которой чиркнула по спине оловянной обезьянки, часто вызывавшей у нее улыбку (хотя не в этот раз), и мучительно перешла к делу:
— Полагаю, вы не видели герра Рэнкина, — сказала она, убавляя громкость радиоприемника фирмы «Телефункен», стоявшего на буфете, рядом с желтыми цветами в вазе, прямо под гравюрой Ахенбаха с морским пейзажем.
— Сегодня нет.
— А когда вы видели его в последний раз, герр Гюнтер?
— Не знаю. Возможно, вечером в прошлую пятницу? Когда мы все сели есть ваш восхитительный хаш из легкого.
— Это был последний раз, когда кто-то из сидящих за этим столом его видел, — зловеще добавила она.
Я оглянулся на своих соседей, которые уже приступили к завтраку:
— Это правда?
Роза кивнула и вышла из-за стола.
Герр Фишер тоже кивнул, но счел нужным добавить свои три пфеннига, ни один из которых не имел ни малейшего отношения к делу:
— Да. В пятницу вечером. Я помню, поскольку на следующий день маршировал с коммунистами по Бисмаркштрассе, а ваши открыли огонь после того, как остановили наш духовой оркестр, чтобы пропустить автомобили через перекресток на Круммештрассе. Что было совершенно необоснованно. Но весьма типично. Именно этого мы привыкли ожидать от берлинской полиции.
Мне, разумеется, нужно было играть на стороне полиции. Я пожал плечами:
— Дорожное движение имеет приоритет перед Марксом и Энгельсом.
— Я имел в виду стрельбу.
— Ах, это… Послушайте, все это не имеет отношения к делу. Я думал, мы говорим о герре Рэнкине, а не об общественном порядке.
— Он пропал, — заявила фрау Вайтендорф. — Я уверена.
— Точно? Может, он просто уехал на несколько дней. Начинаю жалеть, что сам этого не сделал.
— Его чемодан на месте.
— Вы были в его комнате?
— Он платит мне за уборку. И за смену постельного белья раз в неделю. Я заходила вчера, и там явно несколько дней никого не было. На полу пустые бутылки, а в тазике для бритья кровь.
— Вы уверены?
— Идите и посмотрите сами.
Мы все поднялись наверх, фрау Вайтендорф отперла дверь ключом со связки на розовой шелковой ленте и провела меня внутрь.
— Не думаю, что нам всем нужно входить, — сказал я Фишеру. — Что бы ни произошло, полагаю, мы должны уважать частную жизнь Рэнкина.
Произнося эти слова, я разглядывал рисунки на стене. На них были обнаженные мужчины в различных стадиях возбуждения. Для воображения там не оставалось ровным счетом ничего.
— Типичный коппер, — заявил в ответ Фишер. — Всегда говорит людям, что им делать. Прямо как нацисты, которым он и ему подобные служат с таким восторгом. Послушайте, мы все тут живем. А Роберт Рэнкин — мой друг. Хороший друг. И не то чтобы раньше он меня сюда не приглашал. Думаю, я имею право знать, если с ним что-то случилось.
Я устал от постоянных придирок Фишера и небылиц о том, что раз я полицейский, то еще и лакей нацистов.
— Думаю, вы имеете право ничего не знать, — сказал я, выпихнув его из дверного проема. — Хотя мне кажется, ничего — именно то, в чем большевистская ищейка вроде вас разбирается лучше всего.
— Послушайте, я гражданин. Вам следует быть повежливее. Или я буду вынужден доложить вашему начальству.
— Валяйте. А пока, думаю, я с вами предельно вежлив, герр Фишер, даже не сомневайтесь в этом, будьте так любезны.
Я захлопнул перед ним дверь и остался наедине с фрау Вайтендорф. Судя по улыбке, ей понравилось, как я разговаривал с герром Фишером.
— Левый ублюдок, — пробормотала она.
— Как правило, ничего не имею против коммунистов, — сказал я. — Но для этого человека готов сделать исключение.
Комната Рэнкина очень напоминала мою, однако была просторнее и лучше обставлена. Мебель такая же, но фотографий больше, а на столе — пишущая машинка марки «Роял». Кромка наполненного розоватой водой тазика была забрызгана кровью. На полу, среди осколков грампластинок стояло несколько пустых бутылок из-под хорошего виски; пепельница рядом с пишущей машинкой была полна окурков английских сигарет; на шкафу лежал недурной кожаный чемодан. На полках оказалось, по меньшей мере, десять экземпляров книги «Упакуй свои тревоги», словно Рэнкин сам ее скупал, пытаясь поправить продажи. Я прошел в спальню и осмотрел узкую односпальную кровать. От подушки сильно пахло духами «Коти». Это, вероятно, говорило о том, что Роза Браун была знакома с Робертом Рэнкином куда ближе, чем я мог предположить.
Я поднял одну из пластинок и осмотрела этикетку: певицей значилась Бесси Смит[30].
— Зачем мужчине разбивать свои пластинки? Это ненормально.
— Зависит от того, нравится ли вам Бесси Смит, — ответил я. — Как по мне, можно прожить и без нее.
— Не стану скрывать, герр Гюнтер, я беспокоюсь за герра Рэнкина. С ним что-то случилось.
Она затушила сигарету в пепельнице и сложила руки под своей внушительной грудью.
— Не скажу, что склонен с вами согласиться. Пока. Здесь я ничего такого не увидел. Он много пьет. Возможно, больше, чем следовало бы. Разбил несколько пластинок. Люди делают такое, когда пьяны. И он мог порезаться, пока брился. Если бы не отсутствие квасцового камня[31] на полочке, я бы не видел причин для беспокойства.
Кроме, пожалуй, запаха духов «Коти» на наволочке пропавшего мужчины.
Я сел за стол Рэнкина. Там лежал дневник и стопка машинописных страниц возле большого черного «Рояла», я принял их за отрывок книги, которую англичанин переводил на немецкий. Возможно, они могли дать ключ к разгадке произошедшего.
— Почему бы вам не оставить меня на несколько минут? Я пошарю в ящиках стола. Посмотрим, что смогу найти.
— Даже не знаю, — ответила фрау Вайтендорф. — Мне следует остаться и присмотреть тут за всем. Ради герра Рэнкина.
— Верно. В наши дни никому нельзя доверять. А копперам тем более.
— Я не имела в виду, что вы можете что-нибудь украсть, герр Гюнтер.
— Просто вы знаете меньше полицейских, чем я. — Мне вспомнился комиссар Кёрнер и то, как он или его люди поживились содержимым сумочки Евы Ангерштейн. — Ладно, присаживайтесь. Вот, покурите, пока ждете.
Я достал пачку своих «Салем Алейкум», зажег нам по сигарете и открыл верхний ящик. Мое внимание сразу привлек маленький браунинг 25-го калибра: я старательно его обнюхал — оружие недавно чистили. Остальные вещи выглядели достаточно безобидно, даже похабные открытки с мальчиками из «Уютного уголка» — гей-бара неподалеку. Учитывая открытки и рисунки на стене, я засомневался, что не сам Рэнкин нанес духи на подушку. Но, разумеется, прекрасно осознавал, что принимаю желаемого за действительное. Во-первых, в ящиках не было никаких флаконов с духами. Во-вторых, не всякому гомосексуалисту не нравятся женщины. Кроме того, Рэнкин был привлекательным мужчиной, к тому же при деньгах, что делало его почти неотразимым для всякой берлинской женщины, включая Розу. Я видел, как она смотрела на него, а он — на нее, и, принимая в расчет его явное пристрастие к юношам и ее привычку переодеваться мужчиной, у них, похоже, было много общего.
Я заглянул в дневник и выяснил лишь то, что Рэнкин часто обедал в «Устричном салуне Хона» и постоянно посещал оперы, что выглядело сомнительным времяпровождением.
— Если верить дневнику, в пятницу вечером он собирается пойти в оперетту, — сказал я. — Так что, если умер, у него еще есть время вернуть деньги за билет.
— Не шутите с такими вещами, герр Гюнтер.
— Да, возможно, вы правы.
Я взял стопку машинописных страниц и принялся читать.
Должен признать, что получил несколько больше, чем рассчитывал.
«В апреле я присоединился к первому батальону Королевских уэльских фузилеров на Сомме. Нас разместили в Морланкуре, очень красивой деревушке, а наши окопы — прежде французские, а значит, кишевшие крысами больше обычного, — находились во Фрикуре, в непосредственной близости от немцев, которые были весьма расположены забрасывать нас всеми сортами новых бомб и гранат. Худшим среди этого экспериментального оружия было то, что мы прозвали «кухонной мойкой», — двухгаллонная бочка, наполненная взрывчаткой, кусками металла и горючим мусором. Всем, что немцы могли найти и использовать в качестве шрапнели. Однажды мы наткнулись на неразорвавшуюся «мойку», и, помимо обычных гаек и болтов, в ней лежал целый куриный скелет. Возможно, звучит забавно, но это не так. Кусочки костей опасны не меньше, чем шурупы и ржавые детали винтовок, а может, и больше. Я видел солдата, которому в голову попал осколок челюсти его же командира, после того как в траншею угодил минометный снаряд. Лишь несколько дней спустя солдат умер от полученных ран.
Через несколько недель меня перевели во второй батальон и по заключению врача признали негодным к окопной службе. Это стало для меня некоторой неожиданностью, поскольку, если не считать кашля, который оказался бронхитом, я чувствовал себя вполне здоровым. Потому вернулся во Фризе и принял командование штабной ротой. Там было гораздо спокойнее, или, по крайней мере, мне так казалось. Почти сразу произошло нечто, убедившее меня в том, что лучше вернуться в окопы и оказаться лицом к лицу с немцами. Однажды мне пришлось одолжить лошадь и поехать в ближайший полевой госпиталь из-за траншейной стопы[32], которая стоила мне ногтей на ногах. Это можно считать везением — для многих единственным лечением становилась хирургическая обработка, а иногда и полная ампутация. Как только меня вылечили, бригадный велел мне взять руководство расстрельной командой и исполнить решение трибунала, который осудил обвиненного в трусости валлийского капрала.
Его дело было мне хорошо известно, как и почти всем в Королевском уэльском полку. За день до того, как бросить винтовку перед лицом врага, капрал ходил на нейтральную полосу, чтобы забрать раненого сержанта. Того все считали мертвым, однако он очнулся и начал звать на помощь. Средь бела дня капрал перелез через бруствер и вооруженный лишь белым платком, которым размахивал перед собой, точно флагом, медленно двинулся через нейтральную полосу. Сначала немцы стреляли ему под ноги, пытаясь остановить, но он продолжал идти, и постепенно винтовки смолкли. Немцы признали огромное мужество этого человека.