– Так ты веришь мне? Я Мельнику рассказал, Мельник не верит. Говорит – бред.
– Я Умбаха. Сам слышал. Верю. Не понимаю. Но верю.
– Спасибо, дедуль. Спасибо тебе.
– Или. Шпионы. Чьи-то. Агенты. А.
– Не знаю.
Вычистил все. Побежал дальше: кто-то помахал, меня, мол, разгрузи. Случилась радость: Леха-брокер. Измотанный, исстеганный, а лыбится.
– И ты к нам!
– Живой?! – и Артем ему улыбнулся честно; чуть полегчало.
– Слишком ценный кадр! – крякнул брокер. – Чтобы сокращать!
– Не задалось с Легионом, а?
– Не задалось! – Леха, воровато озираясь, помогал Артему накидывать в тачку породу. – Наверное, не мое. От призвания не уйти, – он кивнул на засохшие кучки.
Подскочил надзиратель, огрел цепью и Артема, и Леху за разговор.
Артем вжал голову в плечи, чтобы сберечь. Сбегал в туннель, вывалил тачку, вернулся, огляделся: охрана позвала. К той женщине, которую Артем с полу поднял, чтобы она еще пожила. А она подержалась еще немного, и опять упала. Ей фонарем в глаза, а она все равно темноту только видит. Один охранник Артема автоматом отгородил, другой взялся за арматурину покрепче, примерился – и расколол женщине голову, как яйцо разбил. Артем забыл про автомат, кинулся – и ему арматурой по плечу, и прикладом в челюсть, и на земле сапогами. Пропихнули в рот железный влажный ствол, мушкой нёбо расцарапали.
– Будешь еще, сука?! Будешь?! Встать!
Поставили на ноги, сложили ему эту женщину в тачку: вези.
– Куда?
Дали подзатыльник, проводили в последний путь. Мертвых туда же, куда и грунт. Женщине было в тачке неудобно: ноги свисали, голова разбитая вбок клонилась. Потерпи уж.
На первый раз показали, что с такими делать.
Мертвых надо было везти по дощатому настилу до земляной горы, которая затыкала туннель до Кузнецкого моста. И там сваливать их на насыпь вместе с камнями. Насыпь иногда сползала вниз, одевала голых, забивала им рты и уши глиной и песком. Это были похороны.
Потом Артем не хотел ни к Гомеру, ни к Лехе подходить: надзиратели его приметили. Вместо Гомера были разные – еще крепкие, и уже изношенные, киргизы и русские, русские и азербайджанцы, азербайджанцы и таджики. Каждый давал Артему камни, каждый отнимал у него силы. Скоро перестало хватать минуты, которую он грузил тачку, чтобы ноги отдохнули, а минуты, когда он с тачкой бежал, чтобы руки отошли. Оборачивался на лязгающую входную дверь: не Дитмар? Не за ним?
Терпел, пока не стал падать. Тогда вернулся к своему старику. Тот его ждал; тоже иссякал уже.
– Почему. Красные. Почему. Никто. Не. Знает. Только. Они.
– Не дают никому узнать? Думаешь, у них самих есть связь с Зорями? Держат от остальных в тайне?
– Врут. Зорям. Переговоры. Ведут. А.
– О чем переговоры?
– Черт. Знает. Что. Красным. Надо.
– Голод у них… Грибы гниют. Может, чтобы продовольствие им поставили? А? Если так, там земля есть… Плодородная!
– Ну. Заврался.
Проходил мимо надзиратель, свистнул: ты и ты и ты и ты, живо жрать, ваша очередь. Притащили лохань с помоями, велели нагребать руками. Артем еще не мог даже нюхать такое, а другие чавкали и хлебали, сколько успевали.
Зато Гомера кормили в эту же смену, так что им выпало десять минут без кирки и без тачки.
– Был наверху. По Тверской улице к Театральной пока. И там… Кто-то там охотится за всеми, кто по Тверской идет. Броневик настоящий. Мотоцикл. Четверых их сталкеров положили. Меня… Хотели. Не тронули почему-то. А нашли быстро.
Гомер пожал плечами; потом сложил пальцы пригоршней, зачерпнул баланды, поднес ко рту, понюхал, подумал.
– А потом обратно шел… И не было никого. Дошел. Без химзы, раздетый. И знаешь, что? Под дождь попал.
– Под дождь? – старик поднял взгляд.
– Под дождь, – Артем хмыкнул.
Вокруг, сбившись к корыту по-свинячьи, толкались и лакали наперегонки. Артем этого не видел: видел вместо этого высоких и тонких людей в широкополых шляпах, видел дождь из безоблачного неба, и еще летучие тихоходы.
– Идиот какой, – сказал он себе. – Можешь представить? Иду под дождем и воображаю себе такое… Самолеты… Как дирижабли, что ли. Только с прозрачными крыльями. Как у мух, но большими. Как у стрекоз. И все в таком ярком… Парадном. И тоже дождь. Приснилось, – он сбавил голос от стеснения: зверолюди жрали, нельзя было их отвлекать такой ересью.
А зверолюдям было насрать на Артемовы сны, у них мелела лохань, а им еще нужно было тут прожить еще сколько-нибудь времени, и без помоев они это сделать бы не смогли никак.
Но Гомер его слушал. Слушал и не ел.
– И вагончики такие… Маленькие… – он кашлянул, прочищая горло. – Вместо машин… На дорогах…
– Да, – подтвердил Артем, озадаченный. – На четыре места.
– Ты видел? Ты это видел? Там? Наверху?
– Я видел. Как будто сон вспомнил, знаешь? А ты… Ты откуда?
– Это из книги моей. Из тетради. В тетради написано!
Гомер щурился, осматривая Артема, моргал, стараясь понять: розыгрыш? Издевательство?
– Ты брал ее? Мою тетрадь? Читал? Когда?
– Не брал. Да и где она?
– Конфисковали. Сразу. Дитмар этот. Документы, тетрадь… Все. Как – не читал? Откуда ты знаешь тогда?
– Говорю же – сон!
– Это не твой сон, Артем. Это и не сон.
– Что?
– Я тебе про девчонку рассказывал. Про Сашу. Которая на Тульской… Утонула. На затопленной станции.
– Что-то… Что-то такое, да. Когда мы на Цветном надрались с тобой?
– Да. Это… Саша эта… Это ее… Так она себе представляла мир наверху. Она в метро родилась. Никогда наверху не была. И так вот, глупо… Наивно.
– Саша? С белыми волосами, ты говорил? – Артема повело, мир заколебался, как от волны горячего воздуха.
Артем потер виски. Голова трещала.
– Жри, что не жрешь? – отвалившись от корыта, устало сказал ему дядька с вспухшим пузом; борода у него была колтуном, и по ней струилась темная вода. – Хорош трындеть! Раз в день кормют!
Он натужился и протяжно пукнул. Потом лег на спину и стал глядеть в потолок. Что мог, для спасения Артема он сделал. Но Артем сегодня даже и глядеть в это корыто не мог – сразу мутило.
– С белыми волосами. Худенькая. Лет восемнадцать ей. Как ты знаешь? Откуда? – Гомер тоже встал, придерживая поясницу.
– Не понимаю. Не помню. Откуда. Но я видел это все сам. Представляю себе… Своими глазами, – Артем поднял руку, словно хотел поймать проплывающий мимо него игрушечный самолет.
– Ты брал ее. Тетрадь мою. Брал, – убежденно и недобро произнес старик. – Другого ничего тут быть не может. Зачем ты сейчас мне врешь?
– Не брал я твою гребаную тетрадь! – обозлился Артем. – На хера ты мне сдался со своими летописями!
– Ты издеваешься надо мной, да? Засранец!
Артем, не дождавшись даже свистка, схватил свою тачку.
Потом пожалел. Еще достаточно времени оставалось, чтобы пожалеть.
Дальше склеилось, срослось: погрузи, побеги, разгрузи. Камень, земля, мертвый человек. Одно на другое сверху, одно под другим. Руки и ноги сперва зажглись, потом замолчали, потом обессилели, упали; потом откуда-то взялось в них еще на донышке жизни, и они уже через тупую боль: дергались, поднимали, опускали, шагали, тянули время.
Начал засыпать на ходу – сутки не спал – будили стальными шипами. Пытался помочь тем, кто падал – отгоняли цепями. Перестал оборачиваться, отзываться, когда дверь громыхала – забыл уже про Дитмара. Не хотел о нем знать, не хотел слушать скулящих несчастных зверолюдей, слушать их истории, кто как сюда попал, кто за какое уродство наказан; какие-то из них все равно бубнили – не Артему, а всем людям, чтобы все люди чуть-чуть о них знали и запомнили, когда им придется тут подохнуть и лечь под надвигающуюся насыпь. И не было уже ума строить линии и цепочки от расстрелянного радиста к чекисту Свинолупу, от проболтавшегося Зуева к Лубянке, от Мельника к какому-то Бессолову, от Бессолова к фюреру, от фюрера к Дитмару: ничего не срасталось, ничего смысла не обретало.
Вместо невидимым карандашиком черченных связей, вместо пыльных забоев, вместо лоханей с помоями – Артем вызывал в бетонный воздух тихоходы, строил в пещере дома до неба. Самолеты эти и дали ему дождаться отбоя, эвакуировали его в мир, который себе эта девчонка утопшая представляла. Нет; это он сам все видел, точно. Своими глазами. Но когда? Как?
Отбой случился все же.
Тычками отогнали в угол, повалили друг на друга: спите. Артем и уснул, думая тот город увидеть, Сашин. А увидел клетки, восставшего из праха Свинолупа и свой побег. Только во сне ему бежалось не по прямому коридору на свободу, а по лабиринту – закольцованному и безвыходному.
А дальше кончился сон и прогудела новая смена.
Был еще день, или это ночь была – сутки, в которые Артем научился против тошноты хлебать пойло со всеми вместе; в которые не заставил себя подойти первым к обиженному старику; в которые перестал считать тачки с землей и тачки с телами.
От колючей проволоки одежда на нем разорвалась, царапины от шипов всегда сочились красной жидкостью, и эта жидкость становилась все прозрачней, все тщетней. Вытекала вторая, отрицательный резус, компот разбавленный. Некому было восполнить, своей долить Артему: Летяга постоял-постоял, видно, половил руками зайчиков, повернулся – и потопал обратно. Без приказа не мог. А приказ от Мельника касательно Артема мог быть один: вычеркнуть. И Дитмар за ним не пришел. Не повел вешать. Был, наверное, занят на фронте.
Ни спасения Артему не причиталось, ни казни.
Потом еще одни сутки провернулись.
Отнимал Гомеровы камни молча, тот молча уступал. Выглядел Николай Иванович плохо; пожелтел, качался. Артем и пожалел бы его, да старик не давался. За летописи оскорбился, и за то, что Артем ему надежду дал.
Поговорил через силу с обессилевшим Лехой: как эти чертоги роют, кто направляет работников, кто сказал тюбинги разбирать? Леха указал на какого-то раскосого. Вот Фарух, он Москва-сити строил, у него свои люди, Абдурахим и Али, им и доверили. Других специалистов не нашли. Фарух расхаживал везде со своими заместителями и без кандалов, важный; но помои черпал руками из общей лохани. Стройкой руководил уверенно: кому копать, кому бетон мешать, кому подпорки ставить.