Я пожал плечами:
— Расскажу вам о живой реальности. Вы на нее смотрите. И она дерьмовая. Не проходит и дня, чтобы мне не хотелось умереть.
— Я веду именно к этому. Немцы начинают забывать, какие ужасные страдания принесла война. Я хочу им напомнить. Рисуя вас, я выражаю то, что у меня на душе, вот и все. Рисуя вас, я просто изображаю самые сокровенные свои мысли.
Я рассмеялся:
— Ну, тогда вперед. Но не надейтесь продать хоть одну картину. Люди не хотят, чтобы им напоминали о том, насколько жизнь дерьмовая. Они хотят об этом забыть. И никому не хочется помнить об ужасах войны. А мне — меньше всех.
Он перестал нести чушь и вернулся к своим зарисовкам, что устраивало нас обоих. Еще через полчаса он поблагодарил меня и уехал на велосипеде в сторону университета. Я закрыл глаза и сказал себе: «Если все художники такие, как Отто, если ему действительно по душе рисовать калеку на тележке, то у Германии гораздо больше проблем, чем можно себе представить». И, отметив, что одержимость искусством, которое изображает изувеченных нищих ветеранов на берлинских улицах, была, мягко говоря, примечательной — почти такой же примечательной, как увлеченность Георга Гросса зарисовками женских трупов, — я мысленно добавила Отто в короткий список подозреваемых.
— Вы живы, — произнесла она. — Слава Богу. Я уже подумывала выслать поисковую группу.
— Начинаю думать, что это пустая трата времени.
— Как? И лишиться моей профессиональной заботы и внимания?
— Приход сюда, к вам, был единственной реальной компенсацией. Когда доктор Гнаденшусс приставит пистолет к моему лбу, моей последней мыслью будет: «Интересно, сможет ли Бригитта замазать пулевое отверстие и сделать так, чтобы я выглядел как живой?» Ради моих близких, разумеется.
— Радостная мысль.
— О, у меня есть и другие. Но вот что заставит вас рассмеяться. Сегодня кое-кто рисовал мой портрет. Мужчина в бриджах и розовом галстуке-бабочке. Бедный запутавшийся дурак принял меня за произведение искусства.
— Я польщена, поскольку сама вас одевала и гримировала.
— Не думал об этом в таком ключе. Но да, возможно, вы правы. Будто студент копировал картину в галерее.
— Не просто картину. Что-нибудь из Веласкеса, наверное. Портрет одного из модных придворных карликов, принадлежавших королю Испании.
— Такую моду, казалось бы, должен был придумать немец.
Бригитта Мёльблинг помогла мне выбраться из тележки, а затем, пока я отмывал руки в раковине, опустилась на колени и начала энергично растирать мои ноги, чтобы вернуть им хоть какую-то чувствительность.
На Бригитте было очень тонкое облегающее платье из серого муслина, шарф в тон и коллекция южноамериканских серебряных украшений. Они выглядели так, словно дублировали золотую коллекцию, с которой я познакомился раньше. Платье Бригитты походило на карту, поскольку отмечало все места, которые мне теперь хотелось исследовать.
— Как себя чувствуете? — спросила она.
— Лучше, чем после кофе своей матушки, скажу я вам.
— А выглядите так, словно вам нужно чего-нибудь покрепче, — сказала она, снимая с меня армейские брюки. — Принести вам что-нибудь?
— Нет, спасибо. Оставлю на время крепкие напитки.
— Звучит так, будто это что-то новенькое.
— На самом деле так и есть. Хочу убедиться, что могу и без них прожить, если вы меня понимаете. Честно говоря, я был на грани того, что подобные вещи перестанут мне нравиться. На вкус они уже начали напоминать лекарства. Когда в следующий раз выпью, хочу ощущать, что делаю это только ради удовольствия.
— Мне кажется, в вас говорит переизбыток виски. Или переизбыток солнца.
— В Берлине? Едва ли такое возможно.
Бригитта сняла с меня китель, затем подвела к креслу и стала смывать грим. Я некоторое время молчал, наслаждаясь ее дыханием, запахом, прикосновением ее груди к моему плечу и воображая, как все это могло бы отпечататься на моей подушке.
— Подумал тут, — произнес я, — что очень мало о вас знаю.
— Я родилась в Берлине. Работаю здесь уже шесть месяцев, у меня квартира на Лютерштрассе, не так далеко от вас. Я училась в монастырской школе. Изучала историю искусств и театр в Париже. Какое-то время была замужем за мелким прусским аристократом, но отношения не сложилось. Однажды я пришла домой и обнаружила его в своей одежде. Включая нижнее белье. Считайте меня старомодной, но я не люблю, когда кто-то, кроме меня, носит мою одежду. Тем более мой муж. Сейчас он стал счастливее. Живет в Гамбурге с очень бедным мальчиком и пишет гейские стихи, которые никто не хочет читать. Честно говоря, он не особо-то и мужчина. Не могу вспомнить, почему я вышла за него. Наверное, чтобы угодить отцу. Конечно, это все моя вина. Психоаналитик говорит, моя проблема в том, что мне нравятся настоящие мужчины, а после войны их стало очень мало. Возможно, именно поэтому мне нравитесь вы. У меня такое чувство, что вы никогда в жизни не носили платье.
— Лишь потому, что не смог найти подходящее. А потом?
— Говорила ведь. Я работала в УФА.
— Вот как?
— Это Берлин. УФА отпирает многие двери. Я работала над «Метрополисом», который едва не разорил студию. Поэтому сейчас работаю в театре. УФА не могло себе позволить мое содержание.
— Тогда вы должны знать Тею фон Харбоу.
— Конечно. Вы знакомы с Теей?
— Я помогал с историей, которую она пишет для кино.
— Понятно. Они с Лангом странная пара. Во многом вообще не пара. У них, можно сказать, свободные отношения, и ни один не возражает против того, чем занимается другой. У нее есть индийский любовник, почти мальчишка. И, кстати, Теа нацистка. На тот случай, если вы решили, что она вам нравится. Что касается него, он встречается со многими девушками, в основном профессионалками, и это не всегда заканчивается счастливо. От Фрица можно ждать чего угодно. В том числе убийства, между прочим. Его первая жена, говорят, покончила с собой, но я, как и многие другие, сомневаюсь, что там было самоубийство. Теа и Фриц очарованы насилием и преступлениями. Библиотека в их доме выглядит так, будто ее собирал Джек-Потрошитель, который для них обоих что-то вроде навязчивой идеи. У них даже есть вещи, связанные с убийствами Потрошителя. Они просто странные. Курт — Курт Вайль, композитор нашей маленькой постановки, — ненавидит Фрица. Не спрашивайте меня, почему. Но почти все в театре и кино ненавидят Фрица Ланга.
— А как насчет Дейзи Торренс? Ее вы знаете?
— Вы определенно знакомы с очень необычными людьми, Гюнтер. Да, я знаю Дейзи. Хорошая девушка. Янки. Очень богата. Живет с нынешним министром внутренних дел Альбертом Гжесинским. Хоть он и женат. Но все же он лучше, чем ее последний любовник Руди. Руди Гайзе. Тот был свиньей.
Я слышал это имя раньше, но не мог вспомнить где.
— Расскажите мне о Руди.
— Он работает в «Райнхольд Шюнцель Филмс». Дейзи говорила, что Руди — помощник режиссера, но единственное, что он при мне режиссировал, это нож и пара граммов «снежка». Не знаю, почему они были вместе, ведь Руди ненавидит женщин. Если подумать, он всех ненавидит. Что-то случилось с ним на войне. Думаю, тогда убили его парня. Во всяком случае, он рассказывал мне, что мстил за это Томми — уродовал их трупы при каждой возможности. Отрезал уши. Рассекал пополам носы. Я к тому, что, даже если это неправда, он все равно ужасный человек. — Она выпрямилась и окинула меня критическим взглядом: — Вот. Я закончила. Вы выглядите более-менее нормально. По крайней мере настолько, насколько вообще можете выглядеть на данный момент.
После рассказа Бригитты я не видел веских причин не добавить имена Фрица Ланга и Руди Гайзе в список подозреваемых и решил, что, как только закончу изображать козленка на привязи — если все еще буду жив и не поймаю доктора Гнаденшусса, — опрошу обоих мужчин. Особенно Руди. От отрезания ушей до снятия скальпов всего один шаг. Но сейчас меня больше интересовала Бригитта.
— Я тут подумал. В следующий раз, когда будете меня гримировать, покрасьте мне ногти на ногах.
— В какой-нибудь конкретный цвет?
— В тот же, что у вас. Каким бы он ни был.
— Для рук и ног женщины обычно выбирают один и тот же оттенок.
Она скинула туфлю и показала мне свою ступню. Ногти на всех пяти пальцах были выкрашены в сиреневый цвет:
— Довольны?
— Почти. Прекрасная ступня. Очень мне нравится. Полагаю, у вас есть еще одна такая же. Пожалуйста, не останавливайтесь, раз начали.
— Хотите увидеть вторую? Да?
— Просто чтобы убедиться, что цвета совпадают.
Судя по звукам, доносившимся со сцены, репетиция шла хорошо. К этому моменту я знал имена всех главных героев: сейчас Полли и Макхит пели дерьмовую песню о любви. Возможно, именно с нее началась чувственность между мной и Бригиттой. Чувственность. Не знаю, как еще назвать это занятие, когда оно кажется и естественным, и чрезмерным. Но удивительно, как чувственно может выглядеть босая женская ступня с выкрашенными в сиреневый цвет ногтями и ложбинкой между пальцами, а ты весь день провел на солнце, и тут женщина запирает дверь, сбрасывает вторую туфлю, медленно подбирает подол серого платья и осторожно стягивает его через голову, затем кидает на спинку стула, на котором ты все еще сидишь.
— Полагаю, вы хотите, чтобы я сняла белье.
— Обычно это рекомендуют в подобных ситуациях.
— Вы бы так это назвали? Ситуация?
— Конечно.
— И какая же это, по-вашему, ситуация?
— Интересная.
— И все?
— Еще запутанная.
Она сняла нижнее белье и бесшумно швырнула на стол, где оно заняло не больше места, чем горстка розовых лепестков.
— Такая, из которой мне хочется помедленнее выпутываться.
— Поэтому я и заперла дверь, герр комиссар. Чтобы удержать вас здесь ради собственного удовольствия.
— И я намерен с этим разобраться. С вашим удовольствием, имею в виду. Просто слегка отвлекся. Не каждый день видишь все сокровища мира.
Она подошла, села ко мне на колени и погладила по голове, и я по какой-то причине, которую не мог выразить словами, не швырнул ее на пол. Дело было не в том, что я не мог придумать слов, по крайней мере таких, в которых больше одного слога, — просто мой рот был занят ее поцелуем.