Он лежал и смотрел перед собой. Он вспомнил о жене.
— Почему ее нет здесь? Я бы сказал ей; я должен сотворить, создать нечто более красивое, чем то, что есть — победную песнь из мрамора, вечное, золотой финал! Нечто, перед красотой которого люди станут святыми. Почему тебя не было? Ты приказала бы мне идти. Да, ты послала бы меня, ты, своей любовью, которая всегда знает, что должно делать…
— Может быть, я упустил дело моей жизни, — пронеслась мысль. И вдруг на него нахлынуло вдохновенье. Из бесформенного, похожего на облако, нечто, начали вытекать, образовываться формы, которые можно было удержать и запечатлеть…
Брингер поднялся. Он крикнул слугу, хотя кнопка звонка была тут же под рукой: он забыл о ней.
— Франц!
В комнату вбежал пораженный слуга.
— Барин?
— Бегите вслед этому человеку, который был тут, индусу, бегите за ним. Спешите! Приведите его обратно. Скажете, чтобы он пришел, во что бы то ни стало. Я хочу с ним еще поговорить!
Слуга продолжал стоять с недоумевающим видом.
Брингер пробормотал какое-то бранное слово, сбросил одеяло и выскочил из постели. Его пошатнуло от слабости.
— Ну, неужели же вы не слышите! Индуса! Индуса, скорей! — закричал он, держась за стол и стул обеими руками.
Слуга убежал, оставив открытой дверь.
Брингер чувствовал, что ноги его будто перебиты. Опустился на край постели, потом опять поднялся.
— Я слаб, потому что у меня был жар. Может быть у меня и сейчас еще жар? Но это ничего. Пройдет. Я хочу — да, я хочу выстроить индийскую гробницу!..
Он прошел в ванную и отвернул кран. Струя воды заставила его опустить ослабевшие руки. — Подожди, — подумал он, — это пройдет. — Опустил голову в ледяную воду. Почувствовал, как странная сила вливается в него, как опьянение. Вновь возвращалась гибкость членов и мягкая эластичность мышц. Только пол под ногами был странно чуждый, как у людей, долго сидевших в лодке.
В дверь стукнули.
— Барин…
— Нашли вы его?
— Этот человек ждал у садовой калитки.
— Проводите его в мой кабинет.
Через десять минут они стояли опять лицом к лицу.
— Чем объяснить, — начал Брингер, прежде еще чем индус успел его приветствовать, — что мой слуга нашел вас у садовой калитки.
— Я ждал его, — ответил тот, как бы само собою понятную вещь.
— Вы были, следовательно, уверены в том, что я вас позову.
— Да, саиб. Я был в этом уверен.
— Но, почему?
Индус поднял голову. Нежность его улыбки обезоруживала всякую обиду.
— Никто не может убивать не родившихся детей своей души, саиб.
— Вы желаете, значит, чтобы я немедленно пустился в путь?
— Это последний день и последний час. Ты очень долго болел.
— Неужели день и час так важны в данном случае?
— Часы не имеют двойников, саиб, — ответил индус скорбно.
— И я должен уехать, не имея возможности сообщить своей жене, куда я еду?
— Завтра утром запрета больше не будет. Скажи слуге что хочешь, чтобы успокоить супругу. Но цель путешествия может она узнать лишь завтра.
— А если она вернется до моего отъезда?
— Поспеши, саиб, — прозвучал простой ответ.
— Надо упаковать чемодан.
— Чемодана не надо, саиб. Ты гость моего господина и тебе не остается больше, как только приказывать. Пожелай, и ты получишь все!
— Я желал бы лучше заботиться о себе сам.
— Сделай это, саиб, если ты не будешь доволен тем, что мы тебе сможем предложить!
Брингер пожал плечами.
— Извините меня на минуту, — сказал он и отправился обратно в спальню, оставив дверь открытой. В зеркало он увидел спокойно стоящего на своем месте индуса.
Брингер достал клочок бумаги и написал карандашом:
«Милая! Не беспокойся обо мне. Прочти это письмо. Дело по-видимому серьезное. Должен немедленно уехать; сообщаю тебе об этом против воли заказчика. Не бойся. Завтра протелеграфирую тебе обстоятельно. Как только узнаю подробности, попрошу тебя последовать за мной. Я не мог отказаться от крупного предложения, как человек и как архитектор. Целую твои милые глазки.
Мишель».
Он сунул записку в конверт раджи и положил письмо на подушку. Затем завернул огонь и, выйдя из комнаты, захлопнул дверь.
— Пошли, — сказал он.
Индус поклонился, стоя по-прежнему с опущенными глазами.
Брингер направился в переднюю и позвал слугу.
— Я ухожу — сказал он громко, так, чтобы индус мог это слышать, — когда моя жена вернется, то скажите ей, что я по делам службы принужден был немедленно уехать. Пусть она не беспокоится, — я современно здоров и сообщу ей завтра утром телеграммой обо всем подробно.
— Слушаюсь, барин, — сказал слуга и отворил дверь.
У садовой калитки, точно, стоял автомобиль, о котором говорил индус. Шофёр соскочил и пустил мотор. Луч прожектора осветил его азиатское лицо. Он поклонился Брингеру и вскочил опять на свое место, ухватившись за руль.
Брингер сел. Мягкий электрический свет озарил купе. Индус покрыл его ноги мехом, закрыл дверцу и уселся рядом с шофёром. Покойно, как тень, скользил автомобиль по-черному от дождя асфальту. Вскоре он остановился у вокзала; индус выпрыгнул и отворил дверцу. Брингер сошел.
— Чей этот автомобиль? — спросил он.
— Твой, — прозвучал ответ.
— С каким же поездом мы поедем?
— Экстренный поезд раджи ждет нас.
— И куда мы поедем?
— В Геную.
— Оттуда на корабле?
— Да, на яхте раджи, саиб.
Брингер не спрашивал ничего более.
Когда он, с сигарой во рту, сидел у окна салон-вагона, и чувствуя под собой ровный шум катящихся колес, — к нему подошел индус.
— Ты забыл это, саиб, — и положил какой-то конверт на бронзовый столик.
— Это было письмо раджи и его записка, написанная жене.
— Покойной ночи, саиб, — произнес индус.
— Покойной ночи…
2
На борту «Эшнапура», март.
«Милая!
Обе мои телеграммы и письмо, отправленные из Генуи, ты, надеюсь, получила и не беспокоишься больше, хотя знаешь также мало, как и я о том, что значит все происходящее. Мне хочется, чтобы ты поняла, почему я подверг твое любящее сердце беспокойству, поступив по капризу незнакомого человека. Это не было тщеславием или жаждой известности в том смысле, как это обычно понимается; нет, это было внезапным прозрением, что мне представляется возможность привести в исполнение свои мечты, как это может представиться одному из тысячи, и то лишь в известный час. Ты, любившая мои проекты и мечты раньше, чем я сам начинал ими увлекаться; ты, разделявшая со мною упоение созидания, ты, наверное, не стала бы между мною и моей неслыханно-величественной целью — я был в том уверен, и потому решил отправиться в путь.
Исполняется то, что казалось невозможным; я плыву на яхте в Индию, в страну, о которой мы грезили в наших молодых мечтах. Как жаль, что тебя нет сейчас рядом со мной, Ирен!
Сижу на палубе под тентом и упиваюсь тем редким, особенным воздухом, который присущ Средиземному морю и только ему одному. Лишь шум машин нарушает тишину и покой.
Мне кажется, что я живу и действую в сказке. Любопытно, на самом деле, будет изучить итого человека, который швыряет миллионами, точно ребенок камнями. Может быть он полусумасшедший, может быть — полный безумец. Его прислуга, кажется, обожествляет его. Манера, с какой они произносят его имя, напоминает весьма коленопреклонение. Их подчинение ему совершенное и им кажется, что он непогрешим. Тем не менее я знаю, что они его не любят.
Впрочем, что мне до того? Я хочу выстроить надгробный памятник его милой. Больше ничего. Он будет прекрасен. Он стоит передо мною, как бы выжженный в моих глазах. До поздней ночи работаю я. Но не я создаю его, — он уже есть в моем воображении. Надо только выразить его в камне, как композиторы выражают песню в тонах, и она будет сама петь.
Ирен, я нишу тебе точно в бреду. Горячка ожидания охватила меня. Страна великих чудес открывается мне, страна, имя которой никто не знает; тысячи чуждых нашей мысли и чувствам чудес. Поэтому то так и улыбаются все эти индийские Боги.
Может быть, на устах того человека, кто позвал меня строить гробницу своей милой, та же улыбка, улыбка неограниченного властелина, для которого жизнь человека не больше чем облачко жертвенного дыма? Где найти ключ к душе человека, не умеющего иначе удовлетворить своей скорби но утрате красивой женщины, как в оргиях из мрамора, реках из серебра и в пламени чистого золота?»
Брингер должен был волей-неволей подумать об этом письме, когда он после десятидневного путешествия, ночью прибыл в Эшнапур и спросонок разобрал, что его высочества раджа желает приветствовать своего прибывшего гостя.
Первое впечатление, полученное Брингером по выходе из автомобиля и беглом обзоре — было впечатление черно-красного хаоса.
Прямо перед ним возвышались ворота необычайной высоты, стремившиеся к небу. Справа и слева взлетали туда же две массивные, тяжёлые, тупые башни. На их платформах горели два костра, огненные языки которых, казалось, достигали облаков и грозили обратить самую ночь в пепел.
Перед воротами была площадь, в своей безбрежности казавшаяся пустой, хотя и была полна снующими живыми существами, покинувшими, казалось, недра земли, тщетно ищущими как бы вернуться туда обратно. У каждого такого человека был в руках факел, при свете которого он будто что-то искал. Но факелы не освещали тьмы, а делали ее еще гуще. На лицах людей отсутствовали глаза. Вместо них были тёмные впадины.
Единственно неподвижным элементом в этих волнах света и красок были слоны, образовывавшие справа и слева как бы по живой изгороди. Они держали хоботы высоко над головами. Точно глыбы скал стояли они там. На их спинах царили вожаки, неподвижные, как и они.
Брингер, внезапно перенесенный из полусна и глубокой усталости в борьбу света и тьмы, невольно зажмурил глаза и опустил голову.