Воксхолл-Гарденс отметил момент возникновения индустрии массовых развлечений. Это был ночной клуб Лондона, в котором, если верить немецкому туристу, встречались «развлечения, не имеющие себе равных, как я слышал, по всей Европе». Обычный вечер означал 2000 визитеров, но часто их было много больше, иногда 7000 человек, громко требовавших еды. В вечер дебютного представления «Музыки для королевского фейерверка» Генделя (1749) в парк набилось 12 тысяч человек. К концу века в вечер выходного дня через ворота Воксхолла могли пройти 16 тысяч человек, заплатив приемлемую входную плату в один шиллинг[245].
Парки развлечений и кофейни находились в числе тех аттракционов, которые притягивали людей в ядовитые метрополисы. Имевшие богатства, нажитые на земле, желали их потратить в столице, в новых, только что появившихся центрах отдыха и потребления. В начале века в Лондоне было только два театра, Королевский театр на Друри-лейн и театр «Линкольн-Инн», оба работали согласно королевскому патенту. Однако с 1720-х начало открываться все больше заведений такого типа; они обслуживали растущую жажду развлечений, и среди них оказался большой театр в Ковент-Гарден. Оформление спектаклей становилось все более продуманным и технически сложным, чтобы удивлять и привлекать толпу. Новые театры строили в той манере, которая нам хорошо известна сегодня, с ложами, оркестровой ямой и галеркой, с многочисленными лампами для освещения сцены.
К концу века каждый вечер Ковент-Гарден посещали 3000 человек, а всего в лондонских театрах было 29 500 посадочных мест. Театры чуть более скромные, чем Ковент-Гарден, такие как Сэдлерс-Уэллс, Адельфи или Королевский в башне Гамлета, в среднем вмещали по 1800 зрителей. Французский турист описывал, как лондонцы из низших классов – моряки, слуги, «мелкие торговцы», их жены и подружки – «получали удовольствие» на галерках Ковент-Гардена. Сидя наверху, словно «боги», они и вели себя как боги, «меча вниз гром и молнии равно как на актеров, так и чистую публику, гром и молнии в виде яблочных огрызков и апельсиновой кожуры». Разглядывание аристократов в ложах, особенно придворных и дам высшего света, само по себе считалось развлечением; стоящие высоко на социальной лестнице были доступны для освистания и грубых шуток точно так же, как и актеры на сцене. Именно в театрах аристократы ссорились, унижали друг друга и интриговали под аккомпанемент пьес; тут рождались сплетни и слухи[246].
Лондонцам театры нравились, поскольку внутри сталкивались люди из всех классов, от слуг и матросов до дельцов из Сити, адвокатов, плутократов и аристократов. Подобное смешение и цена за вход всего в шиллинг, а также удовольствие, частично растущее «из цели забыть хотя бы на время о социальном разделении», обеспечивали этому виду развлечений высокую популярность. Театр был местом, где можно было почувствовать – да, тут собрался весь миллионный город. В театрах ощущалась власть толпы, и горе тому, кто осмеливался встать на ее пути. Лондонские лакеи устроили бунт в 1737-м, когда была сделана попытка запретить прислуге доступ на галерку театра на Друри-лейн. Ковент-Гарден пережил шестьдесят семь ночей непрерывных протестов в 1809-м, когда он поднял цены на билеты. Никто не хотел оказаться выброшенным из яростно бьющегося сердца Лондона.
Книга 1728 года, предположительно написанная А. Примкоком, под названием The Touchstone[247], перечисляет «правящие в городе разновидности увеселений». Своеобразный тур по «новым коммерческим развлечениям» Лондона, который предлагает Примкок, затрагивает все первейшие виды досуга большого города, музыкальные и танцевальные мероприятия, театры, оперы, клубы и маскарады. Но затрагивая «высокую» культуру, он упоминает и целый ряд других забав: кукольные представления, плясуны на канате, жонглеры, акробаты, уличные фарсы, бродячие музыканты, собачьи и петушиные бои и сады с медведями. Имелись музеи восковых фигур, шоу уродов, фокусники, бродячие зверинцы, ярмарки, выставки разных диковинок, театры Панча и Джуди, уличные певцы. Тротуары населяли многочисленные продавцы баллад, они продавали свои тексты и пели их, многие баллады были откровенно непристойными. С 1730-х матчи по крикету стали собирать в районе Артиллери-Граунд 10-тысячные толпы готовых платить зрителей; с этого времени начинается история массового коммерческого спорта. Амфитеатр Астли в Ламбете был очень прибыльным цирком, который специализировался на конных трюках и представлениях. В своем журнале The Female Spectator Элиза Хейвуд бичевала «наших современных продавцов развлечений», тех предпринимателей, которые изменили город, выстроив его вокруг увеселений[248].
Дикие выходки в театре, медвежья травля, петушиные и собачьи бои: это был вовсе не вежливый, благовоспитанный город, что бы по этому поводу ни говорили сами люди. Лондон, становившийся величайшим метрополисом мира, привлек тысячи работников, чтобы строить красивые новые площади, обслуживать растущий класс бездельников, трудиться в доках и делать всю остальную грязную работу для этого коммерческого левиафана. Муравейник гниющих средневековых зданий, что теснились в районе Сент-Джайлс-ин-де-Филдс, выглядел ужасающей коллекцией общежитий для только что приехавших мигрантов. «Лежбище Святого Джайлса», как называли это место, было населено бедными ирландскими рабочими: строителями, каменщиками, лодочниками, носильщиками портшезов, угольщиками и уличными торговцами, благодаря мускулам которых город функционировал.
Этот небольшой, грязный, ветхий, полный насилия район был чуть ли не худшими трущобами в истории. Одно из его обветшалых зданий вошло в историю как Крысиный замок. Прилегающие поля служили площадками для кулачных боев и стравливания собак. Подобно трущобам в городах вроде современного Мумбаи, Сент-Джайлс был неизбежным признаком метрополиса, население которого растет быстрее, чем объемы доступного жилья. Имелись многочисленные меблированные комнаты, где в тесноте обитали сотни пришельцев, привлеченных в столицу обещанием работы. «Лежбище Святого Джайлса» было закрытым урбанистическим сообществом внутри города, местом, куда чужаки не рисковали соваться. Но при этом Сент-Джайлс находился на расстоянии броска камня от одного из новейших и фешенебельных районов Лондона, Блумсбери, с его аристократическими площадями, большими особняками и Британским музеем (основан в 1753-м).
Части Сити, обращенные в пепел Большим пожаром 1666 года, отстроили заново в кирпиче и камне, улицы сделали шире, дома красивее, не забыли и о больших общественных зданиях вроде собора Святого Павла, тех пятидесяти церквей, которые возвел Кристофер Рен, Английского банка и Мансион-Хауз. Но в новом роскошном городе встречались улицы и переулки, избежавшие огня, – напоминание о прежнем Лондоне: деревянные домишки, узкие проходы и вонючие, темные закоулки. Внешние окраины районов вроде Фэррингдона и Клеркенвелла были типичными трущобами самого богатого города на земле, с их питейными заведениями, похожими на тоннели улочками и «грубыми играми» обитателей. До 1750-х Хокли-ин-де-Хоул, часть Клеркенвелла, являлось местом, где проводили бои без правил, кулачные поединки, травили медведей и выводили лютых бойцовых собак.
Лондон XVIII века был шумным, переполненным городом, в нем происходили войны между бандами, ограбления, а мелким преступлениям и вовсе не было счета. Но это был также город, который много работал. Почти каждый визитер отмечал нескончаемое давление толпы, плотное уличное движение и суматошный уличный шум, который бил по ушам, едва гости оказывались в мегаполисе. Портшезы, наемные экипажи, телеги, поющие торговцы уличной едой и продавцы баллад вносили свой вклад в какофонию.
Открытое пространство на площади Сент-Джеймс, на которой двадцать из двадцати трех домов принадлежали аристократам, напоминало «общественную свалку навоза»: кучи мусора, пепла, требухи и даже собачьи трупы. Лондон был местом, где вежливость сосуществовала с въевшейся грязью, как физической, так и моральной. Обитатели рабочего Сохо конфликтовали с представителями верхних классов из Мэйфейр.
Топография Лондона делала почти невозможным для «воспитанного» человека изолировать себя от городской реальности. Город был велик по стандартам того времени, но требовался всего один час, чтобы пересечь его с севера на юг, и, возможно, три – с востока на запад. На протяжении XVIII века главные торговые улицы, такие как Стрэнд, Флит-стрит, Чипсайд и Корнхилл, располагались в Сити, и это значило, что модникам из Вест-Энда приходилось двигаться через самые разные районы, чтобы сделать покупки. К удивлению иностранцев, королевские парки были открыты для всех: гуляющие представители элиты сталкивались с лондонцами всех сортов.
Чужаков изумляло то, как Лондону удавалось выравнивать социальные различия, по крайней мере в публичных местах. Немецкий турист заметил, что никакой министр или аристократ не мог рассчитывать на то, что бедняки станут уступать ему путь на улице: «Они ежедневно ходят пешком по самым людным и посещаемым улицам Лондона, где их пихают, толкают локтями и обрызгивают грязью; они же даже не жалуются»[249].
В свете эгалитарных ожиданий урбанистической жизни аристократия и джентри Лондона начали одеваться, как все на улицах, избегать слишком красивых и богатых нарядов. «В прежние времена, – писали в 1780-х, – джентльмена легко можно было различить во множестве благодаря его платью. Но в настоящее время все внешние проявления ранга человеческого уничтожены». Мечи и шпаги уступили место тростям и зонтикам. К концу столетия мужская мода стала менее пышной: богатые носили мрачную, скромную одежду, которая не выделялась. С этого началось доминирование того урбанистического облачения, что станет обычным в следующие века: костюмы и галстуки