Отец произнес:
– Фредер…
Он глянул противнику в лицо. Увидел отца. Увидел руки, сжимающие горло отца. Свои руки, руки сына.
Руки разжались, точно мгновенно обессилев… а он смотрел на них и бормотал что-то, звучавшее не то как проклятие, не то как плач ребенка, который думает, что один-одинешенек на всем свете.
И вновь прозвучал голос отца:
– Фредер…
Он упал на колени. Протянул руки. Уткнулся головой в ладони отца. Заплакал, отчаянно разрыдался…
Щелчок – дверь закрылась.
Он мотнул головой. Вскочил на ноги. Стремительно оглядел комнату и спросил:
– Где она?
– Кто?
– Она…
– Кто?
– Она… та, что была здесь…
– Здесь никого не было, Фредер…
Глаза юноши застыли.
– Что ты сказал?.. – пролепетал он.
– Здесь не было ни единой живой души, Фредер, кроме нас с тобой.
Фредер помотал головой. Рванул ворот рубахи. Смотрел в глаза отца, как в глубокие колодцы.
– Ты говоришь: здесь не было ни единой живой души?.. Я не видел… как ты обнимал Марию?.. Мне все пригрезилось?.. Я сошел с ума, да?..
– Даю тебе слово, – сказал Иох Фредерсен, – когда ты пришел, здесь не было ни женщины, ни другого человека…
Фредер молчал. Вконец растерянный взгляд все еще обшаривал стены, когда юноша услышал голос отца:
– Ты болен, Фредер.
Фредер улыбнулся. Потом рассмеялся. Бросившись в кресло, он хохотал, хохотал, не в силах остановиться. Корчился, упершись локтями в колени, тряс головой, зажатой в ладонях. Шатался из стороны в сторону и кричал от смеха.
Над ним были глаза Иоха Фредерсена.
IX
Самолет, унесший Иосафата из Метрополиса, плыл в золотых лучах заката, с бешеной скоростью устремляясь за солнцем, будто металлическими тросами прикованный к уходящему на запад светилу.
Иосафат сидел за пилотом. С той минуты, как аэродром внизу пропал из виду и каменная мозаика великого Метрополиса растаяла в неисповедимой глубине, он ни малейшим знаком не показал, что он человек, способный дышать и двигаться. Казалось, пилот везет груз из блекло-серого камня, принявший форму человека, и, обернувшись, он заглянул прямо в широко распахнутые глаза этого замершего в неподвижности человека, но не встретил ответного взгляда, не заметил ни малейшего проблеска мысли.
И все-таки мозг Иосафата уловил движение пилота. Не сразу. Не в скором времени. Но образ осторожного, однако выверенного и чуткого движения витал в памяти, пока он наконец не понял, что́ это было.
Вот тогда окаменевший вновь стал человеком – грудь его поднялась в надолго задержанном вдохе, взгляд скользнул ввысь, в пустое зеленовато-синее небо, затем вниз, на землю, которая плоским круглым ковром простерлась глубоко в бесконечности… и на солнце, огненным шаром катившееся к западу.
А в самую последнюю очередь – вперед, на голову пилота, на летный шлем, который, словно у человека не было шеи, сразу переходил в плечи, полные бычьей силы и грозного спокойствия.
Мощный мотор самолета работал совершенно бесшумно. Однако воздух, сквозь который он мчал самолет, полнился таинственным громом, будто купол неба улавливал гул земного шара и гневно его отражал.
Над чуждой землею самолет парил, как изгой, как птица, не находящая родного гнезда.
Внезапно сквозь гром воздуха пилот расслышал у левого уха негромкий голос:
– Разворачивайтесь…
Голова в летном шлеме попробовала оглянуться. Но при первой же попытке ощутила какой-то приставленный к затылку предмет, маленький, вроде бы угловатый и очень-очень твердый.
– Не шевелитесь! – сказал голос возле уха, очень тихий и все равно четко различимый в громе воздуха. – И не оглядывайтесь! Огнестрельного оружия у меня нет. Будь оно у меня, я бы, вероятно, здесь не сидел. У меня в руке инструмент, названия и назначения которого я не знаю. Но он из крепкой стали и наверняка проломит вам череп, если вы сию минуту не подчинитесь… Разворачивайтесь!
Бычьи плечи под летным шлемом резким нетерпеливым рывком вздернулись вверх. Огненный шар солнца в своем невесомом парении коснулся горизонта. Секунду-другую казалось, будто он в легком, искрометном ритме приплясывает на этой линии. Нос самолета смотрел в ту сторону и ни на пядь не изменил направления.
– Вижу, вы меня не поняли, – сказал человек за спиной пилота. – Разворачивайтесь! Мне надо вернуться в Метрополис… Слышите? До наступления ночи я должен быть там… Ну!..
– Заткнись, – откликнулся пилот.
– Последний раз повторяю! Ты подчинишься или нет?..
– Сядь и угомонись… Черт подери, что это значит?..
– Не хочешь подчиняться?
Рев…
Молоденькая батрачка, в последних лучах закатного солнца ворошившая сено на широком мягком лугу, заметила в вечернем небе стремительную птицу и следила за нею покрасневшими от работы, усталыми за лето глазами.
Какой странный самолет – то взмывает ввысь, то вдруг падает! Совершает прыжки, словно конь, норовящий скинуть седока. То мчится за солнцем, то поворачивает прочь от него. Никогда молоденькая батрачка не видывала в воздухе такого неукротимого, своенравного создания.
Теперь вот оно повернуло на запад и мчится по небу длинными, прерывистыми скачками. Но что это? От него отделилось большое серебристо-серое полотнище, вздулось куполом…
Ветер относил серебристо-серое полотнище то в одну сторону, то в другую, и оно, покачиваясь, опускалось вниз – шелковый купол, в тенетах которого висел словно бы огромный темный паук.
Молоденькая батрачка с криком бросилась наутек. На тонких тросах большой черный паук быстро опускался все ниже. Теперь он уже походил на человека. Белое как смерть лицо склонилось долу. Земля мягко круглилась навстречу снижающемуся существу. Человек отпустил тросы, прыгнул. И упал. Поднялся на ноги. И снова рухнул.
Точно снежная туча, мягко искрясь, серебристо-серое полотнище волной накрыло его.
Молоденькая батрачка подбежала к упавшему.
Она по-прежнему кричала, без слов, задыхаясь, словно этот спонтанный вопль был для нее привычным. Обеими руками она подняла серебристый шелк и прижала к юной своей груди, чтобы освободить погребенного под ним человека.
Да, он лежал на земле, вытянувшись во весь рост, навзничь, и там, где его пальцы вцеплялись в шелк, ткань порвалась, хотя была очень прочной и выдерживала его вес. А там, где пальцы выпростались из шелка и искали другое место, которое можно порвать, на скомканном полотнище виднелись влажные красные следы вроде тех, что оставляет зверь, окунувший лапы в кровь своего врага.
При виде этих следов молоденькая батрачка умолкла.
Ужас отразился в ее чертах, но одновременно в них было и что-то от звериной самки, которая, почуяв врага, ни за что не бросит своего дете- ныша .
Девушка так стиснула зубы, что губы стали совершенно белыми и тонкими. Присела на корточки подле лежащего, положила его голову себе на колени.
На его белом лице открылись глаза. Посмотрели в другие глаза, склоненные над ним. Потом взгляд скользнул в сторону и вверх, в небо.
Стремительная черная точка на западе, средь алого зарева, оставленного ушедшим за горизонт солнцем…
Самолет…
Что ж, он таки настоял на своем и летел вслед за солнцем, все дальше на запад. За штурвалом сидел человек, не пожелавший развернуться, мертвый, мертвее не бывает. Ошметки летного шлема свисали с расколотого черепа на бычьи плечи. Но руки не выпустили штурвал. Сжимали его по-прежнему крепко…
Лети, пилот…
Человек, чья голова лежала на коленях молоденькой батрачки, улыбнулся и стал задавать вопросы.
Где ближайший город?
Нет в здешней округе никаких городов.
Где ближайшая железнодорожная станция?
В здешней округе вообще нет железной дороги.
Иосафат приподнялся. Посмотрел вокруг.
Куда ни глянь, всюду поля и луга, окаймленные по-вечернему безмолвным лесом. Алое зарево небес погасло. Стрекотали кузнечики. Молочно-белый туман клубился возле далеких, сиротливых ив. Из священной чистоты огромного неба явилась в спокойном мерцанье первая звезда.
– Мне надо идти, – сказал бледный как смерть человек.
– Сперва тебе надо отдохнуть, – ответила молоденькая батрачка.
Он удивленно посмотрел на нее. Ясное простодушное лицо с низким лбом и красивым своенравным ртом рисовалось на фоне неба, сапфировым сводом поднимавшегося над ним.
– Ты меня не боишься? – спросил Иосафат.
– Нет, – ответила молоденькая батрачка.
Он уронил голову ей на колени. Она наклонилась, прикрыла озябшее тело пышными складками серебряного шелка.
– Отдохнуть… – вздохнул он.
Она промолчала. Сидела не шевелясь.
– Разбудишь меня, как взойдет солнце? – попросил мужчина, и голос его надломился от усталости.
– Да, – кивнула молоденькая батрачка, – не тревожься.
Он глубоко вздохнул. И затих.
Темнота все сгущалась.
Потом из дальней дали донесся голос, нараспев прокричавший чье-то имя, раз, другой, третий…
Звезды волшебно мерцали над миром. Далекий голос умолк. Молоденькая батрачка смотрела на мужчину, голова которого лежала у нее на коленях. В ее глазах была неусыпная настороженность, присущая животным и матерям.
X
Все последующие дни, сколько Иосафат ни пытался пробить вал, воздвигнутый вокруг Фредера, он каждый раз натыкался на незнакомых, всегда разных людей, которые равнодушно говорили:
– Господин Фредер никого принять не может. Господин Фредер болен.
Но Фредер не был болен – по меньшей мере, у него отсутствовали симптомы, которые обыкновенно появляются у больных людей. С утра до вечера, с вечера до утра Иосафат следил за домом, где на самом верху располагалась квартира Фредера. И ни разу не видел, чтобы Фредер вышел из дома. Однако ночью часами наблюдал, как за белыми шторами окон, огромных, во всю стену, взад-вперед движется тень, а в сумерки, когда крыши Метрополиса еще сверкали на солнце и потоки холодного света смывали мрак в ущельях улиц, та же тень неподвижно стояла на узкой галерее, опоясывающей этот едва ли не самый высокий дом в Метрополисе.