— Я хотел бы попробовать. Как вы сказали, сэр, мы должны что-то сделать.
— Хорошо, хорошо.
— Сэр, а что думает о вашем плане Эрнст?
— Я ему не говорил. На самом деле, я не собираюсь никому рассказывать об этом, и ты тоже не должен. Чем меньше людей будет знать, тем лучше. Чего мы точно хотим избежать, так это чтобы другие офицеры полиции приходили глазеть на тебя, как на зверя в зоопарке. Или чтобы газеты узнали, что один из наших детективов работает под прикрытием. Я скажу Эрнсту, что дал тебе отпуск по личным обстоятельствам, чтобы ты разобрался со своим пьянством. Что, добавлю, в любом случае неплохая идея. А когда ты решишь, где выступать, я время от времени смогу сам приходить к тебе — хотя бы для того, чтобы бросить несколько монет в кепку.
Перед тем как отправиться на задание, я заглянул в новый отдел «Алекс», где занимались коммерческими мошенничествами. Отдел создал Вайс, а возглавлял Ульрих Поссель. Хороший офицер, уважаемый человек с выдающимся послужным списком. Но он находился в отпуске, а его заместитель, доктор Альфред Яходе, был совершенно иной породы. По образованию он — юрист и бухгалтер, его кабинет заставлен кучей скучных книг. Еще доктор Яходе являлся сторонником «Стального шлема»[49], и, хотя предполагалось, что эта организация стои´т выше партийной политики, многие ее члены открыто заявляли о своей принадлежности к ней — фактически многие носили миниатюрный шлем у себя на лацкане. На практике они были настолько радикально настроены против демократии и республики, что даже нацисты на их фоне казались разумными.
Едва войдя в его кабинет, я понял, что, наверное, зря трачу время, выясняя, есть ли у него основания подозревать владельцев завода «Вольфмиум» в мошенничестве.
— А ты наглец. Знаешь об этом? Зря стараешься, если думаешь, что я стану помогать жидовской шавке вроде тебя, Гюнтер.
— Если намекаешь на то, что своим положением в Комиссии по расследованию убийств я обязан Бернхарду Вайсу, то ошибаешься. Ему обязаны все.
— Чего ты хочешь?
— Я надеялся отнять у тебя время, что кажется наилучшим исходом. К тому же я думал, что ты поможешь не столько мне, сколько рабочим, погибшим во время пожара на заводе.
— Большинство из них были русскими и, вероятно, находились здесь нелегально, так кому какое дело? Не мне, это точно. Они получили то, что заслуживали.
— Ты заставляешь меня думать, что, если Германия когда-нибудь получит по заслугам, нам придется очень туго.
— Коммунисты.
— Вообще-то, многие из этих рабочих были немцами.
— Поволжскими немцами, — поправил он. — Большая разница.
— Разве?
— Я допускаю, что один-другой из них — порядочные люди. Но большинство, скорее всего, — воры, насильники и убийцы, а значит, русские во всем, кроме названия. И совершенно точно нелегалы. Только евреям и еврейским шавкам есть дело до подобных людей.
Поволжские немцы были этническими немцами, в основном потомками баварцев, рейнландцев и гессенцев, которых в 1762 году императрица Екатерина Великая — сама уроженка Померании из Штеттина — пригласила приехать и обрабатывать русские земли. Они помогли обновить отсталое русское земледелие и, будучи немцами, процветали, по крайней мере, до большевистской революции, когда коммунисты конфисковали земли, а их самих вынудили вернуться на родину. Само собой, здесь их встретили без особой радости.
— Вот как я вижу ситуацию: пятьдесят мертвых поволжских немцев в Берлине — это пятьдесят проклятых русских, которых нам не придется отправлять обратно в восточные болота, когда мы наконец изберем нормальное правительство, верящее в защиту наших границ. — Он слегка улыбнулся: — Что-то еще?
— Нет, я думаю, мы все выяснили.
— Еще не слишком поздно, знаешь ли, — добавил Яходе. — Для тебя, я имею в виду. Лично для тебя. Ты всегда можешь присоединиться к нам. К «Стальному шлему». К созданию новой Германии.
— Да, но боюсь, это всегда было той частью, которая меня не интересует.
— Убирайся. Пока я тебя не вышвырнул.
Как правило, я очень горжусь тем, что служу в полиции. Считаю, нет ничего плохого в том, чтобы быть полицейским, — если, конечно, в самом полицейском нет чего-то плохого.
Но иногда требуется большая отвага, чтобы видеть все недостатки берлинской полиции и все же любить ее.
«Новый театр» представлял собой высокое здание в стиле необарокко с остроконечной крышей и колокольней. Им управлял и руководил Макс Рейнхардт, там часто ставили оперетты и мюзиклы. Я никогда не любил мюзиклы. Не только из-за музыки, но и из-за бесконечного веселья актеров, которые скакали по сцене, — их я ненавидел. А главное — сама идея, что, когда слабенькая история достигала наибольшего драматического накала, кто-то начинал петь или танцевать. Или пел и танцевал без видимой причины. Говоря как человек, которому не по душе, чтобы его развлекали, я всегда предпочитал песням диалоги, поскольку они занимали в два раза меньше времени и делали прибежище в баре или даже дома чуть-чуть ближе. Пока я не видел ни одного мюзикла, который, по моему мнению, нельзя было бы улучшить, углубив оркестровую яму и откопав бездонную пропасть для труппы.
Появившись у выхода на сцену, где шла репетиция новой постановки, я по звукам догадался, что «Трехгрошовая опера» понравится мне не больше «Веселого виноградника» — последнего мюзикла, который я смотрел в «Новом театре» три года назад. Оркестр отчаянно фальшивил, будто залитая водой шарманка, а меццо-сопрано держала ноту не лучше, чем я раскаленную кочергу. К тому же она была невзрачной. Я мельком увидел ее на сцене, пока поднимался в гримерную, — одна из тех худых, бледных, рыжеволосых берлинских девушек, которые напоминают шведские спички.
В отличие от нее, Бригитта Мёльблинг оказалась белокурой амазонкой, чья совершенных пропорций и открытая всем ветрам головка выглядела эмблемой на капоте скоростного авто. У нее была холодная улыбка, волевой нос и брови, настолько идеально очерченные, словно их нарисовали Рафаэль или Тициан. На одетой в простое черное платье Бригитте было больше браслетов, чем у ростовщика Клеопатры. Их дополняли длинное золотое ожерелье, крупные кольца почти на каждом пальце и одна длинная сережка с изображением смеющегося Будды в маленькой рамке. Будда, наверное, смеялся надо мной — за то, что я подыгрывал безумной идее Вайса. Возможно, восточный божок пытался решить, каким животным я стану в следующей жизни: крысой, вошью или просто очередным полицейским.
В пепельнице догорала черная сигарета, а в руке Бригитты был стакан с чем-то прохладительным. Она отставила стакан, затем поднялась с кресла и присела на край большого стола, заставленного баночками и флаконами, среди которых расположился законченный пасьянс и вазочка со льдом, таким же, как в стакане.
— Так это вы — полицейский, который думает, что сможет изобразить клутца? — спросила она, оценивая меня прищуренным взглядом.
— Знаю, о чем вы думаете: он, скорее, ведущий актер, чем характерный. Но уж такую роль мне поручили, да.
Она кивнула, взяла сигарету и еще немного присмотрелась ко мне:
— Будет нелегко. Во-первых, вы в хорошей форме. Слишком здоровый для жизни на улице. У вас неподходящие волосы, да и кожа.
— Об этом все журналы пишут.
— Полагаю, это мы сможем исправить.
— Потому я здесь, док.
— Что касается ваших зубов, им не помешало бы немного больше желтого налета. Сейчас они выглядят так, будто вы жуете древесную кору. Но мы сможем исправить и это.
— Я весь внимание.
— Нет, с ними все в порядке. Может, немного чистые. А вот остальное в вас требует пристального внимания.
— Моя мама была бы рада это услышать. Она всегда говорила, что в итоге все сводится к чистым ушам и чистому белью.
— Ваша мама кажется разумной женщиной.
— К сожалению, я на нее не похож. Иначе не стал бы полицейским и не вызвался бы играть роль клутца.
— Так то, что вы делаете, опасно?
— Возможно.
— Да. Полагаю, есть вероятность, что доктор Гнаденшусс может и вас застрелить. Во всяком случае, так сказал Бернхард Вайс. Безумец, который стреляет в инвалидов, важнее Виннету, я полагаю. Разве не в этом дело? Убиваешь в этом городе девушку, и никому дела нет. Убиваешь инвалида войны, и в Рейхстаге возникают вопросы. Но вы, конечно, рискуете.
— Риск есть, да. Но сейчас, когда я здесь и разговариваю с вами, мне кажется, что рискнуть стоит.
— А вы ловкий, да? То есть для полицейского. Большинство из тех, кого я встречала, были хамами в ужасных костюмах, с гадкими сигарами и пивными животами.
— Вы забыли про плоскостопие. Но я припоминаю, что вам, кажется, не понравились моя кожа или волосы.
— Нет, кожа у вас хорошая. Потому она мне и не нравится. По крайней мере для вашей задумки. Но, как уже сказала, мы сможем это исправить. Мы даже ваши волосы сможем исправить.
— Думаю, почти все можно исправить, если приложить усилия. Например, слегка освежиться. Что вы пьете?
— Простите. Хотите стаканчик?
— Скажем так, один сейчас будет в самый раз.
Бригитта открыла бутылку виски и плеснула щедрую порцию в стакан со льдом. Между тем все ее золотые украшения закачались в тщетной попытке отвлечь мой взгляд от декольте. Бригитта протянула мне напиток, и я поднял тост. Не считая лекарства в моей руке, она была именно тем, что я бы попросил доктора прописать.
— За вас и за оперу! Чем бы она там ни была. Судя по названию на афише, я, похоже, смогу позволить себе билет.
— Вы напоминаете одного комика, которого я когда-то знала. Он тоже считал себя смешным.
— Только вы так не считали.
— И не только я. Многие девушки не находили его смешным.
— На меня до сих пор никто не жаловался.
— Вы меня удивляете.
— Я над этим работаю.
— Поберегите дыхание. Разве не знаете — в театре не любят удивляться. Вот почему у нас проходят репетиции.