И тут послышался голос – голос его любимой:
– Фредер!.. – И опять: – Фредер!..
Глаза застлало кровавой пеленой. Он хотел было со всей силы навалиться плечом на дверь…
Но в тот же миг дверь бесшумно отворилась. В призрачной тишине отошла в сторону, открыв путь внутрь.
Произошло это настолько неожиданно, что Фредер оторопел и, уже ринувшись на дверь, обеими руками уперся в косяки и замер. Даже губы до крови прикусил. Черно, как полночь, было сердце дома.
Но голос Марии звал его:
– Фредер!.. Фредер!..
Он вбежал в дом и словно ослеп. Дверь за ним захлопнулась. Он стоял в черноте. Звал. Но ответа не слышал. И ничего не видел. Топтался в темноте. Ощупывал стены… бесконечные стены… ступеньки лестницы… Он стал подниматься по ступенькам…
Блеклое красное свечение окружало его, точно отблеск далекого, мрачного огня.
Внезапно – он остановился, вцепившись рукой в камень позади, – из мрака долетел звук: безысходно-горький женский плач.
Звучал плач негромко и все ж таки казался истоком всех печалей. Словно плакал сам дом, словно каждый камень в стенах был рыдающим ртом, избавленным от вечной немоты, чтобы один-единственный раз излить вековечную муку.
Фредер закричал, вполне понимая, что кричит лишь затем, чтобы не слышать более этот плач:
– Мария… Мария… Мария!..
Закричал звонко и отчаянно, будто клялся: я иду!
И помчался вверх по лестнице. Выбежал на площадку. Коридор, едва освещенный. Двенадцать дверей.
В древесине каждой медью пламенела печать Соломона, пентаграмма.
Он бросился к первой двери. Но даже дотронуться до нее не успел – она распахнулась настежь. Внутри зияла пустота. Голые стены.
Вторая дверь. То же самое.
Третья. Четвертая. Они распахивались перед ним, будто он дыханием отпирал замки.
Фредер замер. Втянул голову в плечи. Поднял руку, прижал локоть ко лбу. Огляделся. Открытые двери зияли пустотой. Горестный плач умолк. Ни звука кругом.
Но тут из тишины донесся голос, тихий и сладостный, нежнее поцелуя:
– Иди же сюда!.. Иди!.. Я здесь, любимый!..
Фредер не шевелился. Голос он узнал, ошибки нет. Это был голос Марии, которую он любит. И все же чужой. Нет на свете ничего более сладостного, чем тон этой последней приманки, и ничто на свете так не переполнено смутной, смертоносной нечестивостью.
Фредер почувствовал, как лоб взмок от пота.
– Кто ты? – глухо спросил он.
– Разве ты не знаешь меня?
– Кто ты?!.
– Мария…
– Ты не Мария…
– Фредер… – печально произнес голос, голос Марии.
– Ты хочешь, чтобы я потерял рассудок? – сквозь зубы спросил Фредер. – Почему не выходишь ко мне?
– Я не могу выйти, любимый…
– Где ты?!
– Ищи меня! – послышался сладостно-манящий, смертоносно-нечестивый голос, а затем тихий смех.
А в этот смех внезапно вторгся другой голос, тоже голос Марии, тусклый от страха и ужаса:
– Фредер… Помоги мне, Фредер… Я не знаю, что со мной происходит… Но происходящее хуже убийства… Мои глаза…
Словно задавленный, голос вдруг умолк. Но другой, тоже голос Марии, продолжал звучать сладостно и маняще:
– Ищи меня, любимый!
Фредер побежал. Побежал безрассудно, ничего не понимая. Мимо стен, мимо отворенных дверей, вверх-вниз по лестницам, из сумрака во мрак, навстречу неожиданно вспыхивающим конусам света, ослепленный и снова объятый адской тьмой. Бежал как незрячий зверь, со стоном, очертя голову. Заметил, что бежит по кругу, все время по своим следам, но ничего не мог поделать, не мог вырваться из заколдованного круга. Бежал в багровом тумане собственной крови, что пеленою заволакивала его глаза и уши, слышал, как кровь волнами захлестывает мозг, и все равно различал на ее фоне смертоносно-нечестивый смех Марии, будто птичий щебет:
– Ищи меня, любимый!.. Я здесь!.. Я здесь!..
В конце концов он упал. Колени ударились впотьмах о какую-то помеху, ни зги ведь не видно, и он упал. Ощутил под ладонями камни, прохладные, гладкие камни, ровные плиты. Тело его, разбитое, измученное, отдыхало на освежающей твердой поверхности каменных плит. Он перевернулся на спину. Хотел подняться, но снова упал и остался лежать. Удушливый потолок опускался на него. Сознание покинуло его, будто утонуло…
Ротванг видел, как он упал. Подождал, деловито и настороженно, довольно ли теперь наконец этому молодому дикарю, сыну Иоха Фредерсена и Хель, или он еще раз встанет на битву с пустотой.
Но, кажется, с него довольно. Лежит до странности тихо. Даже не дышит. Как мертвый.
Великий изобретатель покинул свой сторожевой пост. Бесшумно прошел по темному дому. Открыл одну из дверей, вошел в комнату. Закрыл дверь и замер у порога. Надеясь, что все это совершенно бессмысленно, посмотрел на девушку, обитавшую в комнате.
Нашел он ее такой же, как всегда. В дальнем углу комнаты, в высоком узком кресле, руки на подлокотниках, спина выпрямлена, глаза словно без век. Жили в ней только эти глаза. Прелестный рот с побелевшими губами и сейчас, казалось, таил в себе нечто несказа́нное. Она не смотрела на вошедшего… смотрела сквозь него.
Ротванг подался вперед. Не подошел. Лишь руки его, сиротливые руки ощупывали воздух, будто желая обхватить лицо Марии. Взгляд его, ищущий взгляд обволакивал лицо Марии.
– Даже улыбнуться не хочешь? – спросил он. – Даже не заплачешь? Мне нужно то и другое – твоя улыбка и твой плач… Вот такой, как сейчас, Мария, твой облик запечатлен на моей сетчатке, неизгладимо… Я мог бы сдать экзамен на звание знатока твоего отвращения и твоей оцепенелости. Горькая черта презрения вокруг твоего рта знакома мне точно так же, как надменность твоих бровей и висков. Но мне необходимы твоя улыбка и твой плач, Мария. Или весь мой труд пойдет насмарку…
Казалось, он обращался к глухой. Девушка сидела молча, глядя сквозь него.
Ротванг придвинул стул, сел на него верхом, скрестил руки на спинке, не сводя глаз с девушки. Печально усмехнулся:
– Бедные дети, вы оба! Дерзнули вступить в схватку с Иохом Фредерсеном! Тебя я не могу за это корить: ты не знаешь его и не ведаешь, что творишь. Но сыну-то надо бы знать своего отца. Думаю, не найдется человека, который мог бы похвастать победой над Иохом Фредерсеном. Легче подчинить себе неисповедимое божество, якобы правящее миром, чем Иоха Фредерсена…
Девушка сидела недвижно, словно каменное изваяние.
– Как ты поступишь, Мария, если Иох Фредерсен примет тебя и твою любовь до такой степени всерьез, что придет к тебе и скажет: «Отдай мне моего сына»?
Девушка сидела недвижно, словно каменное изваяние.
– Он спросит тебя: «Насколько дорог тебе мой сын?» И если ты умна, то ответишь: «Не больше и не меньше, чем тебе…» Он заплатит цену, и высокую, ведь у него только один сын…
Девушка по-прежнему сидела недвижно, словно каменное изваяние.
– Что ты знаешь о сердце Фредера? – продолжал Ротванг. – Он молод, как утро на восходе солнца. И это по-утреннему юное сердце принадлежит тебе. Где оно будет в полдень? И где вечером? Далеко от тебя, Мария… далеко-далеко. Мир огромен, и земля прекрасна… Отец отправит его путешествовать вокруг света. Любуясь прекрасной землей, он забудет тебя еще до того, как часы его сердца пробьют полдень.
Девушка сидела недвижно, словно каменное изваяние. Однако вокруг побелевших губ, подобных бутону морозника, начала расцветать улыбка, до того сладостная, до того проникновенная, что казалось, воздух вокруг девушки вот-вот засияет.
Изобретатель смотрел на нее. Его глаза изгоя изголодались и иссохли, как пустыня, не знающая росы. Хриплым голосом он продолжил:
– Откуда берется твоя благословенная уверенность? Думаешь, ты первая, кто полюбил Фредера? Ты забыла «Клуб сыновей», Мария? Там сотни женщин – и все они прелестны. Эти маленькие, хрупкие женщины могли бы рассказать тебе о любви Фредера, ведь они знают о ней больше, нежели ты, и у тебя перед ними лишь одно преимущество: когда он покинет тебя, ты сможешь плакать, а им плакать запрещено… Когда сын Иоха Фредерсена сыграет свадьбу, это будет свадьба всего Метрополиса. Когда? Решит Иох Фредерсен… С кем? Решит Иох Фредерсен… Но невестой будешь не ты, Мария! В день своей свадьбы сын Иоха Фредерсена забудет тебя.
– Никогда! – сказала девушка. – Никогда… никогда!
И легкие слезинки огромной, безусловной нежности оттенили красоту ее улыбки.
Ротванг поднялся. Постоял перед девушкой. Долго смотрел на нее. Потом отвернулся. А когда шагнул в соседнюю комнату, ударился плечом о дверной косяк.
Захлопнул за собой дверь. Смотрел прямо вперед. На существо, на свое творение из стекла и металла, почти завершенное, – с головою Марии.
Ротванг потянулся руками к голове существа, и чем ближе их подносил, тем больше казалось, будто эти руки, эти сиротливые руки намерены не творить, но уничтожать.
– Неумехи мы, Футура! – сказал он. – Неумехи! Неумехи! Способен ли я наделить тебя улыбкой, от которой ангелы с наслаждением рухнут в ад? Способен ли наделить тебя слезами, которые даруют князю тьмы избавление и благодать? Твое имя – Пародия, а мое – Неумеха!
Сияя блеском и холодом, существо загадочно смотрело на своего творца. Когда же он положил руки ему на плечи, тонкая его структура отозвалась звенящим, таинственным смехом…
– — – - – - – - – - – - – - – - – - – - – - – - – - – - – - – - – - – - – - – - – - – - – - – - – - – - – - —
Когда Фредер очнулся, его окружал тусклый свет. Шел он от окна, в проеме которого виднелось блеклое серое небо. Окно было маленькое и создавало впечатление, что его не открывали на протяжении многих столетий.
Фредер обвел взглядом помещение, не осознавая, что́ видит. Он ничего не помнил. Лежал навзничь на камнях, холодных и гладких. Все члены его и суставы терзала тупая боль.
Повернув голову, он увидел свои руки – они вытянулись по бокам, как чужие, ненужные, бескровные.
Разбитые, израненные костяшки пальцев… Клочья кожи… Буроватые струпья… Это его руки?