ут проблемы, позвони мне домой, и я поговорю с Генрихом Келером — он у меня в долгу.
Келер был министром финансов Германии.
— А сейчас тебе следует отправиться домой. Тебе тоже, Эрнст. Сегодня вечером мы сделали все, что могли, разве что бдение при свечах в память о погибшей девушке не устроили. — Кто-то свистнул нам из верхних окон. Вайс поднял глаза: — Если мы еще тут задержимся, им захочется услышать несколько тактов из «Берлинер Люфт»[27].
— Согласно серийному номеру, банкнота из сумочки Евы Ангерштейн выпущена всего неделю назад, — докладывал я. — Я отследил ее путь до филиала «Коммерцбанка» в Моабите. Менеджер полагает, что банкнота была частью пачки, доставленной из Центрального банка Германии, которую разделили и выдали одному-двум местным предприятиям, как раз в период выплаты пятничного жалованья. Несомненно, большая часть денег попала в клинику «Шарите», а значит, убийца может оказаться врачом. И это, безусловно, соответствовало бы его пристрастию к острым ножам и умению с ними обращаться. Я считаю, нам следует побеседовать с директором клиники и как можно скорее организовать опрос всех сотрудников мужского пола. У нас есть описание того, кого мы ищем, и даже возможный отпечаток его руки, и мы наверняка сможем проверить алиби. Той банкноты может оказаться достаточно, чтобы значительно сузить круг поисков.
Вайс внимательно меня выслушал и кивнул. Дело было в понедельник днем, и мы находились в его кабинете на «Алекс». Я чувствовал, что лишь отчасти завладел вниманием Вайса, что, пожалуй, неудивительно. И для него, и для всей берлинской полиции выходные прошли непросто: огромный синяк на его лице красноречиво об этом свидетельствовал.
На марше коммунистов в Западном Берлине полицейские пошли в атаку, после того как «красные» прорвали их строй. Началась пальба, был убит рабочий-коммунист. Мало того, на Франкфуртералле Отто Дилленбургер, наблюдавший за другой демонстрацией коммунистов, напал на Вайса. Откровенно правый полковник, начальник восточного полицейского округа, Дилленбургер и раньше заявлял, что Вайс в тайном сговоре с «красными», а теперь его отстранили от службы до проведения расследования. Но полковник уже подал апелляцию в АОПП — Ассоциацию офицеров прусской полиции — и, по общему мнению, мог быстро восстановиться в должности. АОПП была почти такой же правой, как и сам Дилленбургер.
Не нужно быть детективом, чтобы понять, почему Вайса подозревали в принадлежности к коммунистам. Тем более в Германии. Каждый, кто симпатизировал нацистам, считал, что еврей — просто «красный» с большим носом и золотыми часами. Мне было отчаянно жаль этого человека, которым многие, включая меня, восхищались, но я не стал упоминать об инциденте с Дилленбургером. Вайс не из тех, кто погружается в свои несчастья или ищет сочувствия.
— Сколько мужчин, по твоему мнению, работает в клинике «Шарите», Берни? Приблизительно.
— Не знаю. Возможно, тысяча.
— А здесь, на «Алекс»?
— Примерно половина от этого числа.
Вайс улыбнулся:
— Верно. Боюсь, нужно провести еще массу реформ, чтобы сделать это место действительно сильным. Очень многие полицейские лишь цепляются за выходное пособие или страховку, с которыми смогут начать собственное дело. Между нами говоря, я слышал, некоторые патрульные уходят из полиции с тысячами марок в карманах.
Я тихонько присвистнул:
— Так вот почему парни в униформе носят галифе. Если речь идет о таких деньгах, нужны карманы побольше.
— Иронично, не правда ли? — сказал Вайс. — При всей антипатии к социализму, профсоюзному движению и правам трудящихся, я не знаю в Германии организацию с более мощными, чем у берлинской полиции, профсоюзами.
Он вновь зажег сигару и уставился на трехрожковую газовую люстру из латуни, будто под потолком все становилось яснее.
— Берни, то, что ты рекомендуешь, несомненно, следует делать. Нечего и говорить. И я не сомневаюсь, что в будущем все расследования будут основываться на перекрестных показаниях свидетелей. Но боюсь, реализовать твое предложение невозможно. Во-первых, у нас нет времени, но, даже если бы было, не уверен, что воспользовался бы этим решением. Видишь ли, надо учитывать политику. Да, политику, хотя я ненавижу произносить подобные слова в этом здании. Позволь объяснить. Я не отношусь к тем, кто считает, что берлинское общество сделается лучше, если на улицах станет меньше девушек, но многие — например, комиссар Кёрнер — думают именно так. И если мы хотим поймать этого психопата, придется задействовать лишь ресурсы Комиссии по расследованию убийств и нескольких единомышленников из Крипо, а не всего полицейского управления. Это очевидный факт. Что касается «Шарите», не стесняйся, поговори с директором клиники. Возможно, он сумеет назвать нескольких врачей, которые проявляют себя как морально невменяемые. В свое время я, разумеется, встречал таких. Но боюсь, если ты решишься на дополнительные дознания, это будет, по большей части, твоя личная инициатива. Мне очень жаль, Берни, но так есть и так должно быть. Понимаешь?
— Понимаю.
— Что-нибудь еще?
— Да. Есть сценаристка, которой нужна помощь с историей о детективе, расследующем серию убийств. Изучение фона, я полагаю. Мне хотелось бы получить у вас разрешение привести ее сюда в один из моих выходных на этой неделе. Ее зовут Теа фон Харбоу.
— Жена Фрица Ланга, кинорежиссера. Да, я о ней слышал. Разрешение получено. С одной оговоркой.
— И какой?
— Теа фон Харбоу из семьи мелких баварских дворян. О Фрице Ланге нельзя сказать то же самое. Ланг — еврей, который считает себя католиком, но это ничего не значит для Гитлера и его ближайшего примата, Йозефа Геббельса. Один раз еврей — всегда еврей. Так что непременно приводи ее сюда, на «Алекс», и окажи любую помощь, которую сочтешь нужной, но, пожалуйста, убедись, что ведешь себя с ней и ее мужем осмотрительно, словно тебя зовут Альберт Гжесинский, а ее — Дейзи Торренс.
Это напоминало посещение Берлинского зоопарка, только без платы за вход, вероятно, поэтому и очередь была длиннее. Берлинский дом мертвецов, также известный как полицейский морг, был популярным и, наверное, последним местом в Европе, где можно увидеть убитых сограждан во всей их безымянной гибели, какой бы ужасной она ни была.
Люди выстраивались в очередь вдоль Ганновершештрассе до самой «Ораниенбургер Тор» ради того, чтобы попасть внутрь и увидеть «экспонаты». Расставленные группами в стеклянных витринах центрального зала, те больше напоминали обитателей знаменитого аквариума в зоопарке. Многие трупы выглядели, разумеется, такими же вялыми, как какая-нибудь древняя мурена или покрытый хитином синий омар. Детям до шестнадцати лет вход был запрещен, но это, конечно, не останавливало их от попыток проскользнуть мимо санитаров, которые работали не в полиции и не в расположенной через дорогу «Шарите», а в ветеринарной клинике по соседству. Будучи школьником, я и сам пытался пробраться в выставочный зал «Ханно», и однажды, к моему неизбывному отвращению, мне это удалось.
Разумеется, у выставки была здравая судебно-медицинская причина: утверждалось, что зачастую сведения об умерших крайне трудно получить от жителей метрополиса, которые при всем своем разнообразии с одинаковой неприязнью относились к пруссакам и берлинской полиции, а демонстрация трупов — несомненно, возбуждающая — иногда давала ценную информацию. Для меня все это роли не играло. Достаточно было прислушаться к разговорам, чтобы понять: люди, пришедшие посмотреть на трупы и ахнуть, были те же самые, которые купили бы сосиску и отправились глазеть на колесование. Иногда ничто так не ужасает, как твой ближний, живой или мертвый.
Ни один из выставленных в центральном зале покойников не был мне знаком. Но я искал не столько имена или доказательства, сколько подтверждение того, о чем услышал в речи Артура Небе перед Ассоциацией офицеров прусской полиции: зал «Ханно» очень популярен среди берлинских художников, которые ищут, что бы нарисовать. Я полагал — как выяснилось, ошибочно, — что эти художники просто следовали традиции Леонардо да Винчи и, возможно, Гойи и старались найти человеческие тела, которые вольно или невольно не двигались бы, пока их рисуют.
Так случилось, что во вторник днем в выставочном зале «Ханно» я увидел лишь одного художника. К моему удивлению, он делал не анатомические зарисовки: все его внимание занимали настоящие раны — перерезанные глотки или полностью выпотрошенные тела. К тому же казалось, мертвые мужчины его совсем не интересовали — только женщины, и желательно полуголые. Художнику было около сорока. Худощавый, с темными волосами и по непонятной причине одетый как американский ковбой. Во рту он держал трубку и почти не замечал окружающих — то есть живых. Я несколько раз заглядывал через его плечо в альбом для зарисовок, просто чтобы составить собственное мнение, прежде чем наконец представился и показал жетон Крипо. Я, разумеется, не искусствовед, но назвал бы его стиль порочным. Думаю, нарядись он индейцем апачи, я бы его даже арестовал.
— Мы можем поговорить?
— А чего? У меня неприятности? — спросил он, и я почти сразу понял, что передо мной берлинец. — Абсолютно уверен, нет закона, который запрещает то, что я делаю. И никаких правил я не нарушаю. Уже спрашивал людей, отвечающих за это место, и они сказали: рисовать можно все, что нравится, нельзя только фотографировать.
Несмотря на эксцентричный вид — он даже носил шпоры — этот тип был берлинцем: отстаивание своих прав перед лицом прусского чиновника — вещь такая же характерная, как и акцент.
— Что ж, тогда вы знаете больше моего, герр…
— Гросс. Георг Эренфрид Гросс[28].
— У вас нет никаких неприятностей, герр Гросс. По крайней мере мне о них неизвестно.
Я просто хотел бы поговорить с вами, если можно.
— Ладно. Но о чем мы будем говорить?