и по своему складу неполноценен вплоть до вырождения. Откровенно говоря, они ничего не оставляют от мужской гордости, пусть речь и идет о людях, лишившихся половины тела и половины лица. Как те, кого мы там встретили.
Я не сомневаюсь в благих намерениях этих врачей. Но мне кажется, не каждый тяжелораненый способен работать. Если вы подчиняетесь режиму и становитесь морально здоровым, излечимым калекой, то соглашаетесь пройти переподготовку и стать полезным членом общества или, по крайней мере, того, что эти двое понимают под обществом. А если нет — оказываетесь среди слабоумных, морально нездоровых, неизлечимых инвалидов. Более того, вы лишаетесь всякой финансовой компенсации за страдания, связанные с войной.
— Господи, — пробормотал Треттин.
— По сути, они оба евгеники, то есть логическое завершение их теорий — не что иное, как эвтаназия, согласно которой те, кто не желает работать, являются не только бременем для общества, но и психопатами: они не патриоты и недостойны жизни. Военные неврастеники, которые заслуживают лишь уничтожения. — Вайс вернул на нос пенсне. — Теперь, Берни, будь любезен, расскажи о третьей жертве.
— Вернер Юго, сорок два года. Жил с женой в подвале на Мейерхаймштрассе. До войны работал водителем автобуса в «Берлинской транспортной компании». В четырнадцатом году вступил в Двадцать седьмой дивизион полевой артиллерии. В восемнадцатом году был ранен минометным снарядом в Битве при Амьене.
— Самый черный день для немецкой армии, — процитировал Вайс генерала Людендорфа.
— Потерял руку и обе ноги. После войны провел несколько лет в госпитале «Шпандау». Затем за нападение на проститутку отсидел год в тюрьме Фюльсбуттель в Гамбурге.
— Это профессиональный риск, — заметил Треттин. — То есть если ты — «юбочник».
— Причина нападения нам неизвестна. Затем он провел год в санатории Святого Иосифа.
Я сделал секундную паузу, прекрасно понимая, что именно оттуда только что вернулся Отто Треттин. Санаторий Святого Иосифа был монастырем у озера Вайсензее, где берлинцев лечили от кокаиновой зависимости.
— Все в порядке, — лицо Отто, толстогубое, со сломанным носом и большими холодными темными глазами, слегка напоминало тотемный столб. — Я не против разговора об этом. У меня было небольшое пристрастие, которое вышло из-под контроля, вот и все. Ну, вы же знаете, как много времени уходит на такую работу, как наша. То вверх, то вниз. Иногда мне требовалось взбодриться, чтобы функционировать. В любом случае, теперь все позади. Спасибо боссу.
— Мы рады снова видеть тебя в строю, Отто, — отозвался Вайс. — Это главное. Особенно сейчас.
Геннат хмыкнул и встал, чтобы подвести стрелки на настенных часах, что делал несколько раз в день. Это были старые железнодорожные часы, скорее декоративные, чем полезные. Всякий раз, когда я смотрел на них, они врали, и, по общему подозрению, Геннату это нравилось, поскольку давало повод прервать встречу, которую он хотел закончить. Дело в том, что ему не очень нравился Отто Треттин: Геннат не доверял тем, кто был зависим от наркотиков.
Пока он подводил и поправлял часы, я продолжил излагать суть дела:
— Возможно, Вернер Юго и был нищим, но его подозревали в торговле кокаином. На теле мы нашли несколько граммов. Его жена, Магда, работает смотрительницей дамской уборной в «Эксельсиоре», и вполне вероятно, тоже продает наркотики. Но, учитывая два других случая, мы считаем, что убийство с этим не связано. Как и предыдущие жертвы, Юго был убит выстрелом в лоб с близкого расстояния. Тело нашли под станцией на Шён-хаузералле, оно по-прежнему лежало на тележке. Это произошло всего через двадцать четыре часа после того, как была найдена вторая жертва. И снова никто ничего не видел и не слышал — шум поезда скрыл выстрел.
На следующий день после убийства Юго четыре берлинские газеты — «Моргенпост», «Фоссише Цайтунг», «Локаль-Анцайгер» и «Тагеблатт» — получили идентичные письма, напечатанные на машинке, где утверждалось, что их написал убийца. К письму в «Моргенпост» прилагалась фуражка, подписанная именем Оскара Хейде. Еще там был указан его армейский номер, который мы проверили в Бендлерблоке: рейхсвер подтвердил, что номер подлинный.
— Что, видимо, и письмо делает подлинным, — сказал Вайс. — Кстати, Готфрид Ханке, штатный эксперт Крипо по пишущим машинкам и графологии, считает, что письма были напечатаны на машинке «Орга Приват Бингверке». Мало того, он утверждает, что машинка имеет дефект горизонтального выравнивания: заглавная буква «G» пропечатывается правее. Я попросил Ханке проверить берлинские компании, поставляющие канцелярские товары, и выяснить, есть ли у них записи о продаже этой модели. На почтовом штемпеле значился Фридрихсхайн, но сомневаюсь, что это имеет какое-то значение. Я сам живу во Фридрихсхайне. Тем не менее прочти письмо, Берни.
— «Уважаемый редактор, пишет вам убийца трех инвалидов войны. Но вы можете звать меня доктор Гнаденшусс. В доказательство слов сообщу: я использовал пистолет 25-го калибра и стрелял в лоб с близкого расстояния. Достаточно близкого, чтобы опалить кожу. Я не оставил ни одной стреляной гильзы рядом с телами. В первого человека я выстрелил один раз, во второго — два, в третьего — три. Но в следующего выстрелю только раз и заберу одну из его медалей, если они у него будут. В один из предыдущих случаев я тоже взял сувенир — солдатскую фуражку, которую приложил к письму в „Моргенпост”. Никаких эксклюзивов, извините, господа. Калеку звали Хейде. Причина, по которой я убил этих троих, должна быть очевидна для каждого, кто называет себя патриотом Германии. Те, кого я застрелил, были уже мертвы, и я просто избавил их от очевидных страданий. Влача свое существование, они не только бесчестят мундир, но и напоминают всем о позорном поражении Германии. Вы слышали о теории «удара в спину», так вот, эти люди являются «ударом в лоб». Для всех, кто видит, как они ползают по тротуарам, будто крысы или вши, это оскорбление для глаз, оскорбление самой идеи гражданского достоинства. Проще говоря, я сделал лишь то, что необходимо, чтобы Германия начала восстанавливаться, оставив прошлого позади. Из пепла старой Германия не сможет возникнуть новая, пока оборванные, выродившиеся, искалеченные напоминания о ее бесславном прошлом продолжают бродить по нашим улицам толпой призраков и упырей. Они — обуза для страны. Будущее, в котором немецкая армия займет свое законное место в судьбе нации, не сможет начаться, пока эти непотребные пятна не будут стерты с национального пейзажа. Мы все понимаем, что я лишь констатирую то, что уже давно ясно. Кроме того, все знают, что многие из этих бормочущих нищих ветеранов — ряженые и мошенники: я сам видел, как один из них встал и пошел прочь от своей тележки, словно его второе имя — Лазарь.
Не нужно меня благодарить, так что придержите аплодисменты. В любом случае, вас предупредили. Я убью столько калек, сколько копперы не смогут сосчитать, так что в ближайшее время ожидайте еще больше крови на улицах Берлина. Не то чтобы полиция могла что-то сделать. Полицейские, особенно знаменитая берлинская Комиссия по расследованию убийств, знают, что у них практически нет шансов помешать мне совершать эти случайные нападения. Даже не будь они бездарными идиотами — разве пойман Виннету? Нет. Конечно нет, — не смогли бы теперь меня остановить. Сыскное дело уже не то, что раньше. Большинство в Крипо даже простуду поймать не смогут.
Ради собственной пользы вам лучше напечатать это письмо.
Хайль Гитлер!
Ваш доктор Гнаденшусс».
— Комментарии, господа? — спросил Вайс.
— Прошло всего два года с тех пор, как у нас появилась Комиссия, — ответил Треттин. — Он не очень-то в курсе текущих полицейских дел.
— Может, и хорошо, — сказал Вайс.
— У меня есть замечание, — произнес Геннат. — И оно связано с весьма своеобразным антисемитизмом, который проявляется в этом письме.
— Тут нет антисемитизма, — заметил Вайс.
— В этом и своеобразие. Наверное, впервые кто-то критикует Крипо и Комиссию, не упоминая, что во главе них стоит еврей. А конкретно вы. Особенно когда подписывается словами «Хайль Гитлер».
— Да, верно, — признал Вайс. — Я об этот не подумал.
— Во всем остальном автор выглядит в точности как нацист, — добавил Геннат.
— Или тот, кто хочет выглядеть нацистом, — сказал я. — Но я согласен с Эрнстом. Странно, что именно нацист упустил такую хорошую возможность очернить вас, сэр. Обычно они не настолько беспечны в подобных делах.
— Особенно этот ублюдок Геббельс, — согласился Треттин. — Эй, а здорово было бы, если бы тех людей действительно убил нацист. Гитлеру нравится изображать из себя друга ветеранов. История вроде этой поставила бы его в неловкое положение.
Вайс ничего не сказал, но я знал, что он думает о том же.
— Знаете, босс, — добавил Треттин, — слушая это письмо, я вспомнил, как вы описывали двух врачей из «Оскар-Хелен». Вы сказали, что они — евгеники. Только в большей степени. Что они верят в истребление тех, кто не приносит пользы обществу.
— К сожалению, извращенная наука подобного рода сегодня является общепринятой точкой зрения, — сказал Вайс. — Особенно в Германии. Даже среди вполне респектабельных людей. До своей смерти несколько лет назад Карл Биндинг был одним из главных сторонников «милосердного» убийства, как он это называл. А психиатр Альфред Хош уже много лет выступает за эвтаназию для инвалидов и душевнобольных.
— Тем не менее, — заметил Треттин, — возможно, небесполезно выяснить, причастны ли к этим убийствам доктора Безальски и Вурц.
— Имеешь в виду выяснить убийцы ли они?
— Не уверен, что выразился бы так громко. Нет, они могли посоветовать кому-то из приюта совершить эти убийства.
Вайс нахмурился:
— Мне это кажется маловероятным. Они мне не понравились. Совершенно не понравились. Но не думаю, что найдется хоть один немецкий врач, который приставит пистолет к голове человека и нажмет на курок во имя так называемой расовой гигиены. Или попросит кого-то другого сделать это. Да, с моральной точки зрения дела в Германии обстоят плохо, но не настолько. Но, конечно, если ты считаешь, что оно того стоит, продолжай искать зацепки, Отто. Сейчас у нас не так много гипотез. Только работай незаметно. Не хочу, чтобы они пожаловались в министерство.