ого в 1950-х медианный доход на домохозяйство составил 4000 долларов[496].
Но FHA вовсе не собиралось участвовать в сделках со всеми старыми домами. Агентство отдавало приоритет отдельным новым домам на широких улицах и в глухих переулках. Оно предписывало, чтобы дома были удалены как минимум на пятнадцать футов[497] от проезжей части и чтобы со всех сторон их окружал сад. FHA одобряло однородную застройку и не одобряло районы смешанного назначения, где наряду с жильем имелись производство или коммерция. Оно предпочитало расширение плотности и плохо относилось к съемной собственности или присутствию старых домов, поскольку верило, что подобные вещи «усиливают тенденцию поселения представителей низшего класса». Ведь в конце концов, оно выдавало стандартные, одинаковые займы, рассчитанные на рынок всей страны; следовательно, FHA нуждалось в стандартных, одинаковых домах[498].
Другими словами, вы могли получить любой дом, который вам нравился, если этим домом было новенькое бунгало в пригороде. Вы могли желать поселиться в городе, но вам пришлось бы побороться, чтобы получить ипотеку на собственность в центре. Ничто из этого не было очевидным для покупателей; риелторы и ипотечные брокеры отправляли прямиком к образцовому дому FHA, который обычно располагался в новом загородном массиве. Причина, по которой пригороды так резко увеличились в 1950-х, была в том, что этого хотело правительство, и оно спонсировало этот процесс, тратя миллиарды долларов. Компания, построившая Лейквуд, возводила его, зная, что ей необходимо предоставить дома, доступные людям с определенной медианной зарплатой. Дом с тремя спальнями продавался за 8255 долларов; их покупали люди, бывшие в состоянии получить ипотеку на тридцать лет с выплатами по 50 долларов в месяц без первоначального взноса. Работа в пределах таких ограничений и конкуренция на прибыльном ипотечном рынке означали массовое производство блочных домов с большой скоростью. Одинаковые строения в пределах одного жилищного массива – с той же самой отделкой, бытовыми приборами, материалами и оборудованием – позволяли строителям экономить за счет масштаба; Лейквуд, например, получил 200 тысяч одинаковых внутридомовых дверей. Когда вы едете на машине по Лейквуду или Сан-Фернандо, то однообразие строений просто удивительное. Причина не в том, что люди этого хотели; просто жилищное строительство тут спонсировало правительство, пусть даже этот факт был скрыт от собственников, которые наслаждались иллюзией свободы.
Благотворная пригородная жизнь прославлялась в многочисленных ТВ-программах и фильмах, и это делало ее объектом желаний и мечтаний. Но реальную эстетику пригорода диктовала инвестиционная политика FHA и соображения национальной безопасности, выраженные в словосочетании «защитное рассредоточение». Жилищный акт 1954 года предписывал федеральным агентствам, в том числе FHA, обеспечивать снижение уязвимости городов перед вражеской атакой. На практике это означало рассеивание с помощью создания многочисленных пригородов. Закон также обязывал выдавать займы только на те жилые дома, которые были «субъектами урбанистических оборонных стандартов». Когда во время серии ядерных взрывов в пустыне Невада, получившей название «операция “Заварочный чайник”», тестировали разные типы строений, выяснилось, что дома в стиле ранчо переносят взрыв лучше остальных. Помимо того подъемные жалюзи максимально снижали ущерб для внутренностей дома. Поэтому ничего случайного нет в том, что девять из десяти новых домов Южной Калифорнии 1950 были именно такими[499].
Анархические пригороды Саутгейта, где «синие воротнички» строили собственные дома с нуля, открыли дорогу подстриженным лужайкам «испеченного» FHA, гладкого, как печенье, Лейквуда. В конечном счете пригороды стали означать подчинение. Подчинение, определяемое рынком жилья и политическими приоритетами, а не личным выбором или необходимостью. Оно было скрытым и выглядело скорее благодеянием. Ипотечные выплаты в 50 долларов ежемесячно за особняк на три спальни в пригороде – это было много дешевле, чем снимать жилье в заброшенном городском центре. Превращаясь в собственника дома, вы ощущали себя на пути к финансовой безопасности.
Политика правительства была откровенно нацелена на то, чтобы направить людей прочь из городского ядра на пригородную периферию. Огромное богатство, что пришло в Америку после Второй мировой, было инвестировано в изменение стиля жизни: создание автомобильных пригородов. Пятидесятые часто описывали как период «бегства белых» из хаотичных, этнически смешанных центральных районов в расово сегрегированную, предназначенную для среднего класса Шамбалу пригорода. На самом деле не все так просто. Существовала политика намеренного расселения из центра в пригороды. Она перекликалась с искренним желанием людей растить детей в собственных домах, вдали от городов, о которых им постоянно говорили, что те в тени ядерного удара и под вездесущей угрозой «урбанистической заразы».
Федеральная жилищная политика ускорила и так быстрое расширение городских территорий и отток населения из городских центров. Подумайте об изобилии Америки 1950-х, и вы автоматически вспомните зеленые пригородные улочки и благотворные семейные ценности живущих там людей. И в этом воспоминании будут присутствовать практически исключительно белые представители среднего класса. Стереотип согласуется с реальностью. Барьеры сегрегации пересекали Лос-Анджелес точно так же, как и другие растущие города США. До 1948 года собственники жилья в новых пригородных массивах могли отказаться продавать дома черным; Верховный суд, занимаясь в тот год делом Шелли против Крамера, отменил ограничительные соглашения, которые мешали собственникам жилья продавать жилье представителям национальных меньшинств или сдавать его в аренду. Но оставались другие способы сохранить пригород чисто белым. Риелтеры уводили потенциальных покупателей из меньшинств от районов новой застройки. FHA использовало свою власть, чтобы потворствовать созданию расово и социально гомогенных жилых массивов; благодаря усилиям агентства возникали пригороды, в которых доминировали примерно одинаковый уровень дохода и одна раса. Присутствия даже нескольких фамилий неевропейского происхождения в пригородном районе было достаточно, чтобы цены на недвижимость там упали, поскольку FHA отказывалось страховать ипотеку на расово смешанной территории. Учитывая этот откровенный экономический факт – и не забывая почти вездесущий расизм, – ничего удивительного нет в том, что во многих пригородах Лос-Анджелеса потенциальных жителей африканского или латиноамериканского происхождения запугивали вооруженные банды собственников жилья.
Идиллические пригороды были лилейно-белыми и сегрегированными по классу: однообразие домов подразумевало расовое и социальное однообразие. В 1960-м в Лейквуде из семидесяти тысяч жителей только семь были афроамериканцами; население Сан-Фернандо взлетело с 300 до 700 тысяч в 1950-х, количество афроамериканцев за то же время упало с 1100 до 900. Не должен изумлять тот факт, что хотя федеральное правительство выделило 120 миллиардов долларов на новое жилье к 1960-м, только 2 % от этой суммы пошло к небелым. Суды могли отменять сегрегацию на бумаге, но рынок жилья сохранял ее самые ужасные формы[500].
По мере того как семьи среднего и верхушки низшего класса европейского происхождения покидали город, их место занимали новые люди. Во время Второй Большой миграции более пяти миллионов афроамериканцев переехали с сельского юга в города северо-востока, на Средний Запад и на запад. Пока белая Америка становилась все более пригородной, черная Америка стала на 80 % городской. Мегаполисы, куда ехали черные, оказались около черты кризиса. Бо́льшая часть старого жилья стояла перед лицом сноса ради постройки высоток и хайвеев. Общественные здания втискивали в бывшие районы трущоб. Ипотеку и страховку для этих территорий оформить было очень трудно. Работы было мало, поскольку промышленность тоже приняла участие в исходе из города. Картина в Британии, Франции, Нидерландах и многих других странах была та же самая: упадок центра, который становится домом для сообществ мигрантов, в то время как рабочий и средний класс перебирается в более приятные для жизни пригороды, города-спутники и новые поселки.
В Лос-Анджелесе, как и в других американских городах, афроамериканцы оказались стиснуты в небольшом районе центра со старыми зданиями и жилыми массивами дешевого жилья – Южный Централ, Саутсайд и Уоттс – в то время, когда территория мегаполиса в целом активно прирастала пригородами. Упадок центра – с его безработицей, жильем низкого качества, преступностью и насилием – был частично спровоцирован турбореактивной субурбанизацией и в свою очередь добавил топлива в процесс бесконечного роста пригородов, ведь все больше и больше людей хотели сбежать из урбанистической ловушки и никогда не оглядываться. Городской кошмар также заставил людей из сообществ вроде Лейквуда преисполниться решимости сохранить тот рай, который они создали, всеми силами защитить его от загрязняющего влияния центра, возводя реальные и виртуальные заграждения на пути нежелательных людей.
Пригород: само слово насыщено значением[501]. В литературе, музыке и кино пригород – это антиурбанистическое пространство, полярная противоположность волнению, свободе и сложности города; застроенная дикость превосходной мягкости, одурачивающего соглашательства, выдолбленного отчуждения, компульсивного потребительства и монотонная буржуазная белизна. Скука и единообразие пригорода выглядели одной из главных притягательных черт: безопасное место вдали от волнений хаотического города, Гдеугодновилль, лежащий в стороне от потока истории в опасном мире ядерного оружия. «Вы знаете улицу, на которой я живу – Эллесмер-Роуд, Вест-Блетчли? – спрашивает главный герой романа Джорджа Оруэлла “Глотнуть воздуха” (1939). – Даже если вы не знаете, то вы знаете пятьдесят других, похожих на нее как две капли воды. Вы знаете, как эти улочки пролегают по пригородам по всей их длине. Постоянно одно и то же. Длинные, длинные ряды маленьких домов на две квартиры… Отштукатуренный фасад, пропитанные креозотом ворота, изгородь из штакетника, зеленая входная дверь».