.
И только гуляя по Рю де Тиволи, саду Тюильри, Итальянскому бульвару и площади Революции, туристы обнаруживали, что посреди уродливого, перенаселенного, ветхого средневекового города существует «новый, ультрацивилизованный мир» урбанистической жизни, который нельзя увидеть более нигде на планете. Само собой, существовала крупнейшая коллекция искусства в Лувре, ее дополняли галереи Люксембургского дворца, Версаля и Сен-Клу. Мода, магазины и кулинария не знали равных. Бальзак писал, что «великая поэма витрин протягивает свои разноцветные строфы от церкви Марии Магдалены до Сен-Дени».
Истинная слава Парижа крылась не в его физическом облике, но в том, как его использовали жители; театральность улиц – «городской ландшафт, выстроенный из чистейшей жизни» – делала его самым соблазнительным городом на планете, настоящим святым Граалем для туристов. Анонимный житель Парижа родом из Англии писал, что даже прогулки по городу взбадривали: «Это отражение жизни и движения, что окружает нас… общей интенсивности жизни… Парижу нет равных»[302].
Антидот к «парижскому синдрому» состоял в том, чтобы погрузиться во всеобщее представление, стать ценителем городской драмы. Как заметил побывавший в городе американец, бульвар «определенно лучшее место в мире, чтобы развлечься… Вам нужно всего лишь нацепить шляпу и пройтись по улице, чтобы найти развлечение». Париж, отмечал он, «постоянно в движении… никогда не отдыхает»; это «чудовищное чудо, ошеломляющая окрошка движений, машин и идей, город тысяч всяческих романтических историй… беспокойная королева городов»[303].
Парижане отдыхали на публике, в кафе, садах и парках, на танцах, концертах на открытом воздухе, в театрах и магазинах. Напряженное уличное движение, около 300 торговых пассажей. Как очень четко подметил в романах Бальзак, Париж был городом постоянного, нестройного движения. Первая половина XIX века видела расцвет литературы, написанной исследователями города, которые схватывали виды, звуки, контрасты и разнообразие Парижа. Их тексты напоминают путеводители, написанные не для туристов, а для жителей города, открывающие тайны сокрытого города, чтобы их можно было понять или испугаться. Париж сам по себе стал персонажем книги, сложным живым организмом, который необходимо проанализировать и объяснить.
Парижане придумали специальные обозначения для наблюдателей за городской жизнью. Имелся термин badaud, «зевака», который бродит среди толпы, получая удовольствие от разворачивающегося вокруг театра повседневной жизни. «В Париже все становится событием, – писал драматург де Жуи, – процессия бревен, влекомых течением реки, две столкнувшиеся повозки, необычная карета, собачья свара; если что-то из вышеперечисленного заметят хотя бы два человека, то скоро их будет тысяча, и толпа будет расти, пока иное обстоятельство, столь же примечательное, не отвлечет ее». Писатель Альфред Дельво в своих Les Plaisirs dr Paris заметил, что для парижанина жить дома, думать дома, есть или пить дома, страдать дома или умереть дома столь же немыслимо, как и скучно: «Нам требуется публичность, дневной свет, улица, кабаре, кафе, ресторан»[304].
В то время как лондонцы шагают с «общим мрачным выражением», как заметила Энн Джемесон (другая американская туристка 1830-х), парижане прохаживаются и глядят «словно у них нет другой заботы в жизни, кроме как смотреть вокруг». Но если слово badaud заключает в себе отношение парижской толпы к собственной улице, которая воспринимается как салон или театр, то другой термин в значительной степени определял тогдашний урбанизм столицы Франции: фланёр[305].
«Фланер по отношению к зеваке то же самое, что гурман по отношению к обжоре», – писал Огюст де Лакруа в 1842-м. Слово «фланер» не имеет точного аналога в английском[306]. В то время как badaud алчно пожирает город, фланер – разборчивый знаток, тайный, отстраненный наблюдатель, который исследует город из центра урбанистической толпы, но не является ее частью. Бальзак описывал фланерство как «гастрономию глаза». А Шарль Бодлер описывает этого персонажа таким образом: «Для идеального фланера, для страстного наблюдателя, невероятная радость в том, чтобы разбить шатер в сердце множества, меж приливов и отливов движения, посреди беглого и бесконечного»[307].
Парижский фланер был творением журналистов и писателей первых десятилетий XIX столетия. Ранее слово обозначало праздного бездельника, которому нечего делать, кроме как глазеть. Но к 1820–1830-м фланер среднего класса стал персоной с серьезными намерениями. Он символизировал триумф буржуазии, собственников улицы. «Что за необычные вещи можете вы найти, когда знаете, куда идти и как смотреть», – писал Бодлер. «Прогуливаться – это наука», – провозглашал Бальзак, хорошо ощущавший парижскую страсть к фланерству[308].
Именно это делало Париж уникальным: чувствительность его жителей к повседневному, их умение ценить обычную жизнь в городе и ее особенный ритм. Американские и британские визитеры в Париже приспосабливались к этому ритму, замедляли походку, оставляли сдержанность, учились прямо смотреть на других людей в кафе, на тротуарах и в пассажах. Примерно то же самое мы делаем в незнакомом городе, чей язык нам неведом: пытаемся погрузиться в среду, становясь отвлеченными наблюдателями среди какофонии урбанистической жизни. Английское описание фланера уподобляет этого городского странника только что изобретенной фотографии: «Его разум подобен чувствительной фотопластинке, пустой, готовой отразить любое впечатление, которое только может проявить себя». Современная привычка прятаться за фотокамерой или смартфоном – версия отстраненности фланера, который вроде бы здесь и не здесь, анонимный свидетель, записывающий впечатления и окаймляющий сцену, словно турист. «Фотограф, – писала Сюзан Зоннтаг, – это вооруженная версия одинокого странника, производящего разведку в урбанистическом аду, вуайеристический гуляка, открывающий город как ландшафт чувственных экстремумов»[309].
Современные живопись, литература, фотография и позже кино испытали влияние фланерства. Самое важное, что это явление помогло нам проникнуть глубже в психологию городской жизни, поставить вопросы относительно современного урбанизма и ответить на них. Но прежде чем мы добрались до этого, мы побывали там, где мир парижских фланеров подвергся жесточайшему нападению.
Вам не нужно подниматься на небоскреб, как во многих других городах, чтобы оценить панораму Парижа и сделать ее удобочитаемой. Поскольку Париж расположен в обширной чаше, то странник, гуляя по улицам, видит горизонтальный урбанистический горизонт, демонстрирующий исторические здания. А с высоты, с холмов Монмартра и Бельвиля или с Эйфелевой башни, можно увидеть роскошный геометрический план улиц – шедевр градостроительства, украшенный зеленью листвы.
Париж, который приковывает внимание таким образом, родился в 1850-х благодаря одному из величайших городских визионеров современности, Жоржу-Эжену Осману. Система кровообращения города засорилась, город требовалось расселить, пустить свет и воздух в темноту и позволить горожанам более свободно передвигаться по метрополису. Европа стояла перед урбанистическим апокалипсисом болезней, революции и социальных переворотов. Начавшийся в местах вроде Манчестера, этот процесс достиг кульминации в Париже.
Привередливый во всем, Осман не был привязан к средневековому Парижу, который он ассоциировал с грязью. Все стороны своей жизни он старался строить на основаниях упорядоченности и чистоты. «Высокий, сильный, энергичный и смелый» человек, Осман был опытным общественным администратором сорока четырех лет, когда его порекомендовали императору Наполеону III в префекты департамента Сена[310].
В 1851 году, столкнувшись с окончанием срока президентства, Наполеон захватил власть, совершив государственный переворот. «Париж – сердце Франции, – объявил он через несколько месяцев. – Позвольте нам приложить все усилия, чтобы украсить этот великий город. Позвольте нам проложить новые улицы, сделать более здоровыми кварталы рабочего класса, где не хватает света и воздуха, и дать благотворному солнечному свету всюду добраться до стен»[311].
Проект поначалу хромал; но в декабре 1852 года Наполеон провозгласил себя императором. Теперь, обладая абсолютной властью, он мог воплотить свои мечты в жизнь, не опасаясь сопротивления. Когда Осман получил назначение, император показал ему карту Парижа с широкими, прямыми новыми бульварами, проложенными поверх средневековых улиц, показал новые артерии, которые вдохнут жизнь в устаревший Париж. Наполеон III хотел получить современный город, красивый, гигиеничный и простой в обращении, такой, что соответствовал бы императору. И он хотел его быстро.
Возникший в результате Париж был продуктом как имперского могущества Наполеона, так и рационального ума Османа. Он отразил осознанную в то время потребность в мобильности, а также глубокую потребность градостроителя в порядке и единообразии. Обновление города началось с grande croisée de Paris, с перекрестков, предназначенных, чтобы разгрузить движение по направлению восток – запад по Рю де Риволи и Рю Сан-Антуан, также по направлению север – юг по двум новым бульварам, Страсбургскому и Севастопольскому. На Иль-де-ла-Сите, древней колыбели Парижа, Нотр-Дам насильно освободили от сгрудившихся вокруг старых зданий, а бо́льшую часть населения убрали с острова. Освободившееся пространство заняли резиденции муниципальных властей. «Это было потрошение старого Парижа», – писал Осман