В романе Элизабет Гаскелл «Джон Бартон»[343], когда протагониста толкают и пихают на забитых людьми улицах Манчестера, он изобретает истории для людей, что роятся вокруг: «Но… ты не можешь… прочитать множество тех, кто каждый день проходит мимо на улице. Как можешь ты знать дикие любовные истории; испытания, искушения, которым они подвергаются прямо сейчас, которым они сопротивляются, которые давят на них?.. Поручения милосердия – поручения греха, – думал ли ты когда-либо, к чему привязаны все те тысячи людей, которых ты встречаешь каждый день?»
Бодлер писал, что фланер «подобен калейдоскопу, наделенному сознанием», который отвечает на всякое движение элементов вокруг него. Осознавание фрагментов жизни, рассказывание историй самому себе и есть сущность урбанистической жизни. Горожанин – коллекционер крохотных инцидентов, и таким его прекрасно описал Чарли Чаплин: «Это был Лондон моего детства, моих настроений и моего пробуждения: воспоминания о Ламбете весной, о банальных инцидентах и вещах, о том, как мы с матерью едем на конке, и я пытаюсь дотянуться до цветков сирени; о разноцветных билетиках на ту же конку, оранжевых, голубых, розовых и зеленых, они устилали землю рядом с остановками конок и трамваев… о меланхоличных воскресеньях, родителях и детях с бледными лицами, которые эскортировали игрушечные мельницы и яркие воздушные шары по Вестминстерскому мосту, и о крошечных пароходиках, что опускали трубы, проходя под ним… Из подобной тривиальности, я верю, и родилась моя душа».
Город становится в такой же степени продуктом нашего воображения и опыта, как и реальным физическим явлением. Перемещаясь на автобусе, в поезде или метро, ведя машину или шагая, мы создаем нашу собственную ментальную карту города. Если вы пользуетесь общественным транспортом, то ваш собственный город может состоять из нескольких кластеров географически разнесенных мест, маленьких карманов, которые вы знаете, что кроются среди обширной неизвестности. Если вы за рулем, то ваш город выглядит совершенно иначе, это набор маршрутов, определяемый схемой движения. Городские пешеходы знают город лучше, поскольку они отклоняются от проторенных путей, они исследуют соединительную ткань города, что связывает совершенно разные районы, но остается неизвестной большинству.
Адаптивный человеческий разум желает контролировать громадную, таинственную застроенную среду. Он желает принести порядок в хаос, сделать читаемым то, что прочитать невозможно. Гуляя по городу и читая его, мы самым эффективным образом удовлетворяем эту потребность. История конструирования субъективной урбанистической топографии уходит далеко в прошлое. До XVI века художественное представление города было формальным и часто базировалось на библейских образах. Но в этом же столетии начали появляться изображения городов с высоты птичьего полета; они создавали впечатление, что зритель смотрит сверху на реальные здания и людей. И такие рисунки обеспечили иллюзию связности, которая невозможна на уровне улиц. Литературный роман унаследовал эти всеобъемлющие амбиции, но изменил перспективу. Эта новая форма, которая процветала за счет ошибочных и скрытых идентичностей, случайных встреч, переплетенных жизней и непредсказуемых столкновений, является порождением урбанистической сложности. Запутанная топография города отражается в хитросплетениях замысла романов, появившихся в XVIII веке.
Одним из величайших интерпретаторов урбанистической жизни стал Диккенс, поскольку был великим ходоком; его интуитивные прозрения по поводу материальных и человеческих элементов городского ландшафта встречаются во всех его работах. Городская литература связана с хождением, поскольку хождение позволяет вам удалиться от знакомого по «длинным, приводящим в недоумение аллеям, ранее нехоженым», как написал Джон Гэй в своей поэме 1716 года «Тривия, или Искусство ходить по улицам Лондона». Поэма Гэя была не столько туром по улицам, сколько путеводителем по «искусству» перемещения по грязному, опасному, хаотичному городу: практическое руководство для пешехода в той же степени, в какой определение того, как необходимо смотреть на город. Много позже Артур Мэкен в своей книге «Лондонское приключение, или Искусство блуждания» (1924) писал, что каждый знал исторический центр города, а если кто-то не знал, то путеводитель мог помочь с этим. Реальная жизнь города и его настоящие чудеса лежали в стороне от наезженного тракта, откуда особенности жизни можно увидеть по чистой случайности, уголком глаза. Именно там вы видите, как город на самом деле функционирует, как он связывается в единое целое, как люди живут, выживают и отвечают на вызовы, создаваемые застроенной средой.
И Гэй, и Мэкен, писавшие в разное время, подчеркнули то, что реальная жизнь кипит в стороне от наезженной дороги, в стороне от кратчайших маршрутов и установившихся путей, которые доминируют в повседневной жизни. Писатели Лондона и Парижа XVIII века и за его пределами наштамповали бесчисленное количество путеводителей для пешеходов, громогласных нарративов и «шпионских» историй, подразумевавших демонстрацию тайного подбрюшья города для публики, голодной до понимания и ментального картирования быстро изменяющихся, турбулентных метрополисов.
Лондон и Париж породили обширную литературу о хождении по городу; существует даже диалог между этими городами. Новелла Эдгара Аллана По «Человек толпы» (1840), в котором рассказчик навязчиво следует за незнакомцем через толпы Лондона, повлиял на Бодлера, святого покровителя фланерства. Вальтер Беньямин, оформивший фланерство в теорию и остающийся одним из самых наблюдательных исследователей городской жизни, писал, что Париж, имеющий давние традиции исследования улиц и театральности, научил его «искусству бродяжничества». В ХХ веке сначала сюрреалисты, а потом ситуационисты приняли эстафету фланерства. Роман Le «Парижский крестьянин» (1926) Луи Арагона – дотошное исследование двух небольших ареалов: Le Passage de L’Opéra – торговый пассаж, которому грозит уничтожение, и Parc de Buttes-Chaumont, городской парк, – в которых с микроскопической дотошностью описано каждое мгновение происходящго. Сюрреалист Андре Бретон описывал прогулку в компании Арагона: «Места, по которым мы проходили… даже самые бесцветные, были позитивным образом трансформированы захватывающей романтической изобретательностью, которая никогда не слабела, и которой требовался только поворот улицы или витрина магазина, чтобы вдохновить ее на новое излияние… никто более не мог так погружаться в опьяняющие мечтания, посвященные некоей тайной жизни города»[344].
Париж и Лондон богаты городской литературой частично потому, что они стали ведущими культурными метрополисами мира, когда люди пытались справиться с шоком современной промышленной урбанизации. Эта литература в значительной степени обязана своему рождению необходимости осознавать, понимать чудовищно огромный город.
«Улицы города могут быть прочитаны, словно геологические записи в камне». Написал это Харви Зорбо в своем социологическом исследовании, посвященном Чикаго, – «Золотой берег и трущобы» (1929). Гуляя из центра города сквозь трущобы, вы могли «читать» здания, отмечая не только физические следы, оставленные приливами и отливами экономической истории, но и переменами в собственности, в том, как использовали их разные иммигрантские сообщества; они приезжали, захватывали территорию, а потом сдвигались, освобождая ее для новичков. Каждая группа оставляла следы на городском ландшафте, которые может расшифровать исследователь. Находясь в состоянии непрерывного изменения, города обычно хоронят или стирают собственную историю; но история и забытые нравы часто сохраняются, так что их можно обнаружить. Зорбо принадлежал к Чикагской школе городской социологии, которая видела города как сложные экологические ниши, вполне доступные научному изучению.
Прогулка Зорбо охватывает район не более полутра миль в длину и милю в ширину[345]. Но внутри этого ареала существовали не только дюжины микрообщин, члены которых представляли весь мир, но и показывали крайности благосостояния и бедности – целая экосистема, за которой можно наблюдать: зона, пусть даже не очень старая, но уже насыщенная историей. Это был мир неупорядоченной сложности, заставлявший вас переосмыслить свое чувство пространства:
«Когда идешь от гостиницы “Дрейк” и автострады Лейк-Шор-Драйв на запад, вдоль Оак-стрит, через мир многоквартирных домов, в трущобы, на улицы Итальянской колонии, то возникает ощущение расстояния… Расстояния не географического, а социального. Существуют расстояния языка и привычек. Существуют расстояния, представленные в благосостоянии… Существуют дистанции горизонта – Золотой берег живет по всему миру, в то время как Маленький ад только-только поднимается из старых сицилийских деревушек… Это один мир, что вращается вокруг Лейк-Шор-Драйв, с особняками, клубами, лодками, привилегиями и обществами. И это другой мир, что вращается вокруг клуба “Дилл-Пикль”, импровизированных трибун площади Вашингтона или мастерской Романо цирюльника. И каждый маленький мир погружен в свои дела».
Каждая застроенная окружающая среда, даже сравнительно молодая, порождает истории по мере того, как вы счищаете слои и открываете богатые залежи мифов, фольклора, памяти, топографии. Когда Генри Джеймс приехал в Лондон в 1870-х, на тот момент самый большой и могущественный город в истории, он обнаружил, что «это вовсе не приятное местечко»; мегаполис был столь велик и бесформен, что Джеймс ощутил себя «безличной черной дырой в громадной общей черноте». Но он нашел лекарство: «Я приучил себя подолгу гулять под дождем. Я стал собственником Лондона»[346].
Джеймс помогает нам нащупать важную идею: свобода и удовольствие странствовать по городу позволяют нам тесно с ним познакомиться. Сегодня есть города, ходить по которым слишком опасно из-за царящей там враждебности. Немногие станут бродить для развлечения по Лагосу, Каракасу или Лос-Анджелесу. И всегда были группы, которые не имели возможности гулять. Те, кто создавал город силой воображения, обдумывал опыт знакомства с улицами и выражал его в романах, картинах, фотографиях или нон-фикшн, были в основном мужчины, и мужчины среднего или высшего класса. Бодлер писал, что ходить по метрополису столь же опасно, как исследовать джунгли или прерию: вступление в право собственности на город, выраженное через погружение в его социальные слои и разные географии, было актом мужества. До ХХ века в западных городах женщины, прогуливающиеся в одиночестве, рассматривались как добровольные или нет жертвы сексуальных домогательств: гуляющие, они буквально воспринимались как