— Все в порядке, — нежно произнесла она. — Все уже позади. Со мной ты в безопасности. Просто лежи спокойно и закрой глаза.
Было уже четыре утра, но, несмотря на открытое окно, в комнате было душно. Мы лежали поверх одеял, обессиленные и покрытые потом, слушали симфоническое адажио предрассветного города, слишком уставшие, чтобы курить или прикасаться друг к другу, и без слов понимая, что для всех этих тайн наступит другое время. Где-то принялась за утреннюю развозку запряженная телега, два кота довели до пата игру в кошачьи шахматы, а вдалеке, неуклюже спускаясь по Шпрее, ревела баржа, словно заблудившийся динозавр.
Мы оба молчали, и мне привиделось, что на мимолетное мгновение протянули руки в космическую пустоту и прикоснулись к абсолютной невинности. Немного погодя я вышел из своего тела и уставился вниз на двоих сплетенных любовников, поражаясь тем крохотным отличиям между нами, которые делали Розу гораздо красивее и желаннее меня. Я наблюдал, как шевелились мои губы, словно составляя туманную нежную фразу, но, поскольку здесь ничего не нужно было говорить, она так и не прозвучала. Наконец Роза зевнула, прошептала что-то вроде: «Какие необычные у нас жизни, ты не находишь, Берни?» — положила голову мне на грудь и заснула.
Ее слова казались бесспорными, и не только из-за того, что произошло этим вечером. Сама жизнь мчалась настолько стремительно, что было невозможно не почувствовать, как иногда она полностью выходила из-под контроля. Будто сидишь в одном из длинных туристических шарабанов с открытым верхом, который сам собой несется по мегаполису, и любуешься достопримечательностями, направляясь к неведомой катастрофе, созданной нами самими.
Бернхард Вайс выслушал рассказ о моем вечере в «Синг-Синге» и покачал головой.
— Это была отважная попытка, — сказал он. — И я одобряю твои усилия. А тебе не стоит упрекать себя за неудачу. Дело в том, что идея, стоявшая за твоими действиями, была здравой. А то, что произошло в клубе, ты предвидеть не мог. Просто не повезло столкнуться с немецким чувством юмора. Я и сам не очень его понимаю. Подозреваю, что за подобного рода весельем скрывается протест против современной жизни, крик человека, оторванного от всех убеждений, которые когда-то его утешали, — Бога, традиций, любви к родине. За весельем скрывается экзистенциальный кризис.
Я старался контролировать выражение лица. Мне и раньше приходилось слышать, как этот человек несет ахинею, но тут было что-то новенькое. Я хотел ответить ему, что многие люди — просто ублюдки, вот и все, но, поскольку принял за завтраком пару стаканчиков, решил, что лучше держать рот закрытым. Последнее, чего мне хотелось бы, это спорить с боссом об истинном моральном уровне наших сограждан.
— Но ты, должно быть, устал, раз появился так поздно. Хочешь кофе, Берни?
— Нет, спасибо, сэр.
— Понимаю. Не самая подходящая погода для кофе. Есть вода, если желаешь.
— Все в порядке, сэр, спасибо.
Он встал и пересек кабинет, чтобы открыть окно.
— Можно подумать, они не могут поставить вентилятор, который работал бы должным образом. Тот, что у меня на столе, почти бесполезен. В самом деле, это совершенно непростительно в такую жару.
Вайс медленно переходил к делу, это нервировало. Я почти ждал, что он прочтет сухую, точно мумия, лекцию о дисциплине, а затем уволит меня из Комиссии по расследованию убийств и отправит обратно в полицию нравов, осознав, что совершил ошибку, отдав мне место Линднера, которое должно было достаться Курту Райхенбаху.
Вернувшись к столу, Вайс взял из пепельницы сигару и раскурил ее, прежде чем сесть.
— Скажи, Берни, ты помнишь дело Кляйн и Неббе?
— Все в Берлине помнят дело Кляйн и Неббе.
— Что ж, я читал посвященное этому делу сочинение писателя Альфреда Дёблина. Из Штеттина. Рекомендую и тебе прочесть. Любой, кто интересуется криминалистикой, должен с ним ознакомиться. Там собраны газетные отчеты, протоколы судебных заседаний, медицинские свидетельства — все. Однако это попытка не сделать из произошедшего сенсацию, а понять. Объяснить.
— Две женщины отравили мужа одной и пытались отравить мужа второй, — растерянно произнес я. — Что тут понимать или объяснять? Это на любом языке преступление.
Вайс достал небольшой блокнот, раскрыл его и, не обращая внимания на мои протесты, приготовился читать вслух.
— Одна фраза, которую использовал писатель, показалась мне особенно интересной. Он говорит: «У меня возникло желание пройтись по улицам, по которым они — убийцы — обычно ходили. Еще я посидел в тех трактирчиках, где две женщины узнавали друг друга ближе. Посетил квартиру одной из них, поговорил с ней лично, пообщался с другими причастными и понаблюдал за ними».
— Похоже, нет особого смысла вдаваться в это сейчас, — сказал я. — Все случилось шесть лет назад.
— Дёблин написал свою работу в двадцать четвертом. И я с тобой не согласен. Это смелая попытка исследовать, где в обществе заканчивается некриминальное и начинается криминальное. Но меня заинтересовали не столько его выводы, сколько метод расследования.
Я кивнул. Что угодно, лишь бы не высказываться о деле, суть которого заключалась в том, что Элла Кляйн и Маргарете Неббе были лесбиянками, заслужившими гораздо более сурового приговора, чем тот, который вынес суд. На «Алекс» не нашлось бы ни одного полицейского, не считавшего, что они обе должны были повстречаться с плахой. Мышьяк — извечный страх каждого счастливого в браке мужчины.
— Видишь ли, Берни, я подумал, что это сочинение может послужить источником вдохновения для нового вида детективной работы. Чего-то гораздо более захватывающего, чем обычный поиск улик на месте преступления и сбор свидетельских показаний.
— Чего, например?
— Например, того, чем ты занимался прошлой ночью, Берни. Ты вел негласное расследование. На уровне улицы. Нет, правда. Именно о такой работе я и говорю. Сейчас подобным никто не занимается. Даже в Скотленд-Ярде.
— Все еще не уверен, что понимаю, сэр.
— Дело вот в чем. Детективная работа основана на постулате, что мы лучше преступников, которых разыскиваем. Согласен?
— Разумеется.
— Что сами мы не опускаемся до их уровня. Однако сдается мне, в этом отношении мы упускаем важный прием. Что могут быть случаи, когда это именно то, что нужно. Что, раскрывая преступление, мы должны быть проактивными, а не реактивными. Что нам нужно обитать в самой среде совершенного преступления. Понимаешь? Нам нужно быть внутри этого мира, но не становиться его частью.
Я прикусил губу и принялся рассматривать ногти. Это все равно, что работать на директора школы, когда сам ты — туповатый ученик, который не вполне улавливает ход его высокоумных рассуждений. Я прикурил сигарету и затянулся. Вот если бы речь Вайса могла так же легко разгореться. Как бы то ни было, его слова пока не вспыхнули в моей голове. К этому времени я был более-менее уверен, что меня не уволят. Но вот что я выслушивал? Нотацию или просто череду риторических вопросов?
— Ты все еще пьешь, Берни? Ну, конечно пьешь. Я чувствую это по твоему дыханию. Знаю, тут не кирха. Мужчины приходят со службы, и им нужно выпить. Но ты можешь это контролировать?
— Я контролирую.
Вайс сочувственно кивнул:
— Поскольку полагаю, что для задуманного мною, тебе понадобится вся твоя сообразительность.
— Я ведь спас вам жизнь, так?
— Да, спас. Вот почему я думаю, что ты, наверное, подходящий для этого человек. Мы должны что-то сделать. Министр давит на меня, требуя поимки доктора Гнаденшусса. А то, что мы делаем сейчас… Что ж, это не выглядит достаточным. — Вайс сделал небольшую паузу и посмотрел на меня сквозь дым сигары: — Что ты думаешь?
— Честно? Не думаю, что у нас есть шанс поймать его до тех пор, пока он не убьет снова. Отпечаток большого пальца на письме в «Берлинер Тагенблатт» не совпал с записями в картотеке, как вы знаете. Сейчас мы прохлаждаемся и ждем, когда появится очередной труп.
— И все же я полагаю, мы должны сделать нечто большее. На самом деле не думаю, что у нас есть выбор, кроме как что-то сделать.
— Что у вас на уме?
— Прежде чем ответить, хочу сказать: не стесняйся мне отказать. Это ни в коей мере не отразится на тебе, Берни. Ты молод и, полагаю, все еще увлечен. Ты, вероятнее всего, согласишься без лишних раздумий. Но тебе необходимо все тщательно обдумать. Потому что я предлагаю кое-что необычное — сделать из тебя своего рода охотничью приманку. Проще говоря, ты воспользуешься каталкой, которую нашел на месте убийства Евы Ангерштейн, и выдашь себя за одного из этих злополучных инвалидов войны. Как это делал ваш друг Пруссак Эмиль. Вот так. Я хочу, чтобы ты выдал себя за клутца в надежде, что доктор Гнаденшусс попытается тебя убить. И если он попытается, ты, конечно, окажешься в идеальном положении, чтобы его арестовать. In flagrante delicto[48]. Но только если ты согласен с этим замыслом.
Вайс не улыбался. Поэтому я понимал, что он не шутит, хотя все звучало определенно как шутка.
— Это означает, что некоторое время тебе придется жить на улице, клянчить мелочь у вокзалов, возможно, даже спать в ночлежке, есть от случая к случаю, не мыться, терпеть оскорбления. И постоянно следить за тем, чтобы кто-то не попытался тебя убить.
— Если речь идет о поимке доктора Гнаденшусса, то я готов.
— Ты уверен? — Вайс задумчиво посмотрел на меня. — Да, полагаю, уверен. Конечно, тебе слегка помогут с тем, чтобы выглядеть как настоящий клутц. В форме и с увечьем. Как если бы ты играл роль в пьесе. Каталка, которую ты нашел, пригодится, поскольку ее сделали для того, кто на самом деле не инвалид. Что касается остального, я думал отправить тебя к моей подруге в Новый театр на Шиффбауэрдамм. Бригитте Мёльблин. Она гример и костюмер. Работала над фильмом «Метрополис». Если ты действительно уверен, что хочешь это сделать, Берни.