Чикагские цеха по производству фасованного мяса вызывали страх: кричащие животные перед ликом смерти, лужи крови, кишки и жир. Но еще хуже были условия для работавших там людей: замерзающие, вымазанные в той же крови и желчи. И каждое утро ворота заводов осаждали толпы желающих получить такую работу. «Это вовсе не цеха по упаковке мяса, это цеха по упаковке людей, набитые рабами зарплаты»[260].
«Вся Америка, – писал один немец из Чикаго, – смотрит со страхом на этот город, который швыряет угрозы по всей стране». Этот город был «центром урагана цивилизации, – предупреждал Джосайя Стронг, основатель движения социального евангелизма. – Именно тут копится… социальный динамит». «Манчестер – это имя имеет глубокое и внушающее ужас значение», – подчеркивал общественный деятель и проповедник сэр Джеймс Стефен. Для него этот город индустриального благосостояния и урбанистической деградации был символом того, что «мы приближаемся к великому кризису и катастрофе в человеческих отношениях»[261].
В первые годы XIX века треть населения Британии была урбанизирована. К 1851 году более половины жили в городах; возникло первое человеческое сообщество, более урбанистическое, чем сельское. Еще через три десятилетия два из трех британцев обитали в городских условиях. Первая урбанистическая революция началась в Месопотамии. Вторая стартовала в Британии в конце XVIII века и развивалась с невероятной скоростью, сначала только в этой стране, а потом и по всему миру.
«Что происходит в Манчестере сегодня, в остальном мире будет происходить завтра», – провозгласил Бенджамин Дизраэли. Население этого города удвоилось между 1801 и 1820 годами и снова удвоилось (достигнув 400 тысяч) в 1850-х, а к концу века выросло до 700 тысяч. Ранняя история Чикаго показывает еще больший взрыв: с примерно сотни человек в 1830 году до 109 тысяч в 1860-м, 503 тысяч в 1880-м и 1,7 миллиона в 1900-м. Никакой другой город в истории не вырастал с такой стремительностью.
Промышленная революция обеспечила пищу, одежду, инструменты, строительные материалы, транспортные системы и энергию, которые сделали возможной быструю массовую урбанизацию. Самодовольство, новизна и модерновость Чикаго стали очевидными, когда там появилось нечто совершенно невиданное – небоскребы выросли посреди прерии в 1880-х. Небоскреб был (и остается) символом капиталистического триумфа и технологического мастерства. Чикаго времен фронтира, построенный из дерева, сгорел дотла в Большом пожаре 1871 года. Центральный деловой район быстро восстановили, потом восстановили повторно, на этот раз с помощью самой инновационной архитектуры и строительной техники мира, обозначив тем самым знаковый статус Чикаго как глобального метрополиса столетия. Прогресс в сталелитейном деле дал возможность делать более прочные несущие балки, бетонные стены стали тоньше, к тому же новые железобетонные конструкции при пожаре были не столь опасными. Электричество оказалось в состоянии питать лифты, телефон добавил комфорта, плюс продуманная отопительная и вентиляционная системы. Небоскреб был машиной в той же степени, в какой он был зданием, кульминацией технологии XIX века. Гладкие, простые фасады шестнадцатиэтажных сооружений вроде Монаднок-билдинг (1889–1892) часто описывали как машиноподобные[262].
В начале XIX века в городах проживало примерно 5 % от всего населения Земли. Период с 1850-го по 1950-й отмечен ростом всей популяции в два с половиной раза, а городской – в двадцать. К середине ХХ века 30 % людей (751 миллион человек) были горожанами; сегодня большие города являются домом для 4,2 миллиарда. Но Манчестер и Чикаго были «шоковыми городами» XIX века, они провозгласили не только промышленную, но и урбанистическую революцию. Поэтому ничего удивительного в том, что их активно изучали, чтобы понять будущее человечества.
Через три года после того, как генерал Нэпьер отпустил свое едкое замечание насчет Манчестера, двадцатидвухлетний Фридрих Энгельс прибыл в этот город из Германии, чтобы работать в конторе Ermen&Engels, хлопкопрядильной компании, совладельцем которой являлся его отец. Младшего Энгельса послали в Англию, чтобы он «излечился» от опасных коммунистических убеждений. Вместо этого он столкнулся лицом к лицу с последствиями индустриального капитализма в городе, где этот капитализм возник.
Энгельс отправился в Энджел-Медоу, самые известные трущобы Манчестера. «Повсюду виднеются груды отбросов, мусора и грязи, – написал он после визита. – Пройдя по очень неудобной дорожке, что тянется вдоль берега реки, между бельевыми веревками и столбами, на которых они держались, оказываешься у хаотического скопления одноэтажных хижин в одну комнату. У большинства из них земляной пол, а работают, живут и спят тут в одном помещении». Центр современного метрополиса был скоплением «грязи, руин и необитаемости». Наблюдения Энгельса за ужасающими условиями, что царили в первом промышленном центре мира, опубликованы в 1845 году в книге «Положение рабочего класса в Англии», одном из самых влиятельных трудов столетия. Это яркое описание нового образа жизни, который Энгельс представляет как «мрачное будущее капитализма и индустриальной эпохи». Энджел-Медоу для него было просто «адом на Земле»[263].
Если в Манчестере был Ангельский луг[264], то Чикаго мог похвастаться «Маленьким адом», урбанистическим островом в центре города, созданным рекой и Северным обводным каналом. Тут были огромные фабрики и бесчисленное количество хлипких домишек на заваленных мусором улочках, а апокалиптическое имя район получил по дождю из сажи, что, не прекращаясь, падал с неба, и по шару пламени, что горел над People’s Gas, Light and Coke Company, освещая дымное небо инфернальным сиянием. В «Маленьком аду» родилась первая в Чикаго ирландская мафия, а затем появилась ее итальянская восприемница. Это про́клятая земля: один из самых бесславных строительных проектов Америки 1940-х, Кабрини-Грин, вырос из ее отравленных глубин. Высотки Кабрини-Грин были новым воплощением «Маленького ада», тут царили крысы, насилие и тараканы, а улицы стали аренами гангстерских перестрелок.
Города вроде Манчестера и Чикаго выросли так быстро и были так одержимы прибылью, что им не хватало санитарии, гражданских удобств, публичных пространств и общественных ассоциаций, которые определяли городскую жизнь с тех пор, как она появилась в Месопотамии шесть тысяч лет назад. В трущобах вроде Энджел-Медоу дома строились по «ужасающей системе» – они лепились друг другу вплотную; «улицы без дренажных канав, без каких-либо средств удалять отбросы от дверей». Скученность была нормой (8,7 человека на комнату); теснота вынуждала многих сезонных рабочих набиваться в сырые подвалы, где они часто спали по трое на кровати. Уличные туалеты? По одному на 250 жителей Энджел-Медоу[265].
Лежащая в низине Маленькая Ирландия, трущобный район Манчестера (Энджел-Медоу был его ядром), провоняла сыростью; черные реки несли в своих водах экскременты. В Чикаго придорожные канавы были набиты фекалиями человека и животных, от них разило мочой. Канавы были столь омерзительны, что «даже свиньи отворачивались в предельном отвращении». Отходы заражали колодцы на задних дворах, вода из которых использовалась для питья. От груд нечистот поднимались так называемые «туманы смерти».
Разросшийся Чикаго стал «Свинополисом» – мясоперерабатывающей столицей мира; кровь и навоз более трех миллионов голов скота, которых забивали каждый год, способствовали поддержанию постоянного гигиенического и экологического кризиса[266].
Вонючая вода находила дорогу в озеро, откуда ее засасывали трубы системы водоснабжения. Город травил сам себя «обширными напластованиями ила, слизи и невообразимой грязи; питательная среда для миазмов и смертоносных туманов».
На берегах загрязненной реки располагались «лоскуты» – городки из деревянных хибар, где жили изгои из города и только что прибывшие мигранты. Одним из самых известных был лоскут Конли – там, где сейчас высятся Ригли-билдинг и Трибьюн-билдинг. Этим лоскутом, где цвели преступность и проституция, жестко правила Матушка Конли, никогда не расстававшаяся с бутылкой.
Между 1862 и 1872 годами только Вест-Сайд в Чикаго вырос с 57 человек до 214 тысяч. Большинству приходилось ютиться там, где они могли найти жилье, обычно в хижинах на болотах. Крупнейшей из поселенческих деревень была Килгуббин, ирландский район рядом с рекой, где «насчитывались… многие тысячи обитателей всех возрастов и привычек, а помимо них большие стада гусей и гусят, свиней и крыс»[267].
Пэкингтаун, трущобы, выросшие, чтобы обслуживать мясную промышленность, были одним из самых отвратительных городских районов Америки XIX века. Тут многие годы был дом для разных волн не говорящих по-английски иммигрантских сообществ, единственной возможностью выжить для которых оставалась работа на мясных фабриках; ужасы этого места обессмертил Эптон Синклер в романе 1904 года «Джунгли». С одной стороны от этого района находились бойни, с другой – исполинская груда мусора, с третьей – железнодорожные пути, с четвертой – ручей Баббли-крик, названный так[268], поскольку он шипел от газов, которые высвобождали гниющие внутренности и кровь. Летом появлялись полчища москитов, привлеченные соблазнительной приманкой из мусора, дерьма и сырости.
Загрязненная вода, экскременты и крысы – все это приводило к вспышкам брюшного тифа, дизентерии, дифтерии, оспы и другим болезням. Если в сельских районах Британии 32 % детей умирали, не дожив до пятого дня рождения, а ожидаемая продолжительность жизни составляла сорок лет, то в Манчестере и Чикаго цифры были 60 % и 26 лет; в Лондоне и Бирмингеме, для сравнения, ожидаемая продолжительность жизни достигала 37 лет. Нигде в середине XIX века не было такой смертности, как в этих заваленных фекалиями промышленных городах. Начиная с 1830-х трущобы стала посещать азиатская холера. В 1854 году 6 % населения Чикаго вымерло, и это был уже шестой год подряд, когда в него приходила эта опустошительная болезнь