Шныряя между ржавыми консервами, знакомой тропой выбрались к входному павильону – к родной станции; машину загнал за киоск обмена валюты – железный куб. Спрятал.
– Быстро добрались. Может, и не очень большая доза, – сказал Артем Ане.
– Ладно, – ответила она.
Вылезли, прислушались… Где-то рычало вдалеке.
– Бегом.
Пробрались в вестибюль – Артем бросил последний взгляд сквозь пыль на плексигласе – преследуют? Нагнали?
Кажется, нет. Если и гнались, отстали.
Верхний гермозатвор открыт; надо вниз по эскалатору, на полсотни метров в глубину. Внизу – ни зги, но Артем эти ступени за год наизусть выучил. Илья споткнулся, полетел было уже носом в ступени и дальше – хребет ломать, еле его поймали.
Наконец ступени кончились. За короткой площадкой начиналась стальная стена – гермоворота. Артем вслепую и точно шагнул влево, с ходу нащупал на стене таксофонную трубку на металлическом шланге, первую из двух.
– Открывай! Это я, Артем!
Трубка глухая была, как будто провод оборван. Как будто он в один из тех домов снаружи звонил, а не на свою живую станцию.
– Слышите?! Это Артем! Черный!
Эхо от его голоса звенело в угольной пыли, в тоненьких металлических пластиночках. Другого звука в трубке не имелось.
Артем нашарил Анины пальцы. Сжал.
– Все нормально. Просто спят.
– Да.
– Когда ты уходила, все ведь было…
– Все в порядке было, Артем.
Илья Степанович трудно, громко дышал.
– Не надо так глубоко, – посоветовал ему Артем. – Фон же.
Повесил трубку. Снова снял. Приник к холодному пластмассовому кругу.
– Але! Это Артем! Откройте!
Никто не собирался им открывать. Как будто некому было.
Он подошел к стене, стукнул кулаком по железу. Плохо вышло, неслышно. Тогда вспомнил о револьвере. Взялся было за ствол, чтобы рукоятью врезать по стали. Одумался: вдруг заряжено? Вытащил барабан. Пощупал. Почему-то было в нем вставлено два патрона. Выдавил их, опустил в карман.
Стал бить наганом в железный занавес, как в колокол. Бомм! Бомм! Бомм!
Вставайте, люди! Просыпайтесь! Оживайте! Ну?!
Прижался ухом к стене. Есть кто?
Снова: бомм! Бомм! Бомм!
– Артем…
– Должны быть!
Опять схватил трубку, повесил на рогатину, снял.
– Але! Але! Это Артем! Сухой! Откройте!
Там нехотя что-то заворочалось.
– Слышите?!
Кашлянули.
– Открой ворота!
Наконец сказали:
– Какое еще, на хуй? Ночь!
– Никицка?! Открывай, Никицка! Это Артем! Открывай!
– Открывай, Никицка, жри фон. Да? Хуль ты там забыл опять?
– Открывай! Мы без защиты тут!
– А вот не хер потому что!
– Ну вот я отчиму скажу… Зараза ты…
Там сморкнулись.
– Ладно…
Железная стена лениво, равнодушно поползла вверх. Стал свет. Вошли в буферный отсек: краник в стене, шланг валяется. Еще трубка.
– Буфер открой!
– Сполоснись сначала! Дерьмо всякое тащить…
– Как? Мы голые тут!
– Мойтеся, говорят!
Пришлось обхлестать и себя, и Илью Степановича, и Аню холодной водой с хлоркой. На станцию вошли вымокшие и замерзшие. Пахнуло сразу навозом, свиньями.
– Спят все. Сухой спит. Ну и наряд у тебя.
– А нам куда?
– Палатка ваша свободна, – Никицка поглядел на них, продрогших цуциков, смягчился. – Ждали вас. Погоди, тряпок дам вам обтереться. И идите, лягте. Завтра утром разберешься.
Артем хотел заспорить, но Аня взяла его за руку, потянула за собой.
Правда, решил он. Вломился ночью без химзы с улицы, еще не хватало всю станцию перебудить. Точно примут за полоумного. Ничего, особой спешки нет. Пока от Полиса сюда доползет…
– Скажи только дозорным, чтобы чужих на станцию не пускали. И сверху, – он вспомнил про сгусток. – Сверху тоже чтобы никого больше. Хорошо?
– Доверься мне, – осклабился Никицка. – Чтобы я еще ради такого хоть раз проснулся!
– Ну все. А, и этого вот товарища определить надо куда-то, – Артем вспомнил на Илью Степановича. – Отчиму все объясню с утра.
Илья Степанович остался с Никицкой, похожий на брошенного пса. Но это не Артема была беда, не он этого человека приручал и не он его бросил.
Их палатка действительно была свободна. Никто на нее не позарился? Наверняка покушались уже, но Сухой отстоял. Полезно быть начальству хотя бы и пасынком.
Зажгли фонарик, поставили лампой в пол, чтобы соседей не будить. Переоделись в сухое, что было. Друг на друга голых не смотрели. Было стыдно и неловко. Сели на матрас по-турецки.
– Выпить осталось? – шепотом спросил Артем. – У тебя было.
– Осталось. Я докупала, – шепотом ответила Аня.
– Дай?
Пили по очереди, прикладываясь к сколотому горлышку. Брага была скверная, со злым духом, со взвесью на дне – но исправная. Отвинчивала вкрученную в плечи голову, ослабляла привычную уже судорогу в спине, в руках, в душе.
– Я поняла, что без тебя не могу.
– Иди сюда.
– Правда. Я попробовала.
Артем сделал большой глоток – не влезло в горло, ожгло гортань, закашлялся.
– После нашего разговора… в Полисе. Меня папаша твой отправил на Комсомольскую. Патроны красным подарить. Чтобы бунт… Там голодающие… Восстали. И… Я к ним туда попал случайно. К красным. Мы – все. Тысяч, не знаю сколько, народу. И их – из пулеметов. Мне там… Женщина какая-то… Меня попросила сына подержать. Лет пяти-шести. Я взял его на руки. Ее убило. И я подумал тогда: нам с тобой придется этого мальчика усыновить. И через минуту его тоже.
Аня забрала у него бутылку. Глаза у нее блестели.
– У тебя руки холодные.
– У тебя губы холодные.
Пили молча, по очереди.
– Мы теперь тут будем жить?
– Я им должен рассказать всем. Сухому. Всем. Нашим. Завтра. Спокойно. Первым, пока им другие все по-своему не рассказали.
– Думаешь, они тебе поверят? Они никуда не пойдут, Артем.
– Посмотрим.
– Прости.
– Нет. Не надо. Это я… Я.
– У тебя даже язык холодный.
– Зато у меня сердце горячее. А ты вся в мурашках.
– Давай сюда свое сердце. Хочу согреться.
Проснулись поздно – и одновременно.
Наконец оделся в обычное: свитер, вытертые джинсы – вместо постылого официантского костюма. Сунул ноги в калоши. Подождал, пока Аня оденется.
Выползли из палатки – улыбаясь. Соседские тетки глядели на них с осуждением и завистью. Мужики предлагали угоститься куревом. Артем поблагодарил, взял.
– А где Сухой? – спросил он у случившейся Дашки-Шубы.
– Сюрприз тебе готовит. Ты что ж, облысел, что ли? Говорили тебе!
– Где?
– В свинарнике.
К отчиму пошли вместе.
Хлев находился в туннельном тупике. Дошли до конца станции, здороваясь со всеми. Как на привидение на него смотрели. И на Аню – как на героя.
– Там он, твой! Порося режет! – махнула в дальний конец загона Айгуль.
Сперло дыханье.
Пошли мимо протянутых через прутья мокрых розовых пятаков. Толкались у корыт подростки. Ревели кабаны. Хоркали огромные матки с бесцветными ресницами, утыканные каждая десятком пищащих крохотных поросят.
Сухой, в резиновых ботфортах, ходил в загоне между годовалых кабанчиков. Рядом стоял свиной бригадир, Петр Ильич, пояснял.
– Этого не бери, Алексанлексеич. Этот хворал, горьковато будет. Вон этого, резвого советую. Прошка. Иди сюда, Прошка. Ты бы раньше сказал, Алексанлексеич. Их бы за сутки не кормить надо.
– Ну… И у меня нежданно… – не видя Артема, говорил Сухой. – Вернулся сын. Я-то боялся, все. Ни слуху, ни духу. А он живой. И с женой. Помирились, кажется. Радость. Ладно, давай Прошку твоего.
– Проша… Прошенька. Иди сюда. Вот как его теперь выманишь, заразу эту? Ему бы поголодать чутка, сам бы вышел за кормом. А тут… Не, не тащи его. Свинья насилия не любит. Дай, есть способ.
Артем встал, не доходя. Смотрел на Сухого. В глазах щипало. От смрада?
Сухой отступил, разрешил специалисту. Бригадир снял с крюка жестяное пустое ведро и надел его Прошке на голову. Порось остолбенел сначала, захрюкал вопросительно, потом начал пятиться задом. Тогда Петр Ильич взял его за хвост и, подтаскивая, стал задом наперед направлять к выходу из загона.
– Других держи, главное дело.
– А никто и не лезет.
Прошка, глядя в ведро, стал послушным. Через хвост им руля, вывели из загона в два счета. Сняли ведро. Петр Ильич почесал порося за ушами, а потом ловко сунул ему в приоткрывшийся от удовольствия рот веревочную петлю, за клыки подальше просунул и над долгим рылом ее сверху затянул. Привязал веревкой к столбику, к опоре загонной ограды. Артем за этим не наблюдал: сто раз видел и сам делал. Смотрел на Сухого.
Тот наконец обернулся.
– О! Проснулись!
Подошел, обнялись.
– Анечка. С возвращением.
– Ты как, дядь Саш?
– Справляемся потихоньку, – улыбнулся Сухой. – Соскучился.
– Здоров, путешественник! – протянул левую руку Петр Ильич: в правой уже был длинный узкий нож для колки, больше похожий на заточенный штырь. – Так, Санлексеич. Подержи его минутку.
– Хотел удивить тебя свеженьким, – улыбнулся Сухой. – Испортил ты мне сюрприз.
Прошка натянул веревку насколько сумел, но веревка короткая была. Задние ноги ушли от столба так далеко, как смогли, но рыло, веревкой захваченное, все равно никуда от него деться не могло. Но Прошка не верещал, не ожидал смерти. А тут еще Сухой его приласкал, и кабанчик попритих, задумался.
Петр Ильич сел на корточки рядом, почесал Прошке бок, пальцами слушая пульс. Нашел через шкуру и ребра – сердце. Приставил левой рукой к нужному месту нож, еще даже не царапая кожу. Другие свиньи потянулись с любопытством пятаками поближе, чтобы разобраться, что происходит.
– Ну, бывай.
Взял – и правой ладонью с размаха по рукояти хлопнул. Как гвоздь забил. Нож вошел сразу по ручку. Прошка дернулся, но устоял. Пока ничего еще не успел понять. Петр Ильич вытащил лезвие из раны. И аккуратно заткнул дырку тряпочкой.