х был моим другом. И он, конечно, прав. Мне следовало подстраховаться. Я слишком многое не продумал. И решил позвонить Бернхарду Вайсу, чтобы обсудить с ним свою авантюру с прикрытием, как только снова окажусь дома.
Но на обратном пути в театр к Бригитте заело одну из осей тележки, на чем моя миссия, казалось, и закончилась. Какое-то время я просто сидел на месте, затем таксист спросил, не нужна ли мне помощь, и я был вынужден ответить, вопреки всем доказательствам обратного, что прекрасно справлюсь, от чего вид у бедняги стал одновременно озадаченный и раздраженный.
Мне уже стало ясно, что Пруссак Эмиль пользовался этой штукой не для передвижения по мощеным улицам города, а просто чтобы сидеть на ней для вида. Тележка была недостаточно прочной, и я представил, что грабитель, с которым работал Эмиль, должно быть, доставлял его на место преступления в хорошем удобном автомобиле. На секунду я задумался, не отнести ли эту каталку в велоремонтную мастерскую, но пришлось бы тащить ее по улицам с риском вызвать презрение и гнев моих сограждан-берлинцев, которые вполне обоснованно решили бы, что я такой же ловец простофиль, как и Пруссак Эмиль. А там и обо всех нищих ветеранах — даже настоящих — начнут думать плохо и перестанут им подавать. Было достаточно одной возможности такого исхода, чтобы заставить меня бросить тележку в канал. Это я и сделал, когда убедился, что никто не смотрит.
Я снял свой китель, фуражку и темные очки и пошел обратно в театр «Шиффбауэрдам», испытывая облегчение от того, что маскарад, скорее всего, закончился. Сегодняшние репетиции завершились, музыканты уже выходили из парадной двери и направлялись в пивную на другой стороне улицы. Я поднялся в комнату Бригитты, и она сняла с меня грим. Говорила Бригитта мало, поскольку мы были не одни: компанию нам составляла одна из звезд представления, рыжеволосая Лотте Ленья. Она курила сигарету, пила виски, напевала и читала выпуск «Красного флага». Я не возражал против того, что Лотте, возможно, была коммунисткой, как она, похоже, не возражала против меня. И речь не о том, что я полицейский. Уверен, Бригитта об этом не распространялась. Но, пока она надо мной работала, я начал расслабляться и принялся насвистывать, вызвав настолько яростно враждебный взгляд мисс Леньи, что почувствовал себя обязанным прекратить.
— Моя мама-венка однажды сказала мне, что не доверится мужчине, который свистит, — сказала Лотте, критически взглянув на меня поверх очков. — Никогда. Это самый отвратительный звук на свете. Когда я спросила, почему, она сказала, что свистом воры и убийцы посылают друг другу зашифрованные сигналы. Знаете ли вы, что именно по этой причине свист и сегодня запрещен в «Линден Аркад»? О да! Там решат, что вы — мальчик по вызову, и попросят вас уйти. Но хуже того — когда некоторые недобрые люди хотят вызвать ужасных дьяволов и злобных демонов, которых не следует называть по имени, они тоже свистят. Вот почему свист запрещен у мусульман и иудеев. Это не просто боязнь прослыть безбожником, а более древний страх, что призовешь нечто злое. Собаку, которая может оказаться вовсе не собакой. Женщину, которая может оказаться не женщиной. Или мужчину, который может оказаться не мужчиной. Козла, который может быть самим дьяволом. Викинги верили, что свист на борту корабля вызывает злых духов, которые порождают штормы, и они вполне могли выбросить провинившегося за борт, чтобы задобрить богов.
Широкий рот Лотте с сильно напомаженными губами распахнулся в озорной улыбке, точно огромный плод инжира:
— Все это, конечно, невежественные суеверия. Но гораздо важнее то, что в театре никогда не следует свистеть. Работники сцены свистом сообщают о смене декораций. Люди, которые свистят в театре, могут сбить с толку сценические бригады и заставить их поменять декорации, а это способно привести к серьезным несчастным случаям. Я знаю, поскольку сама видела, как такое происходит. Вообще говоря, мы называем это неудачей. А вы же знаете, как к ней относятся в театре. Просто помните об этом, мой прелестный друг, когда в следующий раз у вас возникнет искушение посвистеть здесь. Пожалуйста, постарайтесь обуздать свои губы, даже если рядом окажется прекрасная Бригитта.
С этими словами Ленья ушла.
— Не обращай на нее внимания, — сказала Бригитта. — Лотте известна своей вспыльчивостью.
— Кроме шуток?
— Но она ведь кое-что из себя представляет, да?
— Такую женщину я не скоро забуду. Тебе лучше принести уксус. Я все еще чувствую ее жало. — Я скорчил гримасу: — Она случайно не из дамского клуба скорпионов, как ты думаешь? Одна из пикантных «сиреневых» дамочек, которые могут прекрасно обходиться без мужчин. Знаешь, как Сафо и моя школьная учительница.
— Я же тебе говорила. Она замужем.
— Ты тоже была. И посмотри, как все обернулось.
— Уверяю тебя, Лотте любит мужчин не меньше, чем всякая другая женщина.
— Ну, если другая женщина — это ты, все в порядке. Но если речь о «колючке» или эмансипированной девице из «Гогенцоллерн лаундж», то я не уверен. Кроме того, у Вайса есть друг, Магнус Хиршфельд[58], который считает, что в Берлине более двухсот пятидесяти тысяч лесбиянок.
Бригитта рассмеялась:
— Глупости какие.
— Нет, правда. Он сосчитал всех, когда они выходили из восьмидесяти пяти лесбийских ночных клубов и спортивных ассоциаций в городе. Не говоря уже обо всех театрах.
— Зачем кому-то заниматься подобными подсчетами?
— Хиршфельд очень интересуется сексом. Всеми видами секса. Но не спрашивай меня, почему.
— Кстати, где твоя тележка?
— Сломалась.
— Ты ее сломал?
— Похоже, я куда больший клутц, чем предполагал.
— И что собираешься теперь делать?
— Не знаю. Позвоню боссу, наверное. Узнаю, что мне делать. Но скажу ему, что думаю выбросить полотенце, пока кто-нибудь меня им не придушил. У меня сегодня была стычка с бандой диких парней, и я чуть на самом деле не стал калекой.
— Звучит не очень хорошо. А я уже начала привыкать к твоим появлениям здесь.
— Есть и другие места, где мы можем встречаться. Рестораны. Спальни. Мы даже могли бы пойти на настоящее безумие и отправиться как-нибудь в парк.
— Конечно. Но здесь ты у меня под контролем, и мне это нравится. Ты сильно отличаешься от мужчин, которых я встречаю в театре.
— Наверное, так и есть. Если бы я только мог научиться не свистеть.
— Сможешь?
— Нет, если рядом такая первоклассная блондинка, как ты, ангел. Из-за тебя каждый встречный немец будет свистеть, будто зимние сквозняки в замке.
Позже, когда я возвратил себе относительно нормальный вид и вернулся на Ноллендорфплац, выяснилось, что фрау Вайтендорф снова беспокоится о Роберте Рэнкине.
— Вы ведь знаете, что я убираю его комнату, — сказала она.
— Хотелось бы, чтобы и мою убирали.
— Вы мне не платите столько, сколько он. В любом случае, послушайте, я беспокоюсь не столько за него, сколько за всех нас. Вчера убирала его комнату и нашла на полу это.
Она достала пулю и положила ее мне на ладонь. Пуля была для автоматического пистолета 25-го калибра.
— Нет закона против ношения оружия, — сказал я. — Даже Томми имеет право на самооборону.
— Я это понимаю. Но он пьет. И пьет слишком много. А мой старик говорил, что оружие и алкоголь несовместимы.
Я улыбнулся и не стал ей говорить, что все четыре года в окопах пил, наверное, каждый день. Иногда выпивка — единственная веская причина нажать на спусковой крючок.
— Человек, который заряжает пистолет, будучи сильно пьяным, — настаивала фрау Вайтендорф, — верный путь к катастрофе. Если это и делать, то хорошо. И лучше всего трезвым. Кроме того, мне не нравится оружие в доме. Оно заставляет меня нервничать.
— У меня же есть пистолет.
Я вспомнил, что хоть и потерял где-то вальтер, у меня еще оставался маленький пистолет Райхенбаха. И тот был удобно прижат к моему животу, пока мы с квартирной хозяйкой разговаривали.
— Это другое. Вы полицейский.
— Вы удивитесь, если узнаете, сколько жалоб поступает в полицию на то, что мы стреляем в невинных людей.
— Тут не до шуток, герр Гюнтер. Кроме того, Рэнкин англичанин. Англичане ведь ненавидят нас? Он, возможно, и нет. Но остальные ненавидят почти так же, как французы.
— Ладно, я поговорю с ним, когда увижу в следующий раз.
— Спасибо. Еще можете упомянуть, что я не одобряю не только оружие, но и присутствие по ночам в его комнате женщин. В частности, фройляйн Браун. Я бы не возражала, но они шумят и мешают мне спать.
— Что-нибудь еще, фрау Вайтендорф?
— Да, звонил некто Эрих Ангерштейн. Дважды. Просил вас перезвонить. Но он мне не понравился. У него очень заурядный голос. Я спросила его номер, а он сказал, что у вас уже есть его визитная карточка, но, если потеряли, можете в любой вечер на этой неделе найти его после полуночи в «Кабаре Безымянных». Не то чтобы это мое дело, герр Гюнтер, но я слышала, «Безымянные» — место, которого должны избегать респектабельные люди.
— Я не респектабельный человек, фрау Вайтендорф, а полицейский, а значит, хожу в дурные места, чтобы вам не приходилось этого делать. Когда побываю в «Безымянных», расскажу все об этом заведении, и вы сможете меня поблагодарить.
Я позвонил по номеру Ангерштейна, но мне никто не ответил. Тогда я позвонил на «Алекс». На этот раз Вайс оказался на месте, и я сообщил ему, что не произошло ничего особенного, если не считать поломки тележки. Наступило долгое молчание. Казалось, Вайс задумался.
— Очень жаль.
— Я подумал, не захотите ли вы оставить меня на улице, — добавил я, надеясь, что он скажет «нет». — Но без этой штуковины мне придется изменить внешность. Раздобуду костыль и буду просить милостыню на одной ноге.
— И что ты сам об этом думаешь?
— Думаю, что мог бы это сделать.
— На самом деле все зависит от тебя, Гюнтер.
— Можно честно? Я начинаю думать, что зря трачу время. Особенно теперь, когда произошло еще одно убийство. Считаю, нужно сменить тактику.