— Так точно, сэр.
Я начал подниматься по ступенькам, освещая дорогу светом фонарика. Под ногами сверкнуло что-то белое. Я наклонился, чтобы рассмотреть поближе. Это оказался сигарный мундштук из слоновой кости.
— Сомневаюсь, что это могло выпасть из ее сумочки, верно?
Геннат нагнулся к мундштуку и подцепил его кончиком своей ручки. Затем громко выругался.
— Понимаешь, что это значит? — спросил он.
— Убийца курит сигары?
— Это значит, на всех трех местах убийств мы находили важную улику. Запонку. Фунтовую банкноту. А теперь это.
— Думаете, убийца играет с нами?
— Начинаю так думать. Одному Богу известно, сколько времени пришлось потратить Райхенбаху на идею о том, что убийца мог быть масоном.
— Но эти улики могут оказаться и настоящими. Убийца на самом деле мог курить сигары, носить масонские запонки и иметь полные карманы валюты.
— Конечно, почему бы нет? Если это поможет тебе поверить, что маленькая мышка принесет блестящую монетку, стоит только оставить на прикроватной тумбочке выпавший зуб, тогда — вперед. Но я думаю, Виннету держит нас за дураков. По моему опыту, улики похожи на вино: им нужно дать немного времени, чтобы созрели. Это в романах улики выглядят как улики. Но я чую крысу, поскольку в таких делах мои ноздри чувствительнее твоих. Возникает вопрос: в чем смысл? Зачем нас дразнить? Все это выглядит очень продуманным.
— Он хочет отнять у нас время. Запутывает следы, будто лис. Ему это, разумеется, на пользу.
— Похоже на то. На мой взгляд, настоящей уликой выглядит та банкнота в десять марок. А теперь ступай и подтверди это.
Я ходил с фонариком по двору, уставившись в землю, точно цапля. Время от времени поглядывал на окна вокруг: в некоторых из них маячили любопытные зрители. Ничто так не помогает берлинцам выбраться из своих нор, как убийство. Мне что-то кричали, но я не мог расслышать, а даже если бы смог, не ответил бы.
Рядом с лестницей росло одинокое дерево, видавшее лучшие времена. У самых его корней было дупло, я засунул в него руку по локоть и быстро отыскал кожаный бумажник, который подходил к сумочке мертвой девушки. Денег внутри не оказалось, но имелся автобусный билет и фотография Евы Ангерштейн. На снимке она стояла на Потсдамской площади перед знаменитыми часами-светофором. За спиной девушки виднелся не менее знаменитый Дом Отечества на Кетенерштрассе, который выглядел именно тем местом, где «полушелковая» вроде Евы занималась бы своим ремеслом. На фото девушка была в темно-синей шляпке-клош и свободном голубом платье, которое приподняла рукой ровно настолько, чтобы показалась красная подвязка: пикантность смеха ради.
Впервые я рассмотрел лицо Евы. Она была хорошенькой: губы сердечком, темные волосы, милая улыбка. «Чья-то дочь, — подумал я. — Возможно, чья-то сестра, а теперь чья-то жертва».
Я еще раз пошарил в дупле и нашел губную помаду. Положил ее в бумажный пакет, а фотографию — в карман. Затем отнес улики в фургон, сказал Бернхарду Вайсу, куда направляюсь и что, возможно, успею вернуться до их отъезда, а если нет, поймаю их утром. Затем отправился в «Какаду», который располагался в пяти минутах ходьбы от места преступления. Я надеялся, что там кто-нибудь вспомнит Еву Ангерштейн.
Но никто ее не вспомнил.
Над каждым столиком висела клетка с какаду, который должен был пронзительно кричать, стоило постучать ножом по бокалу, требуя счет. И, судя по тому, сколько помощи мне оказали в заведении, лучше было бы сразу обратиться со своими расспросами к птицам. Я уже собирался уйти, когда мне наконец повезло — гардеробщица узнала на фотографии Еву. И даже упомянула другую девушку, с которой та провела часть предыдущего вечера. Девушку звали Дейзи, она была американкой. Гардеробщица предположила, что найти ее можно в маленьком салоне, о существовании которого я забыл.
В салоне было полно уютных уголков с небольшими каминами, диванчиками и кушетками, на которых пары узнавали друг друга поближе. А некоторые даже слишком близко. К счастью для меня, Дейзи среди них не оказалось. Ее было легко отличить от других женщин в «Какаду»: американки одевались лучше немок.
Дейзи сидела в одиночестве, пила шампанское и, заметив меня краем глаза, нетерпеливо взглянула на часы, когда я подошел. Привлекательная, стройная, с небольшой грудью. Лет двадцати, наверное. Вполне уверенная в себе — такими бывают девушки, когда у них полно денег. Это подтверждали и ее наручные часы, сплошь покрытые нефритом и бриллиантами. А вот время ее, похоже, совершенно не волновало.
— Дейзи?
— Я кое-кого жду, Фриц, — сказала она. — И он будет здесь с минуты на минуту, так что не трудись подсаживаться.
— Это не проблема. По крайней мере для меня. И мое имя не Фриц. — Я сел и показал ей свой новенький жетон: — Полиция. Возможно, у вас неприятности, а может, и нет. Это нам нужно выяснить.
— Что вам нужно?
— Кое-какая информация. Прежде всего ваше полное имя.
— Торренс. Дейзи Торренс. В чем дело?
— Вы, кажется, нервничаете, Дейзи.
— Как уже сказала, я кое-кого жду.
— Тогда я сделаю все быстро. — Из моего кармана появилась фотография Евы: — Вы видели эту девушку раньше?
— Нет. — С таким же вниманием Дейзи могла взглянуть на чей-нибудь трамвайный билет.
— Думаю, вам стоит посмотреть на это еще раз. Потому что у меня есть свидетель, который утверждает, что вы разговаривали с ней прошлым вечером. Не годится молодой американке вводить в заблуждение немецкого полисмена. Если мне придется арестовать вас по подозрению в сокрытии улик, это плохо отразится на международных отношениях.
— Ладно, я говорила с ней. И что с того?
— О чем?
— Послушайте, я правда не помню. Мы просто поговорили несколько минут. Ни о чем таком, на самом деле. Девчачьи разговоры. О мужчинах. Об этом месте. О том, что в соседнем зале какаду гадят на столы. Не знаю.
— Если предпочитаете, мы всегда можем продолжить на Александерплац. Но, боюсь, я не могу обещать, что там никто на стол не нагадит.
— Что такого-то? Я со всеми здесь разговариваю. Все так делают. Законом не запрещено.
— Дело в том, что Еву Ангерштейн убили, после того как она ушла отсюда прошлым вечером. Это закон запрещает. Насколько я знаю, вы были последней, кто видел ее живой.
— А, понятно. Это ужасно. Мне очень жаль. — В ее голосе не было ни капли сожаления. Дейзи на мгновение задумалась, прикусила пухлую губку, затем посмотрела на меня в упор: — Послушайте, если я расскажу то, что знаю, а это на самом деле не так уж много, вы оставите меня в покое и уйдете? Моему другу не понравится, если он увидит, как я разговариваю с полицией.
— Конечно. Почему нет? Но мне нужно увидеть ваши документы. Просто чтобы убедиться, что вы откровенны.
Она схватила сумочку и протянула мне удостоверение личности. У нее был хороший район, он легко запоминался: вилла G, шестая улица, дом номер девять в фешенебельном пригороде Эйхкампа. Живя там, можно позволить себе часы с нефритом и бриллиантами. Я вернул удостоверение:
— Итак. Рассказывайте.
— Ева покупала для меня кокаин, — сказала Дейзи Торренс. — На Виттенбергплац есть торговец. У вокзала. Продает сосиски и наркотики. Но стоит ему увидеть меня, цена удваивается. Он считает, раз я американка, то заплачу. К тому же мне не нравится запах сосисок. Одна из причин, почему я хожу сюда, — вегетарианская кухня. Лучшая в Берлине.
— У вас должен быть рецепт на покупку кокаина, — сказал я. — И обязательно от фармацевта.
— Да, знаю, но где его найти в такое время?
— Значит, Ева была вашей посредницей. Вы и раньше такое проделывали?
— Конечно. Много раз. Мы с ней познакомились здесь какое-то время назад. Я бы не сказала, что дружили. Но я платила ей десять процентов за беспокойство. Она для многих посетителей делала то же самое. Тут не любят, когда наркотики продают прямо в ресторане. В любом случае, на Еву всегда можно было положиться. До вчерашнего вечера. Я дала ей пятьдесят марок, чтобы она купила мне коки, а она так и не вернулась, — Дейзи снова взглянула на часы. Второй раз, стоит отметить. — Теперь понимаю, почему.
— Вы знали, что Ева была проституткой?
— Она никогда об этом не говорила, но я догадывалась. Здесь многие девушки таким занимаются.
— Но не вы.
— Нет. — Ее тон стал жестче, а подбородок слегка приподнялся, будто она собиралась послать меня к черту. И послала бы, не будь я полицейским. — На самом деле я актриса. А теперь, если не возражаете, я бы хотела, чтобы вы оставили меня в покое.
— Еще один вопрос — и оставлю. Вы не видели, прошлой ночью она разговаривала с кем-нибудь из мужчин? Хоть с кем-то.
— Честно? Нет. Свет здесь приглушенный, как вы могли заметить, а я была без очков, так что, даже если бы кого-то рядом с ней увидела, не узнала бы.
— Вы близоруки? — уточнил я.
— Да.
— Могу я взглянуть на ваши очки?
— Конечно.
Она открыла сумочку, достала футляр и протянула мне. Я вынул из него очки и, приподняв, осмотрел линзы.
— Удовлетворены?
Я вернул ей очки, поблагодарил и ушел, не сказав больше ни слова, но на выходе из салона спрятался за колонной в надежде увидеть друга, которого ждала Дейзи. Меня она не заметила. Я был в этом уверен, поскольку очки девушка не надела. И мне действительно удалось увидеть ее гостя, которого Дейзи теперь нежно целовала. Одетый в смокинг мужчина был, вероятно, вдвое старше ее и, безусловно, вдвое крупнее. Смуглый, мясистый, лысеющий, с бровями похожими на живые изгороди, и носом размером с автомобильный клаксон. Короче говоря, так в представлении всякого немецкого фанатика должен выглядеть богатый еврей. Более того, я его сразу узнал и почувствовал себя словно на «русских горках» в «Луна-парке».
Мужчину звали Альберт Гжесинский, раньше он был начальником берлинской полиции, а при новом правительстве стал министром внутренних дел.
Уставший как собака, я наконец добрался до Виттенбергплац. Ноги болели сильнее прежнего, а мозг казался половинкой лимона, зажатой в кулаке бармена. Есть нечто такое в ночных неоновых огнях, что заставляет человеческий дух поблекнуть. Я был слишком измотан, чтобы оставаться таким же вежливым, как в «Какаду», и уже сожалел, что не повел себя строже с Дейзи Торренс. Меня немного потрясло то, с каким безразличием эта девица восприняла известие об убийстве Евы Ангерштейн. В те дни поведение людей еще могло меня потрясти, хоть я и проработал два года в полиции нравов.