Виттенбергплац была известна двумя вещами: универмагом Германа Тица, прежде известным как «Яндорф», где я покупал большую часть своего гардероба, и станцией метро в стиле ар-нуво, неоклассический фасад и парадный вестибюль которой скорее напоминал церковь. Таков уж Берлин. Все должно выглядеть лучше, элегантнее и величественнее, чем есть на самом деле. Точно так же, кинотеатр УФА на Ноллендорфплац больше походил на древний храм Дагона до того, как Самсон подпортил его архитектуру.
В вестибюле станции «Виттенбергплац», как обычно, толпились шлюхи, и прямо сквозь их строй приходилось пробираться сошедшим с поездов мужчинам. Там же был торговец сосисками, прижимавший к груди горячий поднос, да парочка попрошаек — калек-ветеранов, пытавшихся заработать несколько монет. Довольно характерная для столицы картина, вплоть до типичного толстого адвоката, который вошел в вестибюль, оглядел шлюх и нищих и громко хмыкнул.
— Позор, — обратился он к калекам. Не знаю, почему именно их адвокат выбрал мишенью для критики. — Вам должно быть стыдно за себя. Вы бесчестите эту форму. И эти медали.
Его слова прозвучали для меня сигналом подойти и бросить по горсти монет в кепку каждого из ветеранов. Этого оказалось достаточно, чтобы толстяк заторопился на поезд, который увезет его в более респектабельное — под стать его мнению место.
Я же купил пачку «Салем Алейкум» и, представ перед торговцем сосисками, попросил пакетик соли, что — без, собственно, сосисок — означало лишь одно, а когда я убедился, что нужный предмет у него в руке, показал свой жетон. Продажа кокаина без рецепта не считалась таким уж преступлением, но была веской причиной для задержания или даже для потери лицензии на уличную торговлю.
— Можешь убрать пакетик, — сказал я. — Он меня не интересует. Мне интереснее поговорить об одной из твоих постоянных клиенток. «Полушелковой». По имени Ева Ангерштейн.
— У них бывают имена? Вот удивил!
— Есть ее фото.
Я протянул снимок. Торговец взял его большим и указательным пальцами, нащупал в нагрудном кармане пиджака очки, поглядел на фотографию, откусил кусок сосиски, которую, очевидно, не собирался продавать этим вечером, и кивнул:
— Симпатичная.
— Согласен.
— Ладно, я ее знаю, — признался он. — Покупает у меня два или три раза в неделю. Слишком много, чтобы для себя. Думаю, относит в один из клубов и, наверное, перепродает в дамской комнате. Я принимаю это в расчет, называя ей цену.
— Когда ты видел ее в последний раз?
— Прошлой ночью. Примерно в это же время. А чего? Что она натворила?
— Ее убили.
— Жаль. Такого в наши дни много. Дела уже настолько плохи, что некоторые девки опасаются работать. И не подумаешь, но сейчас их на улицах вдвое меньше. Боятся, что Виннету снимет с них скальп. Ну а кто не боялся бы? С нее сняли скальп?
— Не могу ответить.
— Уже ответил. Так вот, Ева купила немного «соли» и пошла поговорить вон с теми девчонками. По крайней мере я думаю, что это были они. На таком расстоянии их трудно отличить друг от друга. А через несколько минут на станции появился один тип, и она в конце концов ушла вместе с ним. Через парадную дверь.
— Сможешь его описать?
— Ну и вопрос. С этими девицами столько мужчин разговаривает, сколько я сосисок не продаю. Все равно что просить меня описать вурст, который я уже продал.
— Попытайся.
— Хорошо одетый. Похоже, приличный. Сдвинутая набок шляпа. Вроде как щегольски. Просторный плащ. Я и внимания почти не обратил. — Он пожал плечами: — Вот, пожалуй, и все. Лучше расспроси «кузнечиков». Они ничего не упускают. Оценят тебя секунд за десять и скажут: сколько деньжат в карманах и хочешь ли ты какую-нибудь «щелку» или нет.
Он был прав.
Я обернулся к девушкам, но те успели меня рассмотреть, пришли к выводу, что я из полиции, и разбежались на все четыре стороны. Пришлось возвращаться к своему информатору.
— Понял, о чем я? — Он рассмеялся. — Раскусили тебя, как только ты мне фотографию всучил, сынок. На жизнь и так трудно заработать, а тут еще ты рыбу распугиваешь.
Я кивнул и устало отвернулся. Ноллендорфплац и моя постель были совсем рядом. Ужасно хотелось оказаться там. Одному.
— И еще кое-что, — сказал торговец. — Не думаю, что это он ее убил. Я о типе в шляпе.
— Почему ты так считаешь?
— Потому что, по-моему, он не выглядел так, будто собирается кого-то убить.
— То есть?
— Ну, он насвистывал. Тот, кто собирается убить девушку и снять с нее скальп, не станет перед этим свистеть. Ведь не станет? Нет. Как по мне, свист — что-то беззаботное. С таким вряд ли выходят на тропу войны.
— Наверное, ты прав. Но просто из любопытства: не помнишь мелодию, которую он насвистывал?
— Нет. Тут, боюсь, без шансов. У меня слуха нет. Вот. Возьми сосиску. За счет заведения. Я не собираюсь их распродавать и скоро ухожу. Только даром пропадут.
Доедая сосиску, я вернулся во двор на Вормсерштрассе и в темноте споткнулся о короткие костыли и тележку из разряда тех, на которых передвигались по городу безногие или частично парализованные. Она напомнила мне об одной средневековой картине с потешными немецкими нищими в картонных коронах и с лисьими хвостами на спинах[26]. У нас в Германии всегда было жестокое чувство юмора.
Тележка была самодельной и примитивной, но у многих мужчин не оставалось иного выбора, кроме как пользоваться такими. Современные ортопедические кресла-коляски, которые производило Управление по делам инвалидов, стоили дорого, к тому же сразу после войны их частенько воровали. Возможно, именно поэтому мне показалось странным, что одну из подобных «каталок», как их обычно называли, просто бросили. Где тот, кто ей пользовался? А то, что чуть раньше я о нее уже спотыкался и почти сразу об этом забыл, многое говорило о моем собственном отношении к немецким инвалидам. Даже через десять лет после заключения мира берлинские ветераны-калеки оставались настолько вездесущими, что никто — включая меня — не задумывался о них. Они словно бездомные кошки или собаки — всегда рядом. Несколько монет, отданных на станции, были первыми, с которыми я расстался более чем за год.
Я поспешил вглубь двора, рассчитывая на бурные похвалы за мои недавние находки.
Комиссар Кернер уже ушел домой, оставив нескольких полицейских с Софи-Шарлоттплац помогать на месте преступления. Люди продолжали высовываться из верхних окон, чтобы понаблюдать за происходящим. Или это, или слушать радио. Ну, может, еще спать лечь. Я знал, какой вариант понравился бы мне больше других. Моя кровать казалась до того соблазнительной, что даже бутылка доброго рома и чистая пижама не сделали бы ее привлекательнее.
Ганс Гросс закончил фотографировать. Фрау Кюнстлер, накинув чехол на пишущую машинку, закуривала очередную сигарету. Вайс поглядывал на карманные часы. За ним приехал личный автомобиль с шофером, чтобы отвезти домой, и Вайс, похоже, собирался уехать. По крайней мере так было до тех пор, пока я не отвел в сторону его и Генната и не рассказал о том, что удалось выяснить на Виттенбергплац, а затем и более интригующие новости из «Какаду».
— Перед смертью жертва встречалась с женщиной, для которой иногда покупала наркотики, — объяснил я. — Американкой. Зовут Дейзи Торренс.
Вайс нахмурился:
— Так, почему это имя кажется мне знакомым?
— Возможно, потому, что она ждала человека, которого вы знаете лично, сэр. Его зовут Альберт Гжесинский.
— Новый министр? — уточнил Геннат.
— Если только у него нет брата-близнеца.
— Ты уверен? — спросил Вайс таким тоном, будто не столько сомневался во мне, сколько не верил своим ушам.
— Вполне определенно.
— Он действительно был с той женщиной на людях?
— Не только был, но и вился вокруг нее.
— Господи!
— Да кто такая эта Дейзи Торренс? — поинтересовался Геннат. — Никогда про нее не слышал.
— Актриса, — ответил Вайс. — Играла главную роль в недавнем фильме УФА «Мы снова встретимся на родине». Думал, ты интересуешься кинематографом.
— Фильм был никудышный, — сказал Геннат.
— Я в этом не сомневаюсь. Как бы то ни было, у Гжесинского роман с мисс Торренс, но до недавнего времени он проявлял крайнюю осторожность и не появлялся с ней на публике. Он, в конце концов, женат. Но живет с любовницей в Эйхкампе.
— Она дала мне адрес, — сказал я.
— Пока пресса игнорирует эту интрижку, но, если узнают нацисты, они с легкостью покончат с его карьерой статьями в «Дер Ангрифф». Им ничто так не нравится, как еврей, запустивший руку в трусики американской девушки. Особенно связанной с наркотиками. — Вайс снял пенсне, аккуратно его протер, снова водрузил на переносицу и бросил взгляд на меня: — Ты уверен насчет всего этого?
— Мисс Торренс сама мне сказала, — ответил я.
— Что она за женщина, по твоему мнению?
— Богатая сучка. Шикарная и бессердечная.
— Именно это я и слышал.
На секунду его, казалось, охватил легкий приступ кашля. Вайс прижал ладонь ко рту.
— Если все выплывет, — сказал Геннат, — новое провительство не успеет начать работу, как ему придет конец. Последнее, что нам сейчас нужно — если, конечно, ты не чертов нацист, — это очередные выборы. Есть предел демократии, которую способна выдержать одна страна, прежде чем начнет уставать от самой идеи.
— Тогда лучше держать все это при себе, — заметил Вайс.
— Согласен, — поддержал Геннат.
Я тоже кивнул, словно это имело значение. Даже мысль о том, что я могу повлиять на судьбу правительства, казалась мне абсурдной.
— Поговорю с Гжесинским и предложу ему и его американской подруге вести себя чуть осмотрительнее в будущем, — добавил Вайс. — Ради него самого и ради страны. В любом случае, все это к делу не относится. Ты раздобыл еще одно описание убийцы, Гюнтер. И оно совпадает с тем, которое нам дала женщина, обнаружившая Фрица Пабста. Хорошая работа, мой мальчик. Я хочу, чтобы утром ты первым делом посетил Рейхсбанк на Егерштрассе и попросил их проверить найденные здесь десять марок. Если с этим возникн