Ангерштейн медленно двинулся к бару, где взял бутылку шнапса и наполнил небольшой пивной бокал.
— Ты бы не привел его сюда, в свой прекрасный дом, — произнес я. — Полагаю, твои приятели по «кольцу» держат его в тихом местечке, где никто не станет жаловаться на крики. И ты скажешь мне, где оно. Или Курт уже мертв? В таком случае мне понадобятся доказательства. Например, тело.
— Послушай меня, Гюнтер. И послушай самого себя. Ты как безумный ученый с тупой теорией. Плоская земля. Флогистон. Или, может, планета Вулкан. Но, что бы ты там ни думал, ты заблуждаешься.
— Я был безумен, когда решил, что подонок вроде тебя сдержит слово. Родная мать назвала бы меня психом.
— Матери могут ошибаться. И часто ошибаются. Иначе не рожали бы сыновей. По крайней мере моя так мне всегда говорила.
— То есть, ты не скажешь, где он.
— Признаюсь, я навел кое-какие справки. Поспрашивал. Конечно поспрашивал. Ты не можешь винить меня за это. Я думал, что могу помочь.
— Ты интересный человек, герр Ангерштейн. Я многому научился за время нашего краткого знакомства. И, боюсь, не только хорошему. Главным образом, я понял, что во многом похож на тебя.
— Неужели? Ты меня удивляешь, герр Гюнтер.
— Да. Ты не единственный, кто может бить другого человека, пока не получит от него то, что хочет узнать. Образно говоря. Благодаря тебе, я понял, что в нужное время и в нужном месте способен почти на все. Совсем как ты.
— Например, на что?
— Например, на это. — Я чуть улыбнулся и выстрелил ему в плечо.
Он уронил бокал, в воздухе вдруг резко запахло спиртным и порохом.
— Господи, — Ангерштейн скривился от боли и схватился за плечо. — Какого черта ты это сделал?
— Я скажу тебе, что собираюсь сделать, герр Ангерштейн. Если не скажешь мне, где находится Курт Райхенбах, я еще раз в тебя выстрелю. Возможно, не убью. Но причиню максимальную боль, на которую способен этот маленький пистолет. У меня нет ни времени, ни желания просить вежливее.
Ангерштейн сел на банкетку для рояля, с тревогой взглянул на свое плечо — теперь шелковый халат блестел от крови — и покачал головой:
— Ты совершаешь большую ошибку.
Я снова выстрелил. На этот раз в штанину пижамы.
Ангерштейн вскрикнул от боли. Я решил, что второй выстрел оказался болезненнее первого.
— Не могу поверить, что ты в меня выстрелил.
— Поверить нетрудно — ведь в тебе две пули. И я выстрелю в третий раз, если понадобится. Считай, тебе повезло, что это крошечный пугач, а не моя обычная пушка.
— От этого крошечного пугача, как ты его называешь, дьявольски больно, черт бы тебя побрал.
— Тем больше причин сказать мне, где ты спрятал Курта Райхенбаха. — Я направил пистолет на другую его ногу.
— Ладно-ладно. Я скажу. Райхенбах мертв.
— Откуда мне знать, что ты говоришь правду? Откуда мне знать, что его не пытают где-нибудь, пока мы беседуем?
— Он мертв, я говорю тебе.
— Расскажи, что произошло. Убеди меня, что он мертв, и, возможно, я не стану больше стрелять.
— Какая тебе разница? Он был серийным убийцей. Город был бы рад избавиться от такого человека. Но я хотел бы знать, каким образом кому-нибудь помог публичный суд. И тем более копперам этого города.
— Не тебе об этом рассуждать.
— Почему? Он убил мою дочь.
— Вопросы задаю я, помнишь?
Я нажал на спусковой крючок браунинга в третий раз, позволив пуле задеть мочку его уха.
— Разве не то же самое ты говорил Пруссаку Эмилю?
— Чего ты хочешь? Признания? Ты можешь думать, что подставил мою шею под топор, но этого типа я не убивал. И не приказывал убивать. Хотя это и неважно. В суде ничего не докажут.
— Ева была твоей дочерью. Ладно. Я это понимаю и сочувствую. Но она была моим делом. В этом городе закон — все еще комплексный обед, Ангерштейн. Ты не можешь выбирать, что есть, а что нет. — Я прикурил сигарету. — Так что дальше? Объяснишь, что произошло, или предпочтешь еще одну пулю в ногу?
— В том-то и проблема с копперами. Вы думаете, что вам принадлежит каждый метр высоких моральных устоев между этим местом и Ватиканом. Ну попадает этот урод в суд. Что дальше? Умный адвокат-еврей ссылается на параграф пятьдесят один, и не успеешь оглянуться, как очередной сообразительный убийца вроде твоего приятеля Бруно Герта плетет корзины в доме для недоумков, вместо того чтобы получить наказание, которого заслуживает. Я не могу так рисковать.
— Лучше отдай его мне, Ангерштейн. И не надо нести чушь про то, что ты отец. Увидев прошлой ночью, как ты обращаешься с палкой, я понял, что в твоей гнилой натуре нет ни крупицы добра, уже не говоря о том, что в тебе нет ничего отдаленно похожего на родительские чувства. Мне нужна история целиком, начиная с того, как ты забрал Райхенбаха из машины. Иначе до конца недели будешь собственными зубами выгрызать этих маленьких стальных паршивцев.
— Ладно, — ответил Ангерштейн. — Ты уже догадался, что произошло между мной и Пруссаком Эмилем. Отдаю тебе должное. Пока тебя не было в комнате, я пару раз крепко приложил его палкой, а потом сказал, что он покойник, если не расскажет все о человеке, убившем Еву. Тогда он и сбросил бомбу — сообщил, что это сделал полицейский по фамилии Райхенбах. А вот настоящая причина, по которой я не посвятил в это тебя. Ты же коппер, вот я и спросил себя: сможет ли Райхенбах, который и сам коппер, убедить тебя отнестись к нему помягче, как это было с Бруно Гертом? И пришел к выводу, что сможет, а я не мог пойти на такой риск. Поэтому снова засунул платок в рот Эмилю и сказал, что не хочу, чтобы ты узнал имя, — лишь то, что ее убил полицейский. Я подумал, что к тому времени, когда ты сможешь сопоставить описание с именем, дело будет в шляпе. Я не мог рассказать тебе о своих планах больше, чем рассказал. Ты бы такого не потерпел.
— Тут ты был прав.
— У меня не было времени продумать все детали, но идея показалась хорошей. Я по-прежнему считаю, что ты должен оставить все как есть.
— Не могу. Это просто не по мне. У меня есть принципы, и я стараюсь жить по ним. А у тебя принципов нет, ты живешь без них. Я должен был это понять. Итак, давай остальное. Всю историю до конца. Что именно случилось с Куртом Райхенбахом?
— Если настаиваешь. Только не стреляй. Как и большинство полицейских в Берлине, ты очень мало о нем знаешь. О городе, я имею в виду. Для таких, как ты, немецкое общество очень простое. Это единственный знакомый социальный порядок, существующий с незапамятных времен: иерархия, где каждый знает свое место. В действительности все иначе. Уже более века за пределами этой иерархии существует другой мир — мир изгоев и людей, не принадлежащих ни к одному из признанных социальных классов, — который, хорошо это или плохо, люди вроде тебя называют преступным. В центре этого преступного мира находятся профессиональные преступники, бандиты, грабители, воры и убийцы. О, некоторые из вас — Эрнст Энгельбрехт, скажем, — думают, что знают его, но поверь мне, это не так. Тот, кто не является частью этого мира, ничего не знает.
Этот мир существует глубоко под городом, точно запутанный лабиринт старых шахт и туннелей. Преступное общество, да, но со своими правилами и властями. Профессиональное братство и сестринство, куда входят лишь те, кто отсидел, и которое сурово наказывает не только тех, кто доносит на своих полиции, но и тех, кто презирает наш авторитет, или чьи преступления считаются настолько отвратительными, что выходят за рамки. Преступления, которые противоречат званию человека. Например, навязчивое желание убивать. Короче говоря, «Среднегерманское кольцо» вносит немного порядка и стабильности в преступный мир.
Я рассмеялся:
— Если ты хочешь сказать, что среди воров существует понятие чести, то я в это не верю.
— О, это гораздо больше, чем честь, уверяю тебя. Речь идет об организации там, где иначе был бы хаос. «Среднегерманское кольцо» устанавливает правила для местных банд и клубов, контролирует их работу, собирает дань и наказывает тех, кто нарушает наши законы, такие же обязательные, как и все, что признал бы немецкий юрист. У нас даже есть собственный суд, который решает, какие санкции и наказания должны быть применены к тем, кто нарушил наши законы.
— Дальше ты заведешь речь об Эсмеральде, Квазимодо и суде цыган?
— Ты просил рассказать, что случилось с Райхенбахом, я и рассказываю. Во что ты веришь, твое дело.
— Продолжай. — Я бросил ему свой носовой платок, чтобы Ангерштейн мог вытереть кровь с бедра и плеча. — Я слушаю.
— Этот народный суд собирается раз в месяц или на специальные заседания. В подвале заброшенной пивоварни в Панкове.
— Какой?
— «Немецкой пивоварни» возле водонапорной башни на Ибсенштрассе.
— Я ее знаю. Там в западной стене дыра высотой с Бранденбургские ворота, которая осталась после того, как оттуда вытащили медные бродильные чаны.
— Верно. В таком месте мы можем собираться без помех. Судьями становятся самые старшие из боссов «колец», а присяжными — городские воры, сутенеры, проститутки, торговцы наркотиками, ловцы ротозеев, нелегальные игроки. Все они платят за членство в местных клубах. Короче говоря, это те мужчины и женщины, которые не могут обратиться за защитой в полицию.
— У вас чертовски хороший загородный клуб.
— Просто дай своему языку передышку и послушай. Возможно, чему-то научишься. Итак, как ты уже догадался, сегодня утром я похитил Курта Райхенбаха возле его собственной квартиры и доставил на специально созванное заседание народного суда. В вашем мире он, конечно, не имеет официального статуса, но в моем это законный орган, такой же весомый, как Имперский суд в Лейпциге. Присутствовало около ста человек, и все они хотели убедиться, что свершилось истинное правосудие. Я сам выступал в качестве обвинителя, а Пруссак Эмиль был моим главным свидетелем. Райхенбаху дали назначенного судом защитника и позволили изложить свою точку зрения. Но доказательства — возможно, более веские, чем те, что известны тебе, — оказа