому-то придет на ум, что люди могли жить в этих темных катакомбах. Некогда высокоразвитая культура на закате своего существования явно деградировала, определят они: вождей погребали в склепах вместе со всем скарбом, оружием, прислугой и наложницами.
В его тетради оставалось еще восемьдесят с лишним чистых листов. Хватит ли, чтобы вместить оба мира – и тот, что лежал на поверхности, и тот, что находился в метро?
– Ты меня не слышишь? – Девчонка потрясла его за руку.
– Что? Прости, задумался. – Он потер лоб.
– А древние статуи правда красивые? Ну, то, что казалось людям красивым раньше, еще остается красивым сегодня?
– Да. – Старик пожал плечами.
– И завтра останется? – продолжала допытываться она.
– Наверное. Если будет кому оценить.
Саша задумалась и смолкла; Гомер, опять съезжая в колею своих невеселых раздумий, не торопил беседу.
– То есть красота без человека не существует? – наконец озадаченно спросила Саша.
– Нет, наверное, – рассеянно ответил он. – Если некому ее видеть… Ведь животные неспособны…
– А если звери отличаются от людей тем, что не видят разницы между прекрасным и уродливым, – задумалась Саша, – значит, без красоты человек тоже не может существовать?
– Может вполне, – покачал головой старик. – Многие в ней совсем не нуждаются.
Девчонка запустила руку в карман и вытащила из него непонятный предмет: разрисованный квадратик то ли из полиэтилена, то ли из пластика. Робко и вместе с тем гордо, будто открывала великое сокровище, Саша протянула его Гомеру.
– Что это? – спросил тот.
– Ты скажи мне, – хитро улыбнулась она.
– Ну, – он осторожно взял квадратик в руки, прочитал надписи, вернул его девушке, – упаковка от чайного пакетика. С картинкой.
– С картиной, – поправила она его. – С красивой картиной, – добавила она с вызовом. – Если бы не она, я бы… озверела.
Гомер глядел на нее, ощущая, как набухают глаза, как приближаются слезы и становится труднее дышать. Сентиментальный дурак, хлестнул он себя. Прокашлялся, вздохнул.
– Ты никогда не поднималась наверх, в город? Кроме этого раза?
– А что? – Саша спрятала пакетик обратно. – Хочешь сказать мне, что там все не так, как на картине? Что такого вообще не бывает? Я сама все это знаю. Знаю, как выглядит город – дома, мост, река. Страшно и пусто.
– Наоборот, – откликнулся старик. – Прекраснее этого города я ничего не видел. А ты… судишь о целом метро по одной шпале. Я, наверное, тебе описать это даже не сумею. Здания выше любых скал. Проспекты, бурлящие, как горные потоки. Негаснущее небо, светящийся туман… Город тщеславный, сиюминутный – как любой из миллионов его жителей. Безумный, хаотический. Весь состоящий из сочетаний несочетаемого, построенный безо всяких планов. Не вечный, потому что вечность слишком холодна и неподвижна. Но такой живой! – Он сжал кулаки, потом махнул рукой. – Тебе не понять. Это надо самой видеть…
В тот миг он уже и сам верил, что, поднимись Саша на поверхность, ей тоже явится призрак того города; верил, совершенно позабыв, что для этого нужно было знать его при жизни.
Старик смог как-то договориться, и ее пропустили за кордон Ганзы – под конвоем, будто на расстрел, отвели через всю станцию в служебные помещения, где находилась местная баня.
Общее у двух Павелецких было только название, будто двух сестер разлучили при рождении и одна попала в богатую семью, а другая росла на голодном полустанке или вовсе в туннелях. Радиальная получилась грязноватой, бесшабашной, но легкой и просторной. Кольцевая – низкая, коренастая, прилично освещенная и начищенная до блеска, с первого взгляда выдавала свой характер – хозяйственный и прижимистый. В эти часы здесь было немноголюдно – наверное, все, кто не работал на станции, предпочитали балаган Радиальной чинной строгости Кольцевой.
В раздевалке она была одна. Стены, выложенные аккуратным желтым кафелем, пол в колотой многогранной плитке, крашеные железные шкафчики для обуви и одежды, электрическая лампочка на лохматом проводе, две обитых резаным дерматином скамьи… Внутри у нее все замерло от восторга.
Тощая усатая банщица выдала ей полотенце невероятно белого цвета и твердый кирпичик серого мыла, разрешила запереть душевую на засов.
И клеточки полотенца, и тошнотворный мыльный запах – все это принадлежало далекому-далекому прошлому, когда Саша была любимой и оберегаемой комендантской дочкой. Она и забыла, что где-то все эти вещи еще существуют.
Саша расстегнула задубевший от грязи комбинезон, выбралась из него поскорее. Стянула футболку, сбросила шорты и вприпрыжку понеслась к обметанной ржавчиной трубе с самодельной лейкой. Через силу, скользя пальцами по обжигающему железному вентилю, высвободила горячую воду… Кипяток! Прижимаясь к стенке, чтобы уберечься от шпарящих брызг, крутанула другой. Наконец смешала холод и жар в нужном соотношении, прекратила свою пляску и вся растворилась в воде.
А в зарешеченный слив вместе с пузырчатой водой стекали пыль, сажа, машинное масло, кровь – и Сашина, и других людей, усталость и отчаяние, вина, тревога. Прошло немало времени, прежде чем вода посветлела.