Длинные мосты и тракты соединяли Теночтитлан с материком, и вдоль них тянулись чинампа, плавающие сады и огороды. Они отличались высокой продуктивностью, урожай с них кормил весь город.
Сам метрополис был крест-накрест пересечен каналами, разрезан на кварталы широкими проспектами и делился на двадцать административных округов-капулли. Жилища благородных были каменной кладки, просто состоятельных – из глиняных кирпичей. Обычные люди обитали в домах из тростника, щели в котором замазывали глиной, а крыши покрывали тем же тростником; стены штукатурили или раскрашивали в яркие цвета. Испанцы изумлялись улицам в цветах с красивыми домами и тому, что в этих домах находилось. Они говорили, что подобное благосостояние невозможно превзойти в любой стране[209].
В центре Теночтитлана располагались общественные здания: храмы, суды и дворцы, скучившиеся внутри обнесенного стенами комплекса, который испанцы назвали Темпло Майор. Это значит «Большой Храм», и он действительно там был – превосходил все прочие сооружения, поднимаясь на шестьдесят метров. На его вершине сотни людей приносились в жертву богам каждый год. Об огромном рынке Теночтитлана говорили, что он в два раза превышал по размеру рынок такого испанского города, как Саламанка. Берналь Диас запомнил свое удивление от количества людей, делавших тут покупки, от «порядка, который тут властвовал, и от большого объема торговли». Даже рынки Гранады не могли похвастаться таким разнообразием всяческих тканей. Тут было множество того, о чем в Европе и не слышали: перец чили и шоколад, томаты и индюки. Подобно Лиссабону Теночтитлан был имперским городом, и его рынки демонстрировали продукты, товары и людей со всей Центральной Америки и даже из империи инков.
Порядок, царивший в Теночтитлане, обеспечивал главный градостроитель, именуемый калмимилокатль. Работа этого чиновника состояла в том, чтобы наблюдать за соблюдением строительных норм и следить, чтобы не нарушалась строгая прямоугольная планировка города, давно вышедшего за пределы исходного острова на соседние и на осушенные территории. Но он был больше, чем просто чиновником, его работа считалась священной. Ацтекские города были даром богов; Теночтитлан именовали «основанием небес», центром вселенной. Город избрал бог Уицилопочтли, который сообщил о своем выборе, предъявив первым поселенцам золотого орла, поедавшего гремучую змею, сидя на кактусе. Легенда сохранилась – о ней до сих пор напоминает флаг Мексики. Ортогональный план города, ориентация главных улиц и зданий отражали устройство космоса, это была карта, по которой можно было наблюдать движение звезд и планет. Город-остров, плавающий в озере, был своеобразным микрокосмом – «корень, пуп и сердце всего мирового порядка». Задуманный как идеальный город, Теночтитлан служил духовным и политическим центром обширной империи, местом, откуда на периферию государства излучалось могущество.
От градостроителей требовали, чтобы они сохраняли священную симметрию города, по крайней мере в центре. Теночтитлан был подобен механизму, который хорошо функционировал благодаря развитому сельскому хозяйству, получал воду по длинным акведукам, что тянулись от гор. Четыре главных проспекта держала в идеальном состоянии целая армия работников; жителям предоставлялись общественные туалеты, которые регулярно опустошались, а содержимое использовали для дубления кож или для удобрения чинампа. По сравнению с грязными городами Европы Теночтитлан был сверхпрогрессивным в том, что касалось санитарии и чистоты. Но в те времена европейцы совершенно не собирались у кого-то учиться.
Построенный кочевым племенем мигрантов на скале в озере, столкнувшийся с враждебностью соседних городов-государств Мексиканского нагорья, Теночтитлан мог и не выжить. Только в XV веке, после серии войн, город сбросил путы вассалитета, стал значимым метрополисом и в конечном счете сам возглавил лигу городов-государств, известную как Тройной Альянс или Ацтекская империя. Когда появился Кортес, история представшего его глазам имперского центра была короткой. Теночтитлан являлся современным городом, но он был наследником и последним плодом древней урбанистической традиции.
Мезоамерика видела множество утонченных городских цивилизаций, что поднимались и падали задолго до того, как в Европе возникли первые большие города. Первыми строителями городов в этом регионе были ольмеки, начиная с 1200 года до н. э. Совершенно так же, как в случае первопроходцев Месопотамии, сложности, возникшие благодаря городской жизни, привели к развитию информационных технологий, которые эволюционировали в письменность. Майя возводили величественные церемониальные города, на данный момент их найдено 230; самый большой, Тикаль, процветал между 200 и 900 годами н. э. и имел население до 90 тысяч человек. Севернее Теотиуакан мог похвастаться популяцией в 150–200 тысяч человек (около 450 года н. э.). После падения империи Теотиуакана Центральная Мексика распалась на многочисленные города-государства. Но Теотиуакан оставался архетипом мезоамериканской урбанизации, он оказывал влияние на все города, что появлялись позже: на тольтеков, чьей столицей была Тула, на тепанеков, заложивших Тлакопан и, конечно, на ацтеков и их славный Теночтитлан.
Сложная и необычная урбанистическая система Мексики не пережила первой встречи с европейцами. Население Теночтитлана уменьшилось на треть после эпидемии оспы, которая последовала за прибытием испанцев. В 1521 году Кортес вернулся с армией, продвинутыми осадными орудиями и корабельщиками. Как и в Малакке десятью годами раньше, уличные сражения были невероятно яростными. Теночтитлан был взят, только когда Кортес начал уничтожать его дом за домом, здание за зданием. На руинах последнего великого мегаполиса Мезоамерики он заставил градостроителя Альфонсо Гарсю создать европейский город; и тот в конечном счете стал Мехико.
Первые десятилетия XVI века увидели разрушение урбанистических культур по всему миру. Доминирование европейского типа городов в глобальном масштабе началось на самом деле с руин Теночтитлана, Каликута, Момбасы, Малакки и других. Такие мегаполисы, как Рио-де-Жанейро, Мехико, Кейптаун, Бомбей, Калькутта, Сингапур, Батавия (Джакарта), Шанхай, Гонконг, Мельбурн и Нью-Йорк, стали в последующие столетия представителями нового типа глобального города, моделью для которых послужил европейский имперский метрополис.
Под лоском очевидного космополитизма Лиссабона пряталось нечто очень мрачное. Город приветствовал тысячи еврейских беженцев из Испании в 1492 году. За пять лет условия изменились, и в 1497-м евреям вместе с мусульманами пришлось выбирать: либо покинуть город, либо обратиться в христианство. Не желая терять богатства, таланты и международные связи подданных иудейской веры, король Мануэл заставил креститься очень многих. Так называемые новые христиане, игравшие очень важную роль в экономике, они сталкивались с постоянной враждебностью. На Пасху 1506 года бурлящая ненависть прорвалась насилием на улицах Лиссабона. Евреев, мужчин, женщин и детей, окружали и убивали обезумевшие толпы; многих сожгли на площади Росиу. Затем, в 1536-м, в Лиссабон пришла инквизиция, и за два года все уцелевшие «новые христиане», которых подозревали в тайном иудействе, были сожжены рядом с Paço de Ribeira.
Лиссабон остался, благодаря мощи португальской империи, главным европейским портом. Но было потеряно то, что ценностью превосходило все специи в мире: его человеческий капитал. Многие «новые христиане», потомки евреев-сефардов Испании и Португалии, особенно богатые и имевшие связи за границей, эмигрировали в другие города. Они уезжали в Гамбург и Венецию, в Стамбул и Фессалоники, в Марсель и Бордо. Но был один город, поднимавшийся тогда к глобальному превосходству, который особенно привлекал еврейских беженцев в последние десятилетия XVI века: Амстердам.
Разросшаяся деревня на ненадежном и грязном болоте с населением 4000 человек в 1450 году, Амстердам стал глобальным метрополисом к концу XVI века, и он стал городом мигрантов. Бо́льшая часть торговой и банковской элиты Антверпена – финансовой столицы Европы – бежала в Амстердам в 1580-х, во время Голландской революции, направленной против Испанской империи. К ним присоединились сефарды из Лиссабона и множество людей со всего континента, искавших убежища от войн и преследований. В 1570 году население города было 30 тысяч, к 1620 году оно выросло до 80 тысяч, а еще через двадцать лет – до 139 тысяч. В момент взлета Амстердам имел те же самые размеры, что и в 1450-м; ничего удивительного, что город был переполнен.
За пределами городских стен разрослись трущобы, в них селились те, «кто не в том положении, чтобы платить высокую цену за дома в городе». А цены там действительно были баснословные, и по понятной причине. Английский посол в 1616 году заметил, что «представители всех наций, всех профессий и всех религий собрались здесь, и все ради одного дела – торговли. И град сей новый движется вперед семимильными шагами»[210]. Не особенно многообещающий город на болотах стал богатым, поскольку привлек человеческий капитал из более успешных городов.
Амстердам, как писал иностранный дипломат, «обрел свой триумф благодаря крушению Лиссабона и Антверпена». Быстрому росту город частично обязан геополитике, но стоит помнить, что вырос он на фундаменте урбанизма Северной Европы – муниципального республиканства Ганзейской лиги, которое оказало воздействие на города в Нидерландах и которое те стали развивать своим собственным, особым путем. С кластером близко расположенных городов небольшого размера, Нидерланды были наиболее урбанизированной частью Европы; в начале XVI века примерно треть населения там жила в городах, в то время как среднее значение по континенту было всего 9 %. Время шло, и если показатели для остальной Европы сохранялись примерно те же, то в Нидерландах они взлетели: в 1675-м уже было 61 % горожан