В отличие от других задержанных, Зигмар, по крайней мере, подготовился и запомнил все подробности из напечатанного в газете письма. На самом деле он знал об убийствах Гнаденшусса почти столько же, сколько я. Но мне сразу стало ясно, что мальчишка никого не убивал, хотя столь же очевидно было и то, что он хотел бы кого-нибудь убить, как и любой другой. Я достаточно смотрел в глаза убийцам, чтобы понимать, что таилось в черепе этого молодого человека. После получаса, проведенного в компании безжалостного маленького монстра, я задумался, куда катится страна, если у нее такая молодежь. И, попытавшись представить Грёнинга через десять лет, пришел к выводу, что, по всей вероятности, разговариваю с будущим адвокатом. Если только не метну в него книгой за напрасную трату времени полиции.
Его отец был менеджером театра «Луизен» на Райхенбергерштрассе, семья жила в уютной квартире на Белль-Альянсплац. Средний класс. Хорошие люди, наверное. Интересно, что они скажут, если я позвоню и сообщу, что их сына допрашивают на «Алекс»?
— У тебя есть пишущая машинка, Зигмар?
— У моего отца есть, думаю. Почему вы спрашиваете?
— Родители знают, что ты здесь? — спросил я. — Признаешься в пяти убийствах.
Убийств было, конечно, четыре, но мальчишка не стал мне перечить.
— Это не имеет к ним никакого отношения, — настаивал он. — И я пришел сюда по собственной воле. Я — человек, которого вы ищете.
Я пожал плечами:
— Почему ты не продолжил? До этого признания мы даже не приблизились к твоей поимке. Зачем прекращать сейчас, когда ты так хорошо справляешься, обводя полицию вокруг пальца?
Грёнинг пожал плечами:
— Мне надоело. И думаю, я уже обозначил свою точку зрения.
— Так и есть. Так и есть. Знаешь, неприятно тебя расстраивать, сынок, но за это тебя, скорее всего, казнят.
— Для меня это не имеет большого значения.
— Для тебя, может быть. Но думаю, твоя мать расстроится, увидев, как тебя отправляют на гильотину в Плётцензее.
— Может, это ее немного встряхнет. Она ужасно самодовольная. С нетерпением жду, что она увидит мою смерть.
— Лишь потому, что ты сам ни разу не видел, на что способен падающий топор. Я вот видел. Не самое красивое зрелище. Однажды я видел, как приговоренный — тощий паренек вроде тебя — откинул голову назад, всего на пару сантиметров, но этого хватило, чтобы лезвие вошло не в шею, а в череп. Жуткий случай. Потребовалось почти пятнадцать минут, чтобы вытащить лезвие из черепа. И все это время паренек был жив, визжал как свинья. Настоящее месиво. Меня самого едва не стошнило.
— Вы меня не напугаете.
— Все так говорят, сынок. Но поверь, когда впервые видишь человека в цилиндре, быстро меняешь свое мнение.
Я закурил сигарету и откинулся на спинку стула:
— Твой отец. Давай поговорим о нем?
— А нужно? Я его ненавижу.
— Конечно. Это само собой разумеется. Все пятнадцатилетние мальчики ненавидят своих отцов. Я сам ненавидел. Но думаю, что работа у него интересная. Наверное, много спектаклей смотрит. И ты тоже, если на то пошло.
— Можно и мне одну? — попросил он, кивнув на мои сигареты.
Его ладонь легла на стол между нами. Рука скрипача — тонкая, изящная — с обкусанными ногтями.
— Ты слишком молод, чтобы курить.
Грёнинг прикусил губу, возможно раздраженный тем, что к нему отнеслись без уважения, на которое он рассчитывал.
— Так что? Он много спектаклей смотрит?
— Тупой вопрос.
— Наверное. Ладно. Давай перейдем к делу, Зигги. Почему ты их убил? Это больше относится к делу. Согласен? Мне же нужно что-то написать в отчете прокурору. В суде будет не очень хорошо выглядеть, если я просто назову какую-нибудь из прежних причин. «Я убивал их, потому что мог, а перестал, потому что мне стало скучно». Никто тебе не поверит. А в этом смысл твоего прихода и признания, да? Ты ведь хочешь, чтобы мы тебе поверили, Зигмар?
— Да.
— Так почему ты это сделал? Почему застрелил тех пятерых?
— Как я сказал в письме, они — позор Германии, уже не говоря о том, что это бремя для общества.
— Ты же не веришь в эту чушь?
— Верю, конечно. Так же, как верю в то, что у этой страны есть предназначение.
— И ты действительно думаешь, что у Гитлера есть ответы на все вопросы?
— Я думаю, что только он может избавить Германию от ее нынешнего унижения, да.
— Вполне справедливо. Знаешь, я ожидаю, что это сделает тебя знаменитым, Зигмар. Не могу вспомнить других пятнадцатилетних мальчиков, которые убили бы пять человек. Возможно, ты станешь героем для нацистов. Они, кажется, восхищаются такими решительными поступками.
— Поступок — все, слава — ничто.
Я улыбнулся, узнав цитату из «Фауста» Гёте, и вдруг мне показалось, что понял, чего Грёнинг добивается. Я встал, побродил по комнате, затем вернулся к нему и выпустил ему в лицо немного табачного дыма. На самом деле мне хотелось ему врезать. Чтобы выбить часть высокомерия, пока не стало слишком поздно — и для мальчишки, и для Германии.
— Знаешь, что я думаю? Ты играешь роль. Как актер, изображающий Фауста в театре твоего папы. Ты взял на себя очень трудную и сложную роль — убийцы — и хочешь сыграть ее, посмотреть, как далеко сумеешь зайти, прежде чем дорогой адвокат вытащит твои каштаны из огня и скажет суду, что все эти признания — сплошная ложь. Ты воображаешь себя великим актером — следующим Эмилем Яннингсом. Твое имя появится в газете, и все изумятся, что ты такое провернул. Убедил тупых копперов в своей виновности. Вот это настоящее внимание, которым гордился бы любой актер.
Мальчишка покраснел.
— Так и есть, да? Слушай, Зигмар, тебя в школе подговорили на эту ерунду? Или в театре есть кто-то, на кого ты хочешь произвести впечатление? Возможно, девушка. Актриса.
— Не понимаю, о чем вы.
— Конечно, понимаешь, сынок. Может, ты думаешь, что сумеешь ускользнуть от наказания, как Пол Кранц. Что, несмотря на признание, люди будут смотреть на твое милое личико певчего и думать, что ты не мог такое сотворить. А может, ты думаешь, худшее, что произойдет, — обвинение в напрасной трате нашего времени? Хороший адвокат, наверное, и с этим справится. «Мой клиент — всего лишь ребенок, ваша честь. Это была глупая шалость, которая вышла из-под контроля. Он — многообещающий ученик хорошей гимназии. Позорно посадить его в тюрьму, лишив шанса получить абитур и поступить в университет». Знаешь, что мы делаем с сопливыми детишками вроде тебя, которые тратят наше драгоценное время? Оставляем на пару минут с полицейскими собаками. Они будут виноваты, если ты пострадаешь. Но никто не станет наказывать овчарку за полицейский произвол.
— Вы не посмеете.
— Давай проверим?
Я встал, взял его за ухо и крутанул для пущей убедительности. Я был уставшим, злым и хотел домой. И как бы привлекательно ни выглядела идея оставить его наедине с полицейским псом, пора было заканчивать с этой ерундой.
— Ладно, сынок, давай на выход.
Я заставил его подняться и потащил к двери комнаты для допросов. Набирая скорость, мы пересекли главный вестибюль. Один или два полицейских в форме засмеялись, когда поняли, что происходит, — никому из нас не нравились те, кто крал время, особенно если они едва выросли из коротких штанишек. Пройдя через парадную дверь, я отпустил ухо этого Пифке, а затем пнул его под тощий зад:
— И не возвращайся. Разве что с больничным листом от мамы.
Я смотрел, как он растянулся на тротуаре, и улыбнулся, вспомнив свои школьные годы.
— Всегда считал, что мне стоило стать учителем.
— Я хотел бы, чтобы вы оба выслушали мою теорию, — сказал я Вайсу и Геннату.
Мой кабинет был размером с аквариум для золотых рыбок, а стеклянные — по большей части — стены делали его таким же открытым любому взгляду. В соседнем кабинете разрывался телефон, через открытое окно проникали жаркие сумерки и уличный шум.
— Теория, — произнес Геннат. — Чтобы она звучала убедительно в этом храме цинизма, Гюнтер, нужна длинная седая борода. Как у Фейербаха. Или Маркса.
— Могу перестать бриться, если это поможет.
— Сомневаюсь. Полицейский с теорией — как адвокат с пустым портфелем в суде: у него нет ни малейших доказательств. А в этом месте главное — доказательства.
— Тогда не теория. Новая интерпретация некоторых фактов.
— Все равно звучит как теория.
— Просто выслушайте меня. Потом можете сколько угодно развлекаться, разбирая ее на части.
— Дай мальчику высказаться, Эрнст, — вмешался Вайс. — Раньше уже случалось, что он был прав.
— Я не завожу свои карманные часы, а они все равно показывают правильное время два раза в день.
Я указал на тележку калеки, которую принес с собой. Теперь она валялась на полу, словно детская игрушка.
— Я нашел эту каталку клутца у входа во двор на Вормсерштрассе. Той же ночью убили Еву Ангерштейн.
— Я же велел тебе бросить это проклятое дело, — сказал Геннат.
— Раньше ею пользовался ловец простофиль и караульный грабителей по имени Пруссак Эмиль. Насколько я слышал, он даже не инвалид. Просто торчит возле дома, который обшаривает его напарник, и подает сигнал, если возвращается хозяин или появляется полиция. Мне стало интересно, почему тележку бросили там же, где была убита Ева Ангерштейн. Поэтому я связался с комиссаром Кёрнером. Той же ночью произошла кража со взломом на углу Байройтерштрассе. Совсем недалеко от двора на Вормсер-штрассе.
— Любопытно, — сказал Вайс.
— Что ты хочешь сказать? — спросил Геннат.
— Я хочу сказать, что Пруссак Эмиль, возможно, видел, кто убил Еву Ангерштейн. Вероятно, даже узнал его. И удрал, прежде чем Виннету успел и его убить. С тех пор Виннету добивается именно этого.
— Ты считаешь, что Виннету — это доктор Гнаденшусс? — сказал Геннат. — Господь всемогущий. Это и есть твоя чертова теория?
— Именно. Послушайте, от вашего внимания не могло ускользнуть, что Виннету не наносил ударов с тех пор, как доктор Гнаденшусс начал убивать инвал