Берлин мая 1945-го – это 55 миллионов кубических метров битого камня; Гамбург – 35 миллионов. Невозможно было представить, когда все это удастся восстановить. Но история Второй мировой войны – это также история невероятной стойкости городов даже в самых тяжелых обстоятельствах.
Судьба, с которой встретилась Варшава, находится за пределами всего, что пережил любой город в современной войне. Если Берлин выглядел пусть постапокалиптическим, но все же городом, то столица Польши представляла собой 700 миллионов кубических метров битого камня. Около 81 % Берлина было уничтожено, но стерто полностью – всего 11 %, а повреждено – 70 %. В Варшаве же более 80 % строений полностью исчезли с лица земли[458].
Однако даже посреди тотального уничтожения сохранялись какие-то следы жизни. Когда Verbrennungskommandos разрушали здания, маленькие группы евреев и поляков закапывались глубже в бункерах и канализационных коллекторах. Их называли «пещерными людьми», «Робинзонами Крузо», а охотившиеся за ними немцы именовали «крысами». Одна из групп даже выпускала журнал с шутливой «рекламой для туристов»: «Зачем ехать в Египет, чтобы посмотреть на пирамиды, – ведь так много руин в Варшаве!»[459] «Робинзоны» обитали в обстановке, которую одна из выживших, Хелена Мидлер, назвала «городом вечной ночи», спрятанным под урбанистической пустыней, где пищу и воду приходилось добывать в условиях смертельного риска. Многие голодали, замерзали до смерти или попадались в руки немцам, которые расстреливали всех без разбору. Когда Варшаву освободили русские, только небольшое количество людей вышло к свету.
Пианист Владислав Шпильман вспоминал, как он появился на улицах, ранее очень оживленных. Теперь ему приходилось карабкаться по горам булыжников, «словно по осыпям». «Мои ноги путались в месиве оборванных телефонных и трамвайных проводов, в обрывках ткани, которые некогда были украшением домов или одеждой людей, на данный момент давно мертвых»[460].
Когда советский военный корреспондент Василий Гроссман прибыл в Варшаву 17 января, то повреждения были такими, что он был вынужден карабкаться, чтобы завершить маршрут: «Первый раз в жизни мне пришлось использовать пожарную лестницу, чтобы войти в город». Но он был вовсе не один такой: «Процессия старых и молодых мужчин в помятых шляпах, беретах, осенних пальто или макинтошах шагал, толкая перед собой маленькие тележки с толстыми шинами, нагруженные тюками, баулами и чемоданами. Девушки и молодые женщины шли, дуя на замерзшие пальцы, и глядели на руины полными печали глазами. Их были сотни и тысячи»[461].
Жители Варшавы начали возвращаться в свой город в тот момент, когда стало ясно, что нацистов там больше нет. Поначалу они разбивали лагеря посреди пустошей. И уже само их присутствие означало, что самая агрессивная попытка убийства целого города в современной истории провалилась.
Приток беженцев вдохнул кислород в затухающие угли Варшавы; люди начали реконструкцию города сами, восстанавливая дома в центре. Они прибывали в то время, когда бушевали дебаты по поводу того, что делать с руинами. В правительстве мнения разделились: некоторые хотели переместить столицу в Краков или Лодзь, чтобы печальные развалины остались в качестве памятника преступлений, совершенных против Польши. Другие верили, что город должен быть восстановлен таким, каким он был до сентября 1939 года, считая, что это будет демонстрацией моральной победы и способом вернуть любимое и знакомое варшавянам, пережившим войну. У небольшого количества градостроителей и архитекторов, таких как Ян Хмелевский, только что сбежавший из концлагеря, вид разрушенной Варшавы вызвал не только шок, но и «облегчение»: появился великолепный шанс построить радикально новый город на месте иррационального хаоса старого мерополиса, исчезнувшего с лица земли[462].
Дилемма, с которой столкнулась Варшава, повторяла ту, с которой имело дело население других полностью или частично разрушенных городов – от Лондона до Токио, от Москвы до Гамбурга, от Киева до Ковентри. Прошли считаные дни с момента освобождения Варшавы, и было создано Biuro Odbudowy Stolicy (BOS, Бюро реконструкции столицы). Если аннигиляция Варшавы не имела прецедентов в современной истории, то их не имели также масштаб и скорость восстановления ее исторических памятников. Усилия требовались невероятные, учитывая жуткий уровень деструкции, убийство 60 % довоенного населения и бедность освобожденного государства. Были созданы фонды, пожертвования пошли со всей Польши, как и волонтеры, готовые трудиться бесплатно. К 1952 году почти весь исторический Старый город был восстановлен практически с нуля.
Чтобы каждая деталь была полностью аутентичной, усилий не жалели. Использовали картины, чертежи, почтовые открытки, фотографии, собранные со всего мира следы того, какой была Варшава. Существовал и другой источник данных. Невероятно, но во время оккупации множество архитекторов втайне собирали документы и делали зарисовки исторических зданий, предвидя, что все в конце концов разрушат. Рискуя жизнью, эти люди закодировали воспоминания города так, чтобы их нельзя было убить, вынесли за пределы Варшавы, сохранили в монастырях и лагерях военнопленных фрагментарные записи о том, каким был метрополис и каким он мог бы быть[463].
Старый город Варшавы – один из лучших мировых памятников тому, насколько живучими могут быть города, но также и тому уважению, с которым люди относятся к застроенной окружающей среде. Пока город существует на обрывках спрятанных чертежей и в человеческой памяти, он никогда не может быть полностью уничтожен. И по всей Европе происходило нечто похожее – в городе за городом центральные районы восстанавливали как монументы тому времени, когда варварство и геноцид еще не правили бал на континенте. Привязанность людей к старине, к знакомому и историческому очевидна в сотнях городов. Ганзейская слава Любека была медленно и скрупулезно восстановлена там, где она некогда родилась; наполовину деревянные дома во Франкфурте заменили своих предшественников, погибших в пламени.
«Целая нация строит себе столицу» – под таким слоганом проводили невероятную работу по реновации Варшавы. Масштабы работ были совершенно уникальными. Очень важным оказалось то, что для сохранения исторической части города выбрали барочный Старый город XVII и XVIII веков. Но так было не везде. В других районах на месте старых жилых зданий возникали монументальные новые структуры. Самым знаменитым стал небоскреб, исходно называвшийся Дворец культуры и науки имени Иосифа Сталина, дар от Советского Союза. Смоделированный на основе семи московских сталинских высоток, он использовал польские декоративные элементы и вырос посреди руин Варшавы как визуальное свидетельство коммунистического могущества. А пока шла работа по возведению этого пропитанного идеологией монстра, простые варшавяне жили в его тени, в хижинах, разрушенных зданиях и настоящих трущобах.
С возникшими в центре грандиозными символами коммунистической власти Варшава стала напоминать дюжины городов сталинской эпохи. Но она хотела отличаться. Многие из ведущих умов в BOS принадлежали к модернистам левого крыла, которые на протяжении периода между войнами держали свой город в авангарде архитектурного радикализма. Во время темной ночи нацистской оккупации они ушли в подполье, получая там научные степени и втайне планируя новый, современный метрополис, который появится после изгнания немцев. После 1945 года они захотели, чтобы Варшава вернула свой статус в центре Европы, вновь стала космополитичным, прогрессивным городом.
В городе, ждущем восстановления, они имели большое количество власти – как и радикальные архитекторы по всей Европе. На город XIX века – с его многоэтажными жилыми домами, переулками и бульварами – они смотрели как на ужасающий хаос. И их радикальный урбанизм способствовал появлению нового городского мира, более эгалитарного и коллективного, чем что-либо существовавшее ранее. Градостроители Варшавы хотели сконструировать обширные жилые массивы на месте старомодных улиц и районов.
Глава BOS верил, что с помощью архитектуры появится «новая форма сосуществования», более демократическое, равное общество, базирующееся на принципах коллективизма. Большие жилые массивы с их зелеными пространствами, школами, поликлиниками, магазинами и общественными учреждениями помогут выплавить самодостаточные урбанистические сообщества рабочего класса. Для польских архитекторов «жизнь, работа [и] отдых сегодня, от колыбели до могилы, эволюционируют в пределах архитектуры. Хорошая архитектура постоянно обучает нас упорядоченности, логическому и последовательному мышлению, развивает воображение, без которого в принципе ничего добиться нельзя». Современный город должен быть единым набором высотных зданий в парках, офисных кварталов и парковок; его должны пересекать шоссе, и он должен быть окружен кольцевой дорогой». Если верить модернистским архитекторам Симону и Хелене Сыркус, которые спроектировали многие послевоенные жилые массивы в Варшаве, новая форма массового строительства в метрополисах дает урбанизированным рабочим доступ к базовым удовольствиям жизни: «солнцу, зелени и воздуху»[464].
За несколько быстро пролетевших лет урбанистическое лицо Европы радикально изменилось из-за разрушений военного времени и той волны идеализма, которая последовала за войной. Например, в Варшаве бо́льшую часть того, что не уничтожили во время восстания, разровняли бульдозерами. Районы, обозначенные как «трущобы» или «пришедшие в упадок», расчищали, а их жителей переселяли в суперсовременные строения. Во Франции тысячи