Если присмотреться, из каких семей вышли основатели N.W.A., то испытываешь удивление. Отец Arabian Prince – писатель, его мать – преподаватель игры на пианино. Мать Easy-E работала администратором начальной школы, отец трудился на почте. Родителю MC Ren принадлежала парикмахерская, мать Ice Cube была клерком в больнице, а до того как стать рэпером, он сам изучал архитектуру. Они были порождением успешного афроамериканского пригорода, но в то же время рассказывали о гангстерских войнах и социальном распаде менее чем через три десятилетия после того, как Комптон называли «Беверли-Хиллз черного пояса». Что же пошло не так?[508]
Эпоха смешанного в расовом отношении Комптона пришла к концу в 1965 году. Тогда в расположенном рядом Уоттсе полицейская жестокость привела к тому, что давно кипевшее недовольство органами правопорядка и трущобными условиями жизни наконец «сорвало вентиль». Во время прогремевших на весь мир беспорядков в Уоттсе последовало тридцать четыре смерти; ущерб оценили в 40 миллионов долларов, 977 домов сгорели или были разрушены. Насилие привело к бегству белых жителей соседних районов и состоятельных афроамериканцев. Они забирали с собой предприятия, и в результате Комптон в коммерческом плане превратился в пустыню. Эти события совпали с очередным перемещением промышленности, ее уводили еще дальше от центра города. Результат – в начале 1980-х большая часть крупных производств исчезла, оставив массовую безработицу и разрушенную налоговую базу[509].
Easy-E, Ice Cube, MS Ren и Arabian Prince были детьми 1960-х; когда они родились, более половины населения Комптона не достигло восемнадцати лет. Они наблюдали, как их район и их школы понемногу ветшают, как родителей увольняют и приходится жить на пособия. Коллапс системы общественного транспорта означал, что не было возможности отправиться куда-то в поисках работы. Утопический пригород очень быстро уступил место зоне катастрофы, где не осталось надежды нормально устроиться: магазины заколочены, общественные службы почти все закрыты. Лишенные будущего молодые афроамериканцы пополняли ряды уличных банд. Группировка «Калеки» была основана во Фримонтской школе Южного Централа в 1969-м; их смертельные враги, «Кровные братья», зародились в Комптоне, и свои алые цвета они взяли у местной школы. Банды, входящие в состав тех или других, процветали, в их число входило от 70 до 90 тысяч преступников и торговцев наркотиками. Территориальные схватки усилились в 1980-х, топливом послужили состояния, которые сколачивали на торговле крэком и кокаином.
Из черного Беверли-Хиллз в начале 1960-х – в 1980-х Комптон превратился в центр лютых гангстерских войн Лос-Анджелеса, местом, где перестрелки были обычным делом. Для рэпера Ice-T крэк, кокаин и деньги сделали жизнь бессмысленной. Хип-хоп изображал гангстерское обаяние города, предполагаемую роскошь уличной жизни и героизировал конфликт с полицией, но в то же время представлял опасность и бесцельность жизни. Полная угрозы насилия, конфронтационная лирика рэпа Западного побережья отражала мрачную реальность существования в Комптоне, пусть даже конкретные детали были выдуманными. Она обращалась к поколению, выросшему после 1960-х в среде, насыщенной жестокостью, где приходилось каждый день отчаянно сражаться за существование. В фильме «Цвета» (1988) Ice-T читает: «Моя жизнь – это насилие, но насилие – это жизнь / Мир – только мечта, а реальность – это нож… / Скажи мне, что ты оставил мне, что я получил?.. / Моя мать сидит на крэке / Моя сестра не может работать, поскольку на ее руке следы уколов».
Композиции вроде Fuck Tha Police были криком гнева и боли – и предупреждением о том, что случается, если пригороды становятся урбанизированным гетто. Они атаковали грубость и жестокость полиции Лос-Анджелеса, ее военизированных операций на улицах. Через четыре года ЛА вновь охватили бунты, после того как суд оправдал полицейских, которых обвиняли в избиении Родни Кинга в пригородном районе Сан-Фернандо. Брошенный на Комптон темный свет позволил увидеть проблему, которую мало обсуждали в 1980-х. К 1980-м 8,2 % жителей американских пригородов (7,2 миллиона) жили ниже черты бедности; за следующие два десятилетия этот показатель удвоился, и в результате обедневших обитателей пригородов стало больше, чем бедняков в центре города. Количество убийств в городах уменьшилось на 16,7 %, но выросло на 16,9 % в пригородах. Подобно Комптону (хотя и в меньшей степени), многие пригороды одолевали проблемы, свойственные городам. Они не стали полярной противоположностью мегаполисов; они были вплетены в их растущие тела, и на это указывало распространение преступности, торговли наркотиками и безработицы. Пригороды становились все более этнически разнообразными, и это тоже отражало процессы, происходящие в городах. Различие между городским и пригородным начало растворяться, что означало возникновение нового типа метрополиса[510].
В начальных кадрах сериала «Клан Сопрано» Тони Сопрано выезжает из тоннеля Линкольна. В зеркале заднего вида можно заметить панораму Манхэттена; город исчезает по мере того, как Тони едет дальше по платной магистрали Нью-Джерси. Подобно любому жителю пригорода, который постоянно ездит одним маршрутом, он устало забирает талон из окошка кассы. И подобно любому жителю пригорода, он прекрасно знает, что ждет его дальше: вынесенные за пределы города бизнес-парки, умирающие промышленные предприятия, спирали хайвеев, аэропорт, торговые центры пригорода, выцветшие домики постройки 1950-х. Более старые здания уступают место рядам современных пригородных жилищ, пока наконец Тони не паркуется перед своим семейным просторным особняком 1990-х, который выглядит так, словно его только что бросили посреди сельской местности.
Начальные кадры «Клана Сопрано» – то, что урбанистические географы именуют трансектом, поперечным разрезом от центра города до периферии, который открывает набор социальных и физических местообитаний. Путешествие Тони по расползшимся пригородам – это странствие через слои истории. Каждый город можно прочитать таким образом, как ландшафт, который открывает последовательность эпох, тот неостановимый, постоянный, насильственный поток изменений, в котором существуют мегаполисы.
В тот августовский день, когда я посетил Лейквуд и Комптон, я ехал через городской пейзаж, созданный и переделанный в бурном конце XX века. Лейквуд, некогда квинтэссенция «синих воротничков», ныне один из наиболее расово сбалансированных районов США: 41 % белых не испанского происхождения, 8,7 % афроамериканцев, 16 % азиатов и 30 % латино.
Историю Лейквуда определила геополитика второй половины ХХ века. Рожденный экономическим бумом 1950-х и поддержанный высокими федеральными затратами на оборону во время холодной войны, после падения Берлинской стены он увидел резкое сокращение хлебных местечек в военной индустрии. После развала Советского Союза безработица накрыла практически весь Большой Лос-Анджелес, но по Лейквуду она ударила особенно остро. Городок познал славу в 1950-х, когда он стал иконической пригородной утопией. Он снова сделался знаменитостью в 1993-м, теперь уже как символ пригородной антиутопии; тут за многочисленные изнасилования и сексуальные преступления была арестована банда старшеклассников, известная как «Ватага Шпор». Неожиданно Лейквуд превратился в образ социального распада в пригородах – семейной дисфункции, одичавших тинейджеров и сексуального разбоя, – когда члены банды кочевали по страницам таблоидов и ТВ-шоу[511].
Лейквуд отражает те «русские горки», по которым прокатилась Америка после Второй мировой, взлеты, падения, деиндустриализацию и увядающий пригородный энтузиазм. Урбанистическая топография Лос-Анджелеса подобна эволюционирующему организму, который адаптируется к внешним стимулам геополитики и глобализации. Можно также уподобить ее огромному пляжу, на котором волны приливов и отливов изменяют береговую линию, создавая лоскутное одеяло постоянно трансформирующихся сообществ. Сила этих могущественных приливов очевидна, когда рассматриваешь пригородный ландшафт. Последствия деиндустриализации, крушения Советского Союза и подъема Азии хорошо видно из окна автомобиля.
Комптон, шаблон афроамериканского гетто, увидел значительный рост популяции мексиканцев в 1980-х; они стали большинством в 1990-х. Если поехать дальше на север, в Хантингтон-Парк, то дорожные знаки окажутся на испанском, – отражение драматического сдвига, который этот пригород претерпел между 1975-м и 1985-м, когда район, населенный белыми представителями рабочего класса, на 97 % превратился в латиноамериканский. Многие переехавшие в Хантингтон-Парк ранее жили в barrios[512] восточного Лос-Анджелеса или даже в центре города. Они сочли, что быть владельцами или арендаторами пригородного дома выгоднее, а набор мелких предприятий, удовлетворяющих потребностям мексиканского сообщества, – великолепный пример предпринимательства.
Есть определенный шаблон: постоянный отток людей из находящегося в упадке пригорода в новые пригороды улучшает социально-экономическую обстановку и обеспечивает лучшие стандарты жизни на новом месте. Афроамериканцы уезжали из мест, подобных Комптону, туда, где видели лучшие возможности, например в Сан-Фернандо, Сан-Бернардино или Риверсайд. Их место поближе к центру занимали мигранты, прибывшие после 1960-х: люди из Мексики, Центральной и Южной Америки.
Все это стало возможным благодаря изменениям, которые затронули глобальную экономику. Лос-Анджелес стал экономическим центром азиатско-тихоокеанского региона, штаб-квартирой многочисленных финансовых корпораций. Традиционная промышленность ушла, зато пробудились сфера услуг и высокотехнологичная индустрия, а порты Лос-Анджелеса и Лонг-Бич стали воротами для импорта автомобилей, электроники и пластиковых деталей из Китая, Гонконга, Японии, Вьетнама, Южной Кореи и Тайваня.