еня она возила к Хорчеру.
Я сунул визитную карточку в карман и кивнул:
— Пообещал сделать, значит, сделаю. Как всякий мужчина, я люблю бесплатные ужины.
— Хорошо, хорошо. — Райхенбах приподнял шляпу и начал спускаться по лестнице, размахивая тростью и попыхивая сигарой. — Хотя я не могу всего этого понять. Фильм о мужчине, который убивает берлинских шлюх? Кому до такого есть дело? — Он рассмеялся. — Здесь точно никому. С тем же успехом подобное кино можно снимать в Рейхстаге. Иногда думаю, что мне следовало стать не полицейским, а продюсером.
Я, видишь ли, понимаю публику. Знаю, чем ее напугать. Уж точно не тем, кто раздавил парочку «кузнечиков». Большинство немцев считают, что девки сами напросились.
Хотелось возразить, крикнуть в головокружительно высокий лестничный проем, что мне не все равно. Даже очень не все равно. И не только потому, что теперь я был связан с Комиссией по расследованию убийств. Я подумал о Розе Браун. Каково ей было бы оказаться в Шпрее со сломанной шеей? Никто не заслуживал подобной смерти, даже если рисковал, торгуя собой. Но меня заботила не только Роза. За время работы в отделе нравов я познакомился со многими девушками, «катавшимися на санях», и, по большей части, они показались мне честными, хорошими людьми. Одна или две даже сдали абитур. Среди них не было никчемных «кузнечиков», о которых говорил Райхенбах. Для многих одиноких женщин жизнь в Берлине оказывалась скользкой дорожкой, что, конечно, и стало одной из причин того, что проституцию называли «катанием на санях». И весь город, казалось, морально разложился, когда в переулке появилась девушка со сломанной шеей и срезанным скальпом. Но вряд ли стоило спорить с Райхенбахом — тот был уже на полпути к выходу. Кроме того, пока стоило держать рот на замке. В конце концов, Райхенбах выше меня по званию. И он не то чтобы неправ — большинство полицейских на «Алекс» действительно не особо заботила судьба нескольких проституток.
Да и в советах его — пусть даже банальных — не было ничего плохого. Бернхард Вайс не одобрял, когда в газеты попадали имена детективов Крипо, и любил порядок в бумажной работе. Безупречно составленные документы — лучшая гарантия честного расследования. Его слова — не мои. Вряд ли босса можно было в этом упрекнуть: он часто подавал на нацистов в суд за клевету и никогда не делал этого без вороха подробнейших полицейских отчетов, поэтому, конечно, всегда выигрывал. Вайс выходил из зала суда победителем не меньше десяти раз, и наци ненавидели его за это. Ему следовало завести телохранителя, но Вайс пренебрегал полицейской защитой на том основании, что нацисты начнут критиковать его и за это. Однако у него был пистолет — после убийства в девятнадцатом году его друга, журналиста-социалиста Курта Эйснера, каждый еврей носил при себе пистолет. В двадцать восьмом году это лучшая страховка, которую можно купить за деньги. Наверное, поэтому у меня их было два.
Вайс и Геннат подошли к моему новому столу вскоре после того, как я сел печатать рапорт. Окна отдела выходили на Дирксенштрассе, из них открывался прекрасный вид на железнодорожный вокзал и западную часть города. Ночью Берлин казался больше. Больше, спокойнее и куда безразличней, чем днем. Словно был чьим-то дурным сном. Смотришь на все эти неоновые огни, точно вглядываешься в космос, и гадаешь: отчего чувствуешь себя таким ничтожным? Не то чтобы в этом заключалась какая-то великая тайна; на самом деле существовали только свет, тьма и какая-то жизнь между ними, а ты делал с этим то, что мог.
— Вот он, — произнес Геннат. — Наш берлинский Фило Вэнс[19].
У меня болели ноги, но я все равно встал. Вайс и Геннат были в пальто, и казалось, вот-вот отправятся домой. В конце концов, пробило одиннадцать. Они были странной парой, походили на Лорела и Харди[20]: миниатюрный аккуратный Вайс и крупный бесформенный Геннат. Первый обладал блестящим умом, но второй лучше шутил. Геннат заглянул в отчет на каретке моей пишущей машинки и шумно поскреб подбородок. Звук был такой, словно кто-то подметал тропинку граблями. Большому Будде срочно требовалось побриться.
— Пока можешь забыть об этом, — сказал он, указав на пишущую машинку. — Позже допишешь.
Прозвучало неплохо. Мысленно я уже направлялся в «Халлер-Ревю» и представлял, каково раздевать женщину, переодетую мужчиной. День выдался долгим.
— Хорошая работа, Гюнтер.
Я сказал им то же, что и Райхенбаху: мы взяли убийцу практически с поличным.
— Он пропивал добычу в том самом месте, где встретился со своей жертвой. — Я рассмеялся. — Должен был охранять покойного, но влез в долги. В кармане этого болвана были даже золотой перстень и бумажник убитого.
— В том-то и беда с телохранителями, — сказал Вайс. — Подобное происходит из раза в раз. И всегда заканчивается презрением к человеку, которого они должны защищать. Полагаю, все достаточно просто. Пока охраняешь человека, узнаешь его причуды и слабости. А тот не успевает понять, что доверил жизнь тому, кто хочет проделать в нем дыру.
— Хорошо, что большинство наших клиентов тупые, — заметил Геннат. — Не знаю, как бы мы и половину поймали, будь у них у всех абитуры.
— Убийца остается убийцей, — Вайс протер очки. — Как бы его ни поймали. Сама поимка — вот что имеет значение. Не тайна, не розыск, не интеллектуальное противостояние между тобой и убийцей. Только арест. Все остальное — несущественно. Запомни это, Гюнтер.
Геннат налил нам по стаканчику шнапса из пол-литровой бутылки, которую держал в кармане пальто. Затем поднял свой и ждал, пока мы с Вайсом последуем его примеру. В толстых розовых пальцах Генната стакан походил на хрустальный наперсток.
— За что пьем? — спросил я, полагая, что, возможно, за мой первый успех.
— Ни за что, парень, — ответил Геннат. — Нам нужно пойти и осмотреть еще одно тело.
— Прямо сейчас?
— Верно. Сейчас. Сию минуту. И, судя по всему, нам понадобится немного жидкой отваги. Жертва, похоже, то еще аппетитное зрелище.
— С очередной девушки сняли скальп, — добавил Вайс и, к моему удивлению, залпом осушил стакан.
Я проглотил шнапс, схватил шляпу и пальто и последовал за ними к двери.
Сев в фургон у главного входа в Президиум, Вайс спросил, все ли документы по делу Силезского вокзала я прочел.
— Пока нет, сэр. Я прочитал досье Матильды Луз и Хелен Штраух. Как раз собирался взяться за третье дело — покушение на убийство, когда поступил звонок об утопленнике в Шпрее.
— Мы ждем Ганса, Ева? — Геннат смотрел на фрау Кюнстлер, которая деловито раскуривала сигарету.
— Он сказал, что не задержится. Что ему нужно забрать новые пластины для камеры.
— Думаю, мертвая девушка подождет, — сказал Вайс. — Как и всегда. Это ведь я спешу домой, а она уже нет. Бедняжка.
— Да, сэр.
— Эрнст, введи Гюнтера в курс дела о попытке убийства, — попросил Вайс. — Ты не против подобных разговоров, Ева?
— Нет. Не против. Ведь я печатаю отчеты о жертвах. Думаете, потом я забываю все это? Иногда мне кажется, в этом городе трупов больше, чем на поле боя. Я пытаюсь выбросить из памяти, но надолго не получается. Чтобы на самом деле забыть, нужно хобби, а у меня нет времени, потому что я постоянно в этой чертовой машине.
— Прости, и мне жаль, что я снова прошу тебя поработать допоздна, — сказал Вайс.
— Все в порядке. К счастью для вас, мне нужны деньги. Кроме того, я плохо сплю с тех пор, как начала тут работать.
— Не удивлен, — произнес Геннат.
— О, это не имеет никакого отношения к убийствам и подробностям того, что случилось с жертвами. С этим я могу справиться. Почти. Дело в соседе этажом ниже. Он из хорового ансамбля «Комики-музыканты»[21]. И когда напивается, что, кажется, случается в любое время дня и ночи, он поет.
— Я слышал о них, — сказал Геннат. — Они знаменитости.
— Да, но это ненадолго, — ответила Ева Кюнстлер. — Однажды вечером вам позвонят и вызовут в дом на Потсдамершоссе, где вы увидите певца с перерезанным горлом, а над ним — меня с бритвой в руке.
— Хороший район, — сказал Геннат. — Там у нас убийств еще не было. Приятно для разнообразия отправиться в такое место. И я, разумеется, постараюсь забыть наш разговор. Честнее сделки и быть не может.
— Эрнст помнит каждую деталь каждого убийства, которое расследовал, — произнес Вайс. — Не так ли, Эрнст?
— Не знаю. Может быть. Раз ты так говоришь.
— Одна из причин, почему он такой хороший детектив. Большой Будда ничего не забывает. Итак. Введи Берни в курс дела девушки номер три. Дело Фрица Пабста.
— Фрица? У нее мужское имя?
— Поверь мне, — ответил Вайс, — сходства только начинаются.
— Фриц Пабст, также известный как Луиза Пабст, был проституткой-трансвеститом, — начал Геннат, — к тому же хорошим. То есть даже при свете дня было трудно определить, что на самом деле он — мужчина. Фотографии Фрица, одетого Луизой, спасительны для любого, кто считает себя опытным и бывалым человеком. Вплоть до его нижнего белья от Гошенхофера.
— Жаль, что я не могу себе позволить такие красивые вещи, — пробормотала фрау Кюнстлер.
— Пабст вел фотоальбом и планировал стать певцом в «Пан Лаундж». Днем работал в галантерейном отделе универмага Вертхайма, а ночью часто посещал «Пан» и «Эльдорадо», неподалеку от того места, где на него напали и бросили умирать. Именно так: бросили умирать. Потому что девушка номер три пережила нападение.
Пабст настаивает, что никого не подцеплял, а нападавший просто появился из темного дверного проема и ударил. Как и в предыдущих случаях, удар молотком сломал жертве шею. Мы полагаем, когда убийца попытался снять скальп, у него в руке оказался парик, с ним он и сбежал. Однако жертва осталась жива и дала ключ к разгадке, который нам до сих пор удавалось скрывать от газет. Фриц ничего не помнит об убийце, за исключением того, что за несколько секунд до нападения слышал, как кто-то насвистывал мелодию. Удалось выяснить, что это была мелодия из «Ученика чародея» французского композитора Поля Дюкаса. Фриц не знал названия, но напел ее мне, а я насвистел ее музыканту из филармонии на Бернбургерштрассе, который и опознал мотив. Единственная свидетельница — женщина, нашедшая Фрица, — видела какого-то мужчину. Она не помнит, чтобы тот свистел, но помнит, как он мыл руки в поилке для лошадей неподалеку от лежавшего без сознания Фрица. У мужчины была мягкая широкополая шляпа и длинные светлые волосы, зачесанные на одну сторону, в стиле богемы. «Как у актера», — описала она. Фриц Пабст восстанавливается в больнице, но до сих пор ничего больше не вспомнил. И, откровенно говоря, вряд ли вспомнит. Будет чудом, если он снова сможет ходить, бедняга. На каблуки ему точно уже не встать.