Геннат вернулся к столу и сцепил свои розовые ладони перед животом, словно невинный мальчик из церковного хора. Но не сел. Явно желая донести собственную точку зрения, он обратился к собранию с видом разгневанного председателя, ругающего совет директоров.
— Как по мне, за этими убийствами стоят подростки. — Геннат выглядел чуть более краснолицым и пучеглазым, чем обычно, а его голосом можно было затупить саблю. — Именно так. Наша восхитительная, вся такая важная и патриотичная немецкая молодежь, которая ничего не знает и еще меньше хочет знать. Ленивые маленькие ублюдки. Большинство из них считает полицейских персонажами комедии. — Он уставился в потолок с выражением саркастической невинности и попытался подражать голосу подростка: — «Я, офицер? Я понятия не имею, о чем вы говорите, офицер. Нет, сэр, я не могу вспомнить, где был прошлой ночью. Мне бы и в голову не пришло делать то, о чем вы сказали. На самом деле, я только что вернулся из церкви, где молился за свою бабушку». Меня от них тошнит.
Геннат заметил улыбку на лице Бернхарда Вайса и ткнул мундштуком в его сторону:
— Почему бы не они? Вы знаете, о чем я, босс. Банда малолеток, которые ищут развлечений. А что может быть забавнее, чем, черт возьми, убийство, особенно когда ты просто избавляешься от нескольких отживших свой век стариков? Это просто естественный отбор, как утверждают некоторые юристы, с которыми я разговаривал.
— Ты несколько преувеличиваешь, Эрнст, — ответил Вайс. — Ведь молодые люди на самом деле не настолько плохи?
— Нет, они гораздо хуже. Не верите мне, сходите в суд по делам несовершеннолетних и посмотрите своими глазами, Бернхард. У них нет души — у половины из них. Но почему это должно кого-то удивлять? Многие из них выросли без всякой дисциплины, потому что их отцы погибли в окопах.
— А что насчет письма? Ты всерьез утверждаешь, что его мог написать подросток?
— Простите, шеф, но почему бы и нет?
Вайс великодушно взмахнул рукой, побуждая Генната продолжить.
— Писать они могут. Образование получили. Некоторые из этих свиненышей гораздо умнее, чем вы думаете, шеф. Пауль Кранц, например. Помните его? Он учился в хорошей школе, в гимназии, и получил бы абитур, если бы не такая мелочь, как суд по делу об убийстве.
Пауль Кранц был несовершеннолетним, дело которого недавно рассматривалось в берлинском суде; его обвиняли в убийстве двух его друзей — молодых людей из хороших семей среднего класса, и еще одного мальчика, который был его соперником в борьбе за любовь местной девочки. Убийства вызвали огромный интерес берлинских газет.
— Но Пауль Кранц был оправдан, — запротестовал Вайс.
— Тем хуже. Все в Берлине знают, что это сделал он. Три убийства, а он получил лишь шлепок по рукам. Три недели взаперти за незаконное хранение пистолета 25-го калибра. Вот что я называю ловкостью. Думаете, преувеличиваю? Ничуть. Я припоминаю, как судья, который рассматривал дело, ссылался на опасные веяния, охватившие современную молодежь. Откровенно говоря, многие немецкие подростки — или коммунисты, или нацисты, хотя еще не знают об этом. Может, доктор Гнаденшусс как раз один из таких — молодых Пифке, которых нацисты старательно вербуют, потому что ни один из них не обладает и зачатками совести. Идеальный нацист.
Кстати, вы заметили, что я упомянул пистолет 25-го калибра, который был у Кранца? Дело в том, что такие есть у многих детишек из банд. Забудьте о ножах и дубинках — у мелких дикарей давно пистолеты. Это символ статуса. Такой же, как серьга, хорошая пара кожаных шорт или старый смокинг. Это преступное племя стремится лишь к собственным преступным удовольствиям.
— И что ты предлагаешь? — спросил Вайс, поправляя манжеты своей безупречной рубашки.
Он казался образцом терпения — полная противоположность своему более вспыльчивому заместителю.
— Пусть рано утром Шупо[36] соберут их всех для допроса. Посмотрим, что удастся вытрясти из карманов ледерхозенов[37] этих детишек. По крайней мере для министра будет выглядеть так, будто мы что-то делаем. Кто знает? Вдруг нам повезет. Самое время. Возможно, у какого-то парнишки найдется печатная машинка с дефектом клавиши «G», и мы будем смеяться до самого удара топора.
— Но где же они? Эти твои банды подростков?
— Их довольно легко найти. Они ошиваются в палаточных лагерях в парках, на заброшенных складах и в старых пляжных домиках на окраинах Берлина, в основном западного. И некоторые даже называют себя именами из романов Карла Мая.
— Откуда ты все это знаешь, Эрнст? — спросил Вайс.
— В тюрьме Шарлоттенбурга сидит четырнадцатилетний беглец, который в драке на ножах зарезал другого члена банды. Злобный маленький псих считал, что играет в голозадых бойскаутов. Оказалось, он — двоюродный брат моего шурина. Сестра позвонила узнать, смогу ли я ему помочь, а я велел ей забыть об этом. Помогать нужно было год назад, отодрав за уши, а теперь ему нужен хороший адвокат. Кроме того, я детектив, а не чертов психиатр.
— Мы заметили, — сказал Хеллер.
— Так что скажете, босс? Собрать их для допроса?
— Мне не нравится идея массовых арестов, — ответил Вайс. — Напоминает фрайкор[38] и правое крыло. Но если ты считаешь, что попробовать стоит, давайте сделаем это. Я поговорю с Магнусом Хаймансбергом и посмотрю, когда мы сможем все организовать.
— Чем раньше, тем лучше, — сказал Геннат. — Последнее, что нам нужно, это еще одно письмо, не говоря уже об очередном убийстве.
— Да, действительно, — согласился Вайс. — Неловко, что это письмо ставит Крипо в трудное положение. Нам все сложнее отбиваться от критики как консерваторов, так и коммунистов. Думаю, мне, возможно, придется написать статью в «Тагеблатт». Доктор Гнаденшусс — не единственный, кто может рассчитывать на газетную полосу. Я поговорю с Тео Вольффом.
Геннат выглядел так, словно собирался что-то сказать, но Вайс, подняв указательный палец, остановил его:
— Знаю, ты скажешь, что мне следует выбрать газету, которой руководят не евреи, но у «Берлинер Тагеблатт» тираж — четверть миллиона. И другие газеты обязательно подхватят ее сообщение. Давно пора убедить наших граждан в том, что они должны стать глазами и ушами полиции. Возможно, мы сможем уговорить людей поймать для нас доктора Гнаденшусса.
— Удачи с этим — вот что я хотел сказать.
— Думаешь, подобное невозможно?
На миг вид у Генната сделался раздраженным.
— Газеты создают массовую истерию, — сказал он. — Им плевать, поймаем ли мы этого ублюдка. Все, чего они хотят, это нагнать страха, посеять панику и продать побольше экземпляров. Если вы напишете статью о докторе Гнаденшуссе, то покажете всему миру, что мы серьезно относимся к этому сумасшедшему.
— И что тут плохого? — спросил Вайс.
— Это как сообщить каждому болтуну и психу этого города, что и его воспримут всерьез. Последний раз газеты публиковали письмо убийцы в редакцию в двадцать первом году, еще до вашего прихода, шеф. Дело Аккермана. Тогда тоже была пресс-конференция, после которой к нам в участок заявились двести человек, и каждый утверждал, что он убийца. Всех их, конечно, пришлось проверить. Словно все метрономы в Берлине вдруг начали качаться в такт друг другу. Не говоря уже о трех подражателях, которые появились позднее. На мой взгляд, общественный энтузиазм может и помочь поймать убийцу, и помещать этому.
— Я услышал тебя, Эрнст. Но у нас не может быть и то и другое сразу. Или апатия, или истерия — нужно выбрать меньшее из двух зол. Да, я чувствую, что мы должны что-то сделать. По крайней мере честь департамента требует, чтобы я ответил на насмешки этого человека. И, разумеется, нужно предупредить инвалидов войны, чтобы они соблюдали меры предосторожности и держались подальше от улиц, если это возможно. Не говоря о том, что нам следует мобилизовать и их для помощи.
— Они — нищие, — отметил Геннат. — У большинства выбора нет, кроме как побираться на улицах, и говорить не стоит, что на газету им не хватит денег.
— Однако нам понадобится их помощь, — сказал Вайс.
Для остальных, сидевших за столом в кабинете Эрнста Генната, видеть спор этих двоих было как наблюдать за боем Демпси против Фирпо[39], но в целом мне оказалось легче согласиться с Геннатом, чем с Бернхардом Вайсом: Геннат был старым псом, знавшим все тонкости профессии. Вайс привлекал внимание, а Геннат вызывал уважение. Не то чтобы я стал вставлять собственные замечания. Не мне высказываться о доводах начальства. Тем не менее я считал огромной заслугой Вайса то, что он терпел — даже поощрял — инакомыслие заместителя, словно Вильгельм I или Бисмарк, только Геннат не грозил уйти в отставку, если не добьется своего.
Но, по правде говоря, большая часть моих мыслей по-прежнему пребывала в «Оскар-Хелен» в Целендорфе. Кое-что из увиденного в том кремово-белом здании на окраине зеленого Далема заставило меня ощутить глубокую депрессию и гадать: отчего мне повезло пройти через всю войну, сохранив лицо, оба глаза и все конечности? С перемирия в восемнадцатом году прошло почти десять лет, но произошедшее в окопах прочно засело в моей голове. Словно все случилось вчера. Откуда они взялись — этот внезапно вспыхнувший ужас, эти всколыхнувшиеся душевные муки и боль, которые казались давно забытыми? Я не мог объяснить хоть убей. Но вид тех искалеченных людей обрушился на меня с такой силой, что я почти перестал спать. Ложась в постель, сталкивался с прологом к кошмарам, который намертво отпечатался на внутренней стороне моих век, — гротескно яркие образы меня самого в окопах и полнейшая катастрофа, покрытая слоем грязи. Три немых фильма постоянно преследовали меня: шальная пуля разносит череп моего лучшего друга, и его мозги застревают в моих волосах; мне в лицо лет