– Этого достаточно? – вяло спросил он.
– Нет! – с хохотом выкрикнул Иосафат.
– Разумно! – воскликнул Тощий. – Весьма разумно! Почему бы вам не использовать свое преимущество? Возможность вроде вот этой – поднять всю свою жизнь на сотню уровней выше, стать независимым, свободным, счастливым, исполнить все желания, удовлетворить любой каприз, свой собственный или красивой женщины – представляется в жизни всего лишь раз и больше никогда. Берите, Иосафат, если вы не дурак! Между нами говоря, красавица, о которой мы только что говорили, уже уведомлена и ждет подле самолета, готового к вылету… Тройная цена, Иосафат, если вы не заставите красавицу ждать!
Он выложил на стол третью пачку купюр. Посмотрел на Иосафата. Покрасневшие глаза Иосафата сверлили его взглядом, меж тем как руки вслепую, ощупью тянулись к трем коричневым пачкам. Зубы белели меж губ, а пальцы рвали купюры, грозили уничтожить без остатка.
Тощий покачал головой.
– Зря вы так, – миролюбиво сказал он. – У меня с собой банковская книжка, на нескольких страницах которой стоит подпись Иоха Фредерсена. Мы проставим сумму вот здесь, на первой странице, – сумму, вдвое превышающую предложенную… Ну же, Иосафат!
– Не хочу!.. – проговорил тот, дрожа всем телом.
Тощий усмехнулся:
– Да… Пока что… Но в скором времени…
Иосафат не ответил. Он неотрывно смотрел на лежащий перед ним на столе белый листок, испещренный типографскими строками и подписями. Обозначенных на нем цифр Иосафат не видел. Видел только имя:
Иох Фредерсен.
Буквы, будто вырезанные лезвием топора…
Иох Фредерсен.
Иосафат повертел головой, словно ощутив это лезвие на своей шее.
– Нет, – прохрипел он. – Нет, нет, нет!..
– Все еще недостаточно? – спросил Тощий.
Голова Иосафата склонилась набок. По вискам катился пот.
– О да! – пролепетал он. – Да! Достаточно.
Тощий встал. Что-то соскользнуло с его колен – вещица, которую он ненароком вытащил из кармана вместе с купюрами и не заметил. Взгляд Иосафата устремился на эту вещицу.
На черную шапку, какие носят рабочие на заводах Иоха Фредерсена.
Иосафат взвыл. Рухнул на колени. Обеими руками схватил черную шапку. Стремительно поднес к губам. Не сводя глаз с Тощего, вскочил на ноги. Как олень, убегающий от своры собак, ринулся к двери.
Но Тощий все-таки опередил его. Огромным прыжком он перелетел через стол, через диван, врезался в дверь и стал перед Иосафатом. Долю секунды они смотрели друг на друга. Затем руки Иосафата метнулись к горлу Тощего. Тот опустил голову. Выбросил руки вперед, словно щупальца полипа. Они сцепились, началась схватка, яростная и расчетливая, бешеная и с чувством превосходства, со скрежетом зубовным и беззвучная, грудь к груди.
Они то расцеплялись, то снова кидались друг на друга. Падали, боролись на полу. Иосафат подмял противника под себя. Не прекращая борьбы, оба поднялись на ноги. Споткнулись, покатились по креслам и дивану. Красивая комната, где теперь царил полный разгром, оказалась мала для двух сплетенных тел, которые метались, как рыбины, топали ногами, как быки, лупили друг друга, как медведи в драке.
Но добела раскаленное безумие Иосафата не устояло перед непоколебимой, жестокой холодностью противника. Внезапно, словно ему перебили поджилки, он обмяк под ударами Тощего, рухнул на колени и, навалясь спиной на опрокинутое кресло, замер, устремив неподвижный взгляд в потолок.
Тощий опустил руки. Посмотрел вниз, на Иосафата.
– Теперь достаточно? – спросил он с вялой усмешкой.
Иосафат не ответил. Шевельнул правой рукой. В яростной схватке он все-таки не выронил из рук черную шапку, в которой к нему пришел Фредер.
С усилием положил шапку на колени, будто она весила не меньше центнера. Потеребил ее пальцами. Расправил…
– Ну же, Иосафат, вставайте! – сказал Тощий очень серьезно и чуть печально. – Вам помочь? Давайте руки! Нет-нет, шапку я у вас не отниму… Видимо, я причинил вам сильную боль. Я не нарочно. Вы меня принудили.
Он отпустил вставшего, с печальной усмешкой огляделся и заметил:
– Хорошо, что прежде мы успели сойтись в цене. Теперь бы квартира изрядно подешевела. – Вздохнув, он посмотрел на Иосафата. – Когда вы сможете уйти?
– Прямо сейчас, – ответил Иосафат.
– Ничего с собой не возьмете?
– Нет.
– Хотите уйти как есть… со всеми следами схватки, в лохмотьях?
– Да.
– Учтиво ли это по отношению к женщине, которая вас ждет?
Глаза Иосафата ожили. Красные, воспаленные, они буравили Тощего.
– Если не хотите, чтобы я убил эту женщину, раз уж не сумел убить вас… отошлите ее прочь до моего приезда… – без всякого выражения тихо попросил он.
Тощий промолчал. Повернулся к выходу. Взял банковский чек, сложил его и сунул Иосафату в карман.
Иосафат не противился.
Впереди Тощего он пошел к двери. Там опять остановился, осмотрелся.
На прощание швырнул в комнату шапку Фредера и захохотал, безудержно, не в силах остановиться. Ударил плечом в косяк…
Потом вышел вон. Тощий последовал за ним.
VIII
Фредер нерешительно поднимался по ступенькам к Собору, он впервые шел этой дорогой. Хель, его мать, ходила в Собор часто. А ее сын там пока не бывал. И теперь жаждал увидеть его глазами матери и услышать то, что слышала она, Хель, услышать каменные молитвы колонн, у каждой из которых был свой особенный голос.
В Собор он вошел как ребенок, не благоговейно, хоть и не без робости, – готовый к смирению, хоть и без страха. Подобно Хель, матери своей, он слышал «Кирие элейсон» [9] камней, и «Te Deum laudamus», и «De profundis», и «Jubilate» [10]. И подобно матери, слышал, как «аминь» крестового свода венчало могучий каменный хор…
Он искал Марию, ведь она обещала ждать его на лестнице, но не находил ее. Бродил по Собору, где, казалось, не было ни души. Один раз остановился – напротив Смерти.
Смерть стояла в боковой нише – грозный, загадочный музыкант, вырезанный из дерева, в шляпе и просторном плаще, с косой на плече, на веревочной опояске песочные часы, и музыкант этот играл на косточке, как на флейте. Семь смертных грехов были ему свитой.
Глядя в лицо Смерти, Фредер сказал:
– Если б ты пришла раньше, я бы не испугался… А сейчас прошу: оставь меня и мою любимую!
Но зловещий флейтист словно не слышал ничего, кроме песни, которую играл на косточке.
Фредер продолжил путь. Вышел в центральный неф. Перед главным алтарем, над которым парил распятый богочеловек, он увидел на плитах пола распростертую темную фигуру – руки скрючены по бокам, лицо прижато к холодному камню, будто стремясь разверзнуть плиты. Фигура закутана в монашескую рясу, голова выбрита наголо. От плеч до пяток тощее, словно неуправляемое тело сотрясала непрестанная дрожь.
И вдруг лежащий резко выгнулся. Лицо – точно белое пламя, а в нем черные огни – два горящих глаза. Рука взлетела вверх, будто пытаясь закогтить распятие, парящее над алтарем.
И грянул голос, как голос огня:
– Я не отстану от Тебя, Господи Боже, коли не благословишь меня!
Гулкое эхо раскатилось среди колонн.
Сын Иоха Фредерсена никогда не видел этого человека. Но как только белопламенное лицо открыло ему черные огни глаз, понял: это Дезертус, монах, враг его отца…
Может статься, Фредер задышал слишком громко. Черные огни метнулись к нему. Монах медленно встал. Не говоря ни слова, простер руку, указывая на дверь.
– Отчего ты гонишь меня прочь, Дезертус? – спросил Фредер. – Разве дом твоего Бога открыт не для всех?
– Ты пришел сюда в поисках Бога? – прохрипел горячечный голос монаха.
Фредер помедлил. Опустил голову.
– Нет, – признался он. Но сердце его знало лучше.
– Коли ты не ищешь Бога, тебе нечего здесь делать, – сказал монах.
И сын Иоха Фредерсена пошел прочь.
Из Собора юноша вышел, как в трансе. Свет дня резко хлестнул по глазам. Измученный усталостью, изнуренный печалью, Фредер спустился по ступенькам и зашагал куда глаза глядят.
Рев улицы перекрывал все, он больше ничего не слышал, будто надел водолазный шлем. Он шел оглохший, словно меж толстыми стеклянными стенами. Мыслей нет, кроме одной, кроме имени любимой, чувств тоже нет, кроме тоски по ней. Зябко ежась от усталости, он думал о глазах и губах девушки с ощущением, очень похожим на блаженство.
Ах, щека к щеке с нею… уста к устам… закрытые глаза… дыхание…
Мирный покой… покой…
«Приди, – твердило сердце. – Отчего ты бросаешь меня в одиночестве?»
Фредер шел в потоке людей, борясь с нелепым желанием остановиться посреди потока и спрашивать у каждой волны, то бишь у каждого человека, не знает ли он, где Мария и почему она заставила его ждать понапрасну.
Он подошел к дому мага. Остановился.
Не мог оторвать глаз от одного из окон.
Он сошел с ума?
Там, за мутными стеклами, стояла Мария. Ее лицо, ее приоткрытый рот. Ее благословенные руки, протянутые к нему, безмолвный крик: «Помоги мне!»
Затем вся эта картина канула вглубь, в черноту помещения, пропала, как ее и не было. Безмолвный, мертвый, злобный стоял против него дом мага.
Фредер не двигался. Вздохнул, глубоко-глубоко. Прыжком преодолев расстояние между собою и домом, он очутился перед дверью.
Медно-красным пламенела в черной древесине двери печать Соломона, пентаграмма.
Фредер постучал.
Ни малейшего движения в доме.
Он постучал снова.
Дом упорно молчал.
Отступив назад, юноша посмотрел вверх, на окна.
Злобно и мрачно они смотрели куда-то вдаль.
Он опять бросился к двери. Забарабанил кулаками. Услыхал отзвук своих беспорядочных ударов, сотрясавший дом подобно глухому хохоту.
Но медная печать Соломона ухмылялась ему с недвижной двери.
Секунду-другую юноша не двигался. В висках стучало. В полнейшей беспомощности он был одинаково готов и заплакать, и выбраниться.