у него теперь море времени, чтобы покончить с заместителем президента полиции. Я почуял запах сигареты нападавшего, услышал шорох его шагов по гравию, а потом раздался узнаваемый звук смены магазина в автомате. Я уже находился позади стрелка, поэтому снова перелез через стену — в том-то и преимущество рома на завтрак, именно поэтому его выдавали в окопах, прежде чем бросить нас в атаку.
Убийца стоял метрах в десяти, спиной ко мне и передергивал затвор, собираясь вновь начать стрельбу. Он был высокого роста, в рабочей кепке, вязаной безрукавке и шнурованных ботинках до колен. Через плечо у него висела небольшая сумка, в которой лежал использованный магазин и, возможно, еще какое-то оружие. Времени на предупредительный окрик совсем не было, к тому же у меня имелось подозрение, что в зарослях соседнего кладбища мог притаиться еще один человек, но все же я попытался:
— Полиция! Опустить оружие!
Стрелок выбросил сигарету и развернулся. Ему оказалось не больше двадцати. Ярко-голубые глаза на жестком, пустом лице наполняло желание убивать. Он собирался выстрелить, если представится возможность, — это было совершенно ясно. Думаю, он улыбался, поскольку у него оружия гораздо больше, чем у меня. Жаркое летнее солнце временами пробивалось сквозь листву над нашими головами. По земле скользили пятна света. Казалось, мы стоим на озерной глади, что лишь добавляло эфемерности той реальности, с которой мы оба столкнулись. В прекрасный летний день, среди почти сверхъестественной тишины, один из нас должен был умереть. Он начал стрелять еще до того, как направил ствол в мою сторону. Словно надеялся, что это помешает мне нажать на курок. Но ничего подобного, разумеется, не произошло.
Я выстрелил ему в грудь, и он полетел назад, еще секунду продолжая стрелять, а затем морской звездой шлепнулся на землю. Я осторожно подошел ближе, готовый выстрелить снова, увидел, что парень еще жив, выбил из его руки MP-18, затем отколол от жилета значок нацистской партии. Подкованные каблуки высоких ботинок дернулись, будто парень пытался встать, но дело было безнадежным. Он захлебывался собственной кровью, вот и все. Минут десять — пятнадцать — и умер бы. Ни я, ни кто-то другой не мог это предотвратить.
Но куда важнее было то, что опасность еще не миновала. Я озирался по сторонам, выискивая взглядом второго или даже третьего убийцу. Ведь именно так работает засада. Ни времени, ни желания проявить излишнее сострадание — кроме того, что практиковал доктор Гнаденшусс, — у меня не было, поэтому я приставил дуло маузера к голове умиравшего, нажал на спусковой крючок и побежал обратно к машине.
Бернхард Вайс все еще лежал на полу «Ауди». В руке у него был вальтер, и Вайс едва не пристрелил меня, когда я запрыгнул на водительское сиденье. Двигатель по-прежнему работал, и я без долгих объяснений врубил заднюю передачу и помчал обратно к шоссе, пока в машину не бросили гранату или кто-нибудь еще не начал стрелять.
Придерживая шляпу, Вайс уставился на тело человека, который только что пытался его убить.
— Мне нравится ваш автомобиль, — произнес я, пытаясь поднять ему настроение.
— Бога ради, Берни, забудь о машине. Он собирался убить меня.
— Он убил бы нас обоих. Пришлось бы. Чтобы не оставлять свидетелей. Нам повезло.
— Полагаю, это никак не связано с Верным Хэнком или «человеческой многоножкой». И никогда не было связано. Просто обман, чтобы заманить меня в ловушку.
— Должен сказать, что у меня были сомнения. Уж слишком хорошо звучало, чтобы оказаться правдой.
— Черт возьми, почему я этого не заметил? Что я за детектив, если не смог заметить?
— Я думаю, так и происходит, когда публикуешь статью в газете. Один из читателей решил вас покритиковать.
— Это лишь одна из возможных точек зрения.
— Но с письмом в редакцию не сравнить.
В конце гравийной дороги я развернул «Ауди» и направил машину на юго-восток, как можно быстрее удаляясь от места происшествия. Вайс развернулся на пассажирском сиденье и ткнул пальцем в заднее стекло.
— А с ним что?
— С кем?
— Со стрелком, разумеется. Он, возможно, еще жив.
Я не ответил.
— Он еще жив?
— От всей души надеюсь, что нет.
— То есть?
— Он мертв, шеф. Я позаботился. Но сейчас это вряд ли нас касается. У него могут быть напарники. Эти трусы обычно так и действуют. Именно так они убили Ратенау. И Эрцбергера. Вооруженными группами по двое. Не думаю, что вы будете в безопасности, пока мы не вернемся на «Алекс».
Я нажал на педаль газа, надеясь, что скорость заставит Вайса замолчать. Но этого не произошло.
— Мы не можем просто оставить его там.
— Разве? Он бы нас оставил.
— Но мы не такие.
— Нет?
— Мы из полиции, а значит, должны остановиться и сообщить обо всем по телефону.
— Послушайте мой совет, не рассказывайте об этом никому, кроме своего автомеханика. Вы выбрали машину с левым рулем ради безопасности, по той же причине прислушайтесь ко мне и сделайте так, как я вам говорю.
— Это невозможно.
— Разве нет?
— Я глава Крипо, Берни. Заместитель президента полиции. И адвокат. Представитель судебной власти. Я не могу покинуть место преступления, даже если сам оказался предполагаемой жертвой. Это было бы неправильно. И уж точно незаконно.
— Об этом знаем только мы с вами, шеф. Почему не оставить все как есть?
— О чем ты говоришь, Берни? Ты прекрасно знаешь, что мы не можем поступить подобным образом.
— Послушайте, шеф, вы хотите попасть в вечерние газеты? Хотите, чтобы ваша жена и дочь узнали, что сегодня кто-то пытался вас убить? Хотите? Потому что именно это произойдет, как только мы обо всем сообщим. Вы больше не выйдете из дома без того, чтобы Лотта не волновалась за вас до самого вечера.
Вайс на миг задумался.
— Во всяком случае, тут ты прав, — сказал он наконец. — После того как на меня напал Отто Дилленбургер, дочка умоляла меня уволиться. Жена ничего не говорила, но я знаю, что она тоже согласна.
— И еще: оставить тело там, чтобы его нашли «друзья», — ясное послание националистическим ублюдкам. В конце концов, они же не знают, что его застрелили не вы, а я. Может, теперь дважды подумают, прежде чем снова попытаются вас убить. Может, решат, что вы суровее и безжалостнее, чем кажетесь. Кроме того, вы не знаете, что нацисты напишут в своих газетах, если вы сообщите о произошедшем. Кто знает? Возможно, выяснится, что у «бедного мальчика» были мать и сестренка, что он пел в церковном хоре и был добр к мелким зверушкам и что у него не было ни единого шанса против нас. Что он хотел лишь попугать. Возможно, кто-то вроде Геббельса назовет его мучеником и напишет поэму о замечательном немце, которого грязный еврей помог пристрелить, точно собаку.
— Ты не знаешь, был ли он нацистом.
— Разве?
Я протянул Вайсу значок, который снял с жилетки мертвеца.
— И вот еще что, шеф. На случай, если вы решили, что я лишь о вас забочусь. Если предадите это дело огласке, не только вас внесут в нацистский список смертников. Меня тоже. Может, вы привыкли, поскольку еврей и все такое. Но мне хватает нервов по поводу выпивки и чертей, которых могу начать видеть. И последнее, чего я хочу, — еще и оглядываться на каждом шагу.
Вайс молчал, пока мы не приехали в безопасный «Алекс». Я припарковался на главном дворе, заглушил двигатель и прикурил каждому из нас по сигарете.
— Если ни один из этих аргументов вас не убедил, подумайте вот о чем, сэр. Вы порядочный человек, я вас уважаю и восхищаюсь вами, но еще вы — еврей, живущий в Германии, а значит, хотите того или нет, ваш народ находится в состоянии войны с Отечеством. Так происходит с восемьсот девяносто третьего, когда антисемиты получили шестнадцать мест в Рейхстаге. Если вы забыли, те выборы сделали ненависть к евреям в нашей стране респектабельной. Вам это может не нравиться, сэр, но вы должны помнить, что на войне главное — победа любой ценой. И любыми способами. Вы не победите, если будете играть по правилам, сэр. Только если будете безжалостнее, чем они, и начнете поступать по-прусски: станете убивать раньше, чем убьют вас.
Вайс затянулся и задумчиво посмотрел на кончик сигареты:
— Не могу сказать, что мне нравятся твои слова, но, возможно, ты прав.
— Я хотел бы ошибаться, но увы. Что ж. Мы никому не скажем. Ни ВиПоПре, ни вашему секретарю, ни даже Эрнсту Геннату. Хотя думаю, он может согласиться со мной.
— Может. Но не во всем. Он хочет вывести тебя из Комиссии. Считает, что я должен отправить тебя обратно в полицию нравов. По крайней мере пока ты не бросишь пить. Геннат думает, что ты вот-вот сломаешься.
— Предположение не лишено смысла.
— Ты собираешься сломаться?
— Это же Берлин. Кто бы заметил? Но нет, я не собираюсь ломаться, шеф. Я довольно крутой, варился минут десять, не меньше. Может, и налил немного алкоголя в кофе этим утром, но вы же не видели, чтобы я развалился на куски. На моем панцире можно железным пером нацарапать все сочинения Гёте, а дыру так и не пробить.
— Ты спас мне жизнь. Я этого не забуду. Если бы не ты, я был бы мертв, а Лотта осталась бы вдовой. Шейнем данк[42], Берни Гюнтер.
Я порылся в кармане пиджака и достал фляжку, наполненную отличным австрийским ромом. Затем отвинтил крышечку и сделал большой глоток — отчасти из-за нервов, отчасти ради бравады. Мне было все равно, что сейчас подумает Вайс. Я только что спас его голову и решил, что могу позволить себе небольшую дерзость.
— Тогда за вашу жену. Вы сможете вернуться домой и увидеть свою семью. Только это имеет значение. Возвращение домой. Лишь это важно для любого полицейского в городе.
Я протянул ему фляжку и наблюдал, как он делает глоток. Его руки дрожали, как и мой неровный пульс. Давненько мне не приходилось никого убивать. Сделал бы я тот, второй выстрел, если бы не выпил? Если подумать, пары глотков иногда достаточно, чтобы убить кого угодно.